Богач, бедняк. Нищий, вор — Ирвин Шоу — страница 4 читать онлайн бесплатно

Глава 1

1963 год

Когда Гретхен подъехала к дому, шел дождь — бурный тропический калифорнийский ливень, — он приминал к земле цветы, серебряными пулями отскакивал от черепичных крыш, размывал оставленные бульдозерами кучи земли на склоне холма и нес эту землю вниз, в сады и бассейны соседей. Прошло два года с тех пор, как умер Колин, но Гретхен машинально заглянула в открытый гараж, чтобы посмотреть, не там ли его машина.

Оставив учебники в своем стареньком «форде», она побежала к дому, и, хотя до входной двери было всего несколько ярдов, дождь вымочил ей волосы насквозь. Войдя в дом, она сбросила плащ и тряхнула мокрой головой. Только половина пятого, но дом тонул в темноте, и она включила в холле свет. Билли ушел с друзьями на конец недели в горы, и она надеялась, что там погода лучше, чем на побережье.

Она открыла почтовый ящик. Какие-то счета, рекламы и письмо из Венеции — почерк Рудольфа.

Грэтхен прошла в гостиную, на ходу включая всюду свет. Скинула мокрые туфли, плеснула в стакан немного виски, разбавила содовой и, забравшись на диван, поджала под себя ноги, радуясь, что она в теплой и освещенной комнате. Ей удалось одержать победу над бывшей женой Колина, и она намеревалась остаться в этом доме. Суд постановил, что до окончательного определения размеров состояния Колина ей будет выплачиваться временное пособие в счет ее доли, и теперь она уже не зависела от Рудольфа.

Она распечатала письмо от него. Длинное. Живя в Америке, он предпочитал звонить по телефону, но сейчас, путешествуя по Европе, писал ей письма. Надо полагать, у него масса свободного времени, потому что писал он часто. Письма приходили из Лондона, Дублина, Эдинбурга, Парижа, Сен-Жан-де-Люса, Амстердама, Копенгагена, Женевы, Флоренции, Рима, Ишии, Афин и из гостиниц маленьких, неизвестных ей городков, где они с Джин останавливались на ночь.

«Дорогая Гретхен, — читала она. — В Венеции идет дождь, и Джин ушла фотографировать. Она говорит, что в дождь можно наиболее удачно поймать настроение Венеции — и снизу вода, и сверху вода. Я же уютно устроился в нашем номере и не испытываю никакой тяги к прекрасному. А еще Джин готовит тематические серии фотографий и снимает людей в самых плачевных обстоятельствах. Она утверждает, что лишения и старость, а желательно и то и другое, особенно хорошо раскрывают характер людей и страны. Я даже не пытаюсь с ней спорить. Я предпочитаю красивых молодых людей и солнечный свет, но я ведь всего лишь ее муж-обыватель.

Бесконечно наслаждаюсь чудесными плодами праздности. После всех этих лет суеты и напряженной работы я обнаружил, что ленив и мне для счастья более чем достаточно посмотреть за день два шедевра, бесцельно бродить по чужому городу, а то и часами сидеть за столиком в кафе, точно я какой-нибудь француз или итальянец, и, делая вид, будто я понимаю толк в искусстве, торговаться в картинных галереях, покупая полотна новых художников, о которых никто никогда не слышал и чьи работы скорее всего превратят мою гостиную в Уитби, когда я наконец вернусь туда, в камеру ужасов.

Любопытно, что, несмотря на происхождение отца, который был лишь наполовину американцем, а наполовину немцем, у меня нет ни малейшего желания побывать в Германии. Джин там бывала, но не стремится снова поехать. Она говорит, Германия в главном ничем не отличается от Америки. Я склонен верить ее мнению.

Джин — самая прелестная женщина на свете, а я — жутко любящий муж и потому ношу за ней ее фотоаппараты, лишь бы каждую минуту быть рядом. Конечно, когда нет дождя. У Джин удивительно острый глаз, и за шесть месяцев, проведенных с ней в Европе, я узнал больше, чем узнал бы за шестьдесят лет, путешествуя в одиночку. У нее нет никакой тяги к литературе, она даже газеты не читает, а театр наводит на нее скуку, так что эту сферу жизни я беру на себя. А еще она отлично водит наш маленький «фольксваген», и у меня есть возможность лоботрясничать и любоваться природой, видами Альп и долиной Роны, не боясь свалиться в пропасть. Мы с ней заключили соглашение: она водит машину с утра, а за обедом выпивает бутылку вина, и после этого машину вожу я, трезвый.

Мы теперь не останавливаемся в фешенебельных местах, как делали во время медового месяца, потому что — так говорит Джин — «сейчас у нас уже настоящая жизнь». И мы от этого не страдаем. Джин очень общительная, и с помощью моего французского, ее итальянского, а также нашего родного английского, на котором говорят почти все, мы неожиданно для себя заводим знакомства с самыми разными людьми: с виноградарем из Бургундии, с массажистом с биаррицкого пляжа, с регбистом из Лурда, с художником-абстракционистом, с многочисленными священниками, рыбаками, с актером, снимающимся в эпизодах во французских фильмах, со старыми англичанками, путешествующими в туристских автобусах, с бывшими десантниками английской армии, с американскими солдатами, размещенными на базах в Европе, и даже с членом парижской палаты депутатов, который утверждает, что единственная надежда мира — это Джон Фицджеральд Кеннеди. Если случайно увидишься с Кеннеди, не забудь ему это передать.

Самые приятные люди — англичане: их просто нельзя не любить. Лучше англичан могут быть только другие англичане. У них словно туман стоит перед глазами, хотя говорить им об этом бесполезно. Каким-то образом все колесики власти сработали не так, и, выиграв войну ценой обескровливания народа и исчерпанием запасов его мужества, они все отдали немцам. Я вовсе не хочу, чтобы немцы — или любой другой народ — голодали, но англичане имели право надеяться, что они смогут жить, когда умолкнут пушки, по крайней мере в таких условиях, в каких жил прежде их враг.

Так или иначе, до того как Билли стукнет двадцать, ты должна обеспечить ему хорошую прививку приобщения к Европе, пока Европа еще является Европой, а не стала Парк-авеню, или Университетом Южной Калифорнии, или Скарсдейлом, или Гарлемом, или Пентагоном. Все это — или по крайней мере кое-что из упомянутого, — возможно, хорошо для нас, но было бы печально, если бы в подобное превратился Рим, или Париж, или Афины.

Я был в Лувре, в Рикс-музее в Амстердаме, в Прадо, и я видел львов в Делосе и золотую маску в афинском музее, и, если бы я ничего больше не видел, стал глухонемым и никем не любимым, возможность увидеть эти вещи стоила бы куда больше шести месяцев, проведенных вдали от родной земли».

Зазвонил телефон, Гретхен отложила письмо, встала с дивана и сняла трубку. Звонил Сэм Кори — старый режиссер по монтажу, работавший вместе с Колином над всеми его тремя картинами. Сэм, преданная душа, звонил ей по меньшей мере три раза в неделю, и иногда она ходила с ним в студию на просмотры новых фильмов, которые, по его мнению, могли ее заинтересовать. Сэму было пятьдесят пять, он был давно и счастливо женат, и она чувствовала себя с ним легко и просто. Он был единственным человеком из окружения Колина, с кем она продолжала поддерживать отношения.

— Гретхен, — сказал Сэм, — сегодня мы смотрим очередную ленту «Nouvelle Vague» [25]. Только что получили из Парижа. А потом я приглашаю тебя поужинать.

— Извини, Сэм, но я не смогу пойти. Ко мне сегодня приезжает один из моих сокурсников, с которым мы должны работать.

— Занятия, занятия, — проворчал Сэм. — Старые добрые школьные годы. — Он бросил школу в девятом классе и не испытывал никакого благоговения перед высшим образованием.

— Как-нибудь в другой раз, Сэм, хорошо?

— Что за разговор, конечно, — ответил он. — Твой дом еще не смыло с холма?

— Почти.

— Чего еще ждать от Калифорнии.

— В Венеции тоже дождь, — сказала Гретхен.

— Откуда ты достаешь такую сверхсекретную информацию?

— Я сижу и читаю письмо от брата. Он сейчас в Венеции. И там дождь.

Сэм познакомился с Рудольфом, когда тот вместе с Джин гостил неделю у Гретхен. Когда они уехали, Сэм сказал, что Рудольф хороший парень, только слишком уж помешан на своей жене.

— Будешь писать ему, — сказал Сэм, — спроси, не хочет ли он вложить пять миллионов в одну дешевую картину, которую я собираюсь снимать.

Сэм, который много лет вращался в обществе невероятно богатых дельцов при Голливуде, был убежден, что люди, у которых на счету в банке больше ста тысяч долларов, существуют лишь для того, чтобы их доили другие. Исключение составляли лишь богачи, наделенные талантом. А талант нужен только для одного, считал Сэм, — снимать кино.

— Уверена, что он будет просто счастлив это сделать, — сказала Гретхен.

— Ладно, смотри там не промокни, крошка, — сказал Сэм и повесил трубку.

Сэм был самый спокойный из всех, кого она знала. Он пережил за годы работы на студиях немало бурь и вспышек темперамента, так как хорошо знал свое дело, — через его руки прошли тысячи миль кинопленки, он ловил ошибки, выправлял просчеты других людей, никогда не хвалил, выжимал из материала максимум возможного, не уходил с картины, когда становилось невозможно работать, решительно, без колебаний переходил с одного стиля на другой, был верен нескольким режиссерам, которых, несмотря на провалы, всегда считал профессионалами, посвятившими себя своему делу, и, не жалея сил, стремился наилучшим образом выполнять свою работу. Сэм видел спектакли, поставленные Колином, и когда Колин приехал в Голливуд, нашел его и сказал, что хотел бы с ним работать, — он, не восхваляя себя, был уверен, что новый режиссер с благодарностью использует его опыт и их совместная работа принесет свои плоды.

После смерти Колина Сэм долго беседовал с Гретхен и предупредил ее, что, если она будет просто крутиться в Голливуде, ничего не делая, оставаясь всего лишь вдовой, ей грозит жалкая участь. Он достаточно часто видел ее во время съемок трех фильмов Колина и знал, что Колин очень считался с ее мнением, и не без оснований. Сэм предложил ей поработать с ним и обещал научить всему, что знал сам. «В этом городе для одинокой женщины самое лучшее место — монтажный стол в студии. Ты не будешь целыми днями предоставлена самой себе, не станешь неприкаянной, а методичная работа, аккуратная и стабильная, принесет реальные результаты. Это все равно что каждый день выпекать по пирогу».

Гретхен ответила ему тогда: «Спасибо, нет», потому что не желала даже в мелочах извлекать выгоду из репутации своего покойного мужа, а кроме того, уже подала заявление в университет. Однако после этого каждый раз, когда она разговаривала с Сэмом, у нее возникало сомнение — не поспешила ли она с ответом. Люди, окружавшие ее в университете, были слишком молоды, жили в стремительном темпе, интересовались вещами, которые ей казались бесполезными, схватывали на лету и отбрасывали массу информации, в то время как ей приходилось неделями мучительно сражаться с одним и тем же материалом.

Она вернулась на диван и снова взяла письмо Рудольфа. Он в Венеции, вспомнила она. В Венеции, с красивой молодой женой, которая совершенно случайно оказалась к тому же богатой. Вечное везение Рудольфа.

«Из Уитби доносится недовольное ворчание, — читала она. — Старик Колдервуд весьма неодобрительно относится к моему затянувшемуся турне по Европе, и даже Джонни, скрывающий за внешностью холеного развратника пуританскую совестливость, деликатно намекает, что я устроил себе слишком долгий отпуск. А я вовсе не считаю это отпуском, хотя никогда до сих пор не проводил время с таким удовольствием. Эта поездка для меня — продолжение моего образования, то самое продолжение, которое я не мог себе позволить, когда окончил колледж, потому что был беден и должен был начать работать в полную силу в универмаге.

По возвращении домой мне придется многое для себя решить, и уже сейчас я размышляю обо всем этом, даже когда гляжу на полотна Тициана во Дворце дожей или пью кофе на площади Святого Марка. Боюсь, что это прозвучит выспренне, но прежде всего я должен решить, как строить свою жизнь дальше. Мне тридцать пять лет, у меня достаточно денег — я имею в виду и основной капитал, и годовой доход, — чтобы жить прекрасно до конца моих дней. Даже если бы мои вкусы отличались крайней экстравагантностью, что не так, и даже если бы Джин была бедна, что тоже не так, нам бы все равно хватило с лихвой. В Америке, если уж ты разбогател, надо быть гением или патологически алчным, чтобы вновь вернуться к нищете. Мне претит мысль о том, чтобы остаток своей жизни посвятить купле-продаже и стремиться увеличить мой более чем солидный капитал. Непрерывные поступления притупили мой инстинкт накопительства. Открытие по стране новых торговых центров под маркой Колдервуда и приобретение контроля над новыми компаниями приносят мне минимальное удовлетворение. Создание торговой империи, чьи перспективы завораживают людей вроде Джонни Хита и Брэдфорда Найта, мало привлекает меня, и мне представляется ужасно скучным управлять таковой. Я люблю путешествовать и пришел бы в отчаяние, если бы мне сказали, что я никогда больше не смогу сюда приехать, но не смогу я стать и кем-то вроде героев Генри Джеймса, которые, по словам И. М. Форстера, осели в Европе и заняты лишь тем, что любуются произведениями искусства да смотрят друг на друга. Из этого ты можешь заключить, что свое вновь обретенное безделье я тратил на чтение.

Конечно, я мог бы заняться филантропической деятельностью и раздавать деньги заслуживающим того беднякам или заслуживающим того художникам или ученым, но, хотя я и сейчас, как мне кажется, делаю щедрые пожертвования в различные фонды, я не представляю себя в роли арбитра, решающего, кому следует помогать, а кому — нет. Да и кроме того, этот вид деятельности никак нельзя превратить в основной и единственный, по крайней мере для меня.

Тебе, наверное, смешно, как и мне самому, что кого-то из Джордахов волнует избыток денег, но зигзаги жизни в Америке слишком непредсказуемы — вот я и попал именно в такую ситуацию.

И еще одно осложняющее обстоятельство: я люблю свой дом в Уитби, да и сам этот городок. Мне действительно не хочется жить ни в каком другом месте. Джин недавно призналась, что ей тоже там нравится, и сказала, что если у нас когда-нибудь будут дети, она предпочла бы воспитывать их в Уитби, а не в Нью-Йорке. Ну что ж, постараюсь, чтобы у нас были дети или хотя бы один ребенок. Мы всегда сможем держать небольшую квартирку в Нью-Йорке — на случай, если захотим развлечься или у Джин будет там работа. Но в Уитби нельзя жить, ничего не делая. Соседи немедленно решат, что я ненормальный, и город потеряет для меня привлекательность. Я не хочу превратиться в Тедди Бойлена.

Пожалуй, вернувшись в Америку, я куплю свежий номер «Таймс» и просмотрю объявления о найме на работу.

Только что пришла Джин, насквозь промокшая, счастливая и чуточку пьяная. Дождь загнал ее в какое-то кафе, и два учтивых венецианца накачали ее вином. Она передает тебе привет.

Письмо получилось длинное и эгоистичное. Жду от тебя такого же. Отправь его через «Америкен экспресс» в Париж. Пока не знаю, когда мы там будем, но будем обязательно, наверное, недели через две, и «Америкен экспресс» подержит у себя письмо до моего приезда. Целую тебя и Билли.

Рудольф.

P. S. Пишет ли тебе Том? Со дня похорон мамы я ничего от него не получал».

Гретхен отложила в сторону тоненькие листки для писем, отправляемых воздушной почтой, — они были густо исписаны твердым, сформировавшимся почерком брата. Она допила виски и решила больше себе не наливать. Встала с дивана, подошла к окну и посмотрела вниз. Дождь все лил и лил. Город у подножия холма растворился в воде.

Она размышляла о письме брата. Переписываясь, они относились друг к другу теплее, чем при встречах. В письмах Рудольф обнаруживал те черты, которые ему обычно удавалось скрывать: какую-то неуверенность, отсутствие честолюбия и самонадеянности. Когда они были вместе, в какой-то момент у нее возникало желание ранить его. В письмах же проступала широта его натуры, готовность все простить, и это качество было особенно привлекательным, так как он его не афишировал и никогда не намекал, что знает о проступках, которые требуют прощения. Билли рассказал ей о том, как он оскорбил Рудольфа, когда тот приехал к нему в школу, а Рудольф ни разу и словом не обмолвился об этом эпизоде и относился к мальчику тепло и заботливо. В каждом письме обязательно в конце писал: «Целую тебя и Билли».

«Я должна научиться душевной щедрости», — подумала она, глядя на дождь.

Она не знала, как ей ответить Рудольфу про Тома. Том писал не часто, но держал ее в курсе своих дел. Так же как в свое время с матери, он взял с нее слово не давать его адреса Рудольфу. Сейчас, именно в этот день, Том тоже был в Италии. Правда, на другом конце полуострова и значительно южнее, но в Италии. Всего несколько дней назад она получила от него письмо из города Порто-Санто-Стефано на Средиземном море, чуть севернее Рима. Том и его приятель, некто Дуайер, наконец подыскали устраивающую их яхту за приемлемую цену и всю осень и зиму возились с ней на верфи, чтобы к первому июня подготовить к плаванию.

«Мы все делаем сами, — писал Том крупным детским почерком на линованной бумаге. — Перебрали дизели, и теперь они как новые. Сменили всю электропроводку, соскребли старую краску с корпуса и законопатили щели, отрегулировали гребные винты, починили генератор, соорудили новый камбуз, покрасили корпус и каюты, купили подержанную мебель и тоже покрасили ее. У Дуайера обнаружился настоящий талант декоратора — ты бы только посмотрела, как теперь выглядят салон и каюты! Мы работаем без выходных, по четырнадцать часов в день, но это себя оправдывает. Чтобы не тратить деньги на гостиницу, живем на яхте, хотя она сейчас стоит на опорах на земле. Мы с Дуайером оба никудышные повара, но не голодаем. Когда начнем ходить в рейсы, придется взять повара. Я прикинул и решил, что команда будет состоять всего из трех человек, считая меня и Дуайера. Если Билли захочет, пусть приезжает к нам на лето — ему найдется место, а работы всегда хватит. Когда я его видел, мне показалось, что ему будет полезно как следует поработать летом на воздухе.

Мы планируем через десять дней спустить яхту на воду. Но еще не решили, как ее назвать. Когда мы ее покупали, она называлась «Пенелопа П», но для бывшего буяна такое название не годится. Кстати, тут у нас не бывает никаких драк. Ребята много спорят или покрикивают друг на друга, но руки в ход не пускают. Приятно зайти в бар, зная, что можно без драки выйти оттуда. Говорят, к югу от Неаполя дело обстоит иначе, но я не знаю.

Мужик, который командует на верфи, неплохой малый и, судя по тому, что я слышу, не заламывает с нас. Он даже нашел нам двух заказчиков на чартер. Одного на июнь, другого на июль, а потом, говорит, будут и другие. Я общался в Штатах с некоторыми итальянцами, но здесь они совсем на тех не похожи. Славные люди. Я научился немножко балакать по-итальянски, но с речью выступить не возьмусь.

В плавании капитаном будет Дуайер, хотя судно купили на мои деньги. У него есть диплом третьего помощника, и он умеет водить яхту. Но он меня учит, и в тот день, когда я сам без всякой помощи сумею завести яхту в порт, ни на что не наткнувшись, капитаном стану я. После того как оплатим все расходы, прибыль будем делить пополам — он ведь мой приятель, и без него я ничего не сумел бы сделать.

Еще раз напоминаю тебе о твоем обещании ничего не рассказывать Руди. Он лопнет от злости, если узнает, что я не придумал ничего лучше, чем купить на сколоченные им для меня деньги дырявую посудину на Средиземноморье. Он ведь считает, что деньги существуют для того, чтобы хранить их в банке. Что ж, каждому свое. Когда у нас все наладится и я начну делать деньги, приглашу его с женой в круиз. Бесплатно. Пусть тогда сам увидит, такой ли уж болван у него брат.

Ты мне пишешь о себе не слишком подробно, но из твоих писем у меня сложилось впечатление, что жизнь у тебя не особо веселая. Сочувствую. Может, тебе бросить то, чем ты сейчас занимаешься, и взяться за что-нибудь другое? Если бы мой приятель Дуайер больше походил на мужчину, я бы предложил тебе выйти за него замуж и стать нашей поварихой. Шутка!

Если у тебя есть какие-нибудь богатые знакомые, которым захочется этим летом поплавать по Средиземному морю, порекомендуй меня. Это уже не шутка.

Тебе и Руди может показаться диким то, что ваш брат стал капитаном яхты, но, думаю, это, наверное, в крови. Папа ведь плавал по Гудзону на собственной посудине. Последний раз лучше бы не плавал. Получилось совсем не смешно.

Яхта у нас белая с голубой каймой. Выглядит просто чудо. Хозяин верфи говорит, мы могли бы продать ее хоть сейчас и получить прибыль в 10 000 долларов. Но мы не собираемся продавать.

Когда окажешься в Нью-Йорке, сделай одолжение, попробуй выяснить, где моя жена, чем она занимается и как там мой сынишка. Я не скучаю по милой родине со всеми ее прелестями, но очень скучаю по сыну.

Пишу тебе такое длинное письмо, потому что дождь льет как из ведра и мы пока не можем второй раз покрасить рубку (она у нас будет голубая). Не верь, когда тебе скажут, что на Средиземноморье не бывает дождей.

Дуайер готовит обед и кричит, чтоб я шел есть. Не представляешь себе, как жутко воняет его стряпня.

Люблю, целую.

Том».

Всюду дождь — дождь в Порто-Санто-Стефано, дождь в Венеции, дождь в Калифорнии. Джордахам не везет с погодой. Но по крайней мере двоим из их семьи везет со всем остальным, пусть даже это везение продлится недолго.

— Самое паршивое время суток — пять часов дня, — вслух сказала Гретхен. Чтобы избавиться от жалости к себе, она задернула шторы и налила в стакан еще виски.

Дождь продолжал лить в семь часов вечера, когда Гретхен села в машину и отправилась на бульвар Уилшир за Кози Крума. Она медленно и осторожно спускалась с холма по глубокой воде, которая потоками стекала вниз, завихряясь под колесами. Беверли-Хиллз, город тысячи рек…

Кози готовил диссертацию по социологии и посещал два курса лекций из тех, что посещала и она, — они иногда вместе готовились к экзаменам. Он учился в Оксфорде и был старше и, как ей казалось, умнее остальных студентов. Он был из Ганы и обучался на стипендию. Гретхен знала, что стипендия весьма скромная, поэтому, когда они занимались вместе, она прежде всего предлагала ему поужинать. Она была уверена, что Кози недоедает, хотя он никогда об этом не говорил. Гретхен не решалась поехать с ним в ресторан за пределами студенческого городка — неизвестно ведь, как поведет себя метрдотель при виде белой женщины в сопровождении черного мужчины, хоть этот мужчина и безупречно одет и говорит по-английски с чисто оксфордским произношением. На занятиях никаких претензий к нему не было, а два-три профессора даже были излишне вежливы с ним. С ней Кози был любезен, но неизменно держался на расстоянии, точно был педагогом, а она ученицей. Он не видел ни одного из фильмов Колина. Сказал, что у него нет времени ходить в кино. Гретхен же подозревала, что у него не было денег. Она ни разу не видела его с девушкой, да и друзей у него, похоже, не было, кроме нее. Если можно было считать ее другом.

Обычно она подхватывала его на углу Родео и Уилшир в Беверли-Хиллз. Машины у него не было — он приезжал на автобусе из Уэствуда, где жил недалеко от университетского городка. Выехав сейчас на Уилшир, она стала вглядываться сквозь мокрое стекло — дождь шел такой сильный, что «дворники» не успевали сбрасывать воду со стекла, — и увидела Кози, стоявшего на углу без пальто, даже не подняв воротник пиджака. Он стоял, высоко вскинув голову, и глядел сквозь запотевшие стекла очков на мчащиеся мимо машины, словно принимал парад.

Гретхен остановила машину, открыла дверцу, и Кози не спеша сел — под его ногами тотчас образовалась лужа от стекавшей с одежды воды.

— Кози! Так и потонуть можно. Почему вы не подождали меня хотя бы в подъезде?

— Люди моего племени, моя дорогая, не бегут от капли воды.

Она разозлилась.

— А у людей моего племени, — сказала Гретхен, — племени белых слабаков, хватает ума прятаться от дождя. Вы… вы… — Она тщетно пыталась найти подходящий эпитет. — Вы настоящий израилит!

На миг воцарилась тишина. Затем он разразился смехом. Она засмеялась, вторя ему.

— А пока, воитель своего племени, протерли бы очки.

Он покорно протер их.

Когда они приехали к ней, Гретхен заставила его снять пиджак и рубашку и дала ему один из свитеров Колина. Кози был невысокого роста, почти такой же, как Колин, и свитер оказался ему как раз. Гретхен не знала, как быть с вещами Колина, и они продолжали лежать в ящиках и висеть в шкафу, как при нем. Время от времени ей приходила мысль отдать все в Красный Крест или в какую-нибудь другую организацию, но дело до этого никогда не доходило.

Они ели на кухне жареную курицу с зеленым горошком, салат, сыр, мороженое и кофе. Гретхен откупорила бутылку вина. Кози как-то сказал ей, что в Оксфорде привык с едой пить вино.

Он всегда противился, говорил, что не голоден и нечего ей утруждать себя, но Гретхен заметила, что он съедал все до последней крошки, хотя она была не такой уж хорошей кулинаркой и еда была самая примитивная. Во время застолий он отличался от нее лишь тем, что ел левой рукой. Этому он тоже научился в Оксфорде. В Оксфорде он тоже жил на стипендию. Его отец держал галантерейную лавочку в Аккре, и без стипендии его талантливому сыну не на что было бы учиться. Кози не был дома шесть лет, но, получив степень, намеревался вернуться в Аккру и работать в правительстве.

Он осведомился насчет Билли. Обычно мальчик ел с ними. Гретхен сказала, что Билли уехал на уик-энд, и Кози заметил:

— Жаль. Мне не хватает маленького мужчины.

Вообще-то Билли был выше его, но Гретхен уже привыкла к своеобразию речи Кози, к этим «моя дорогая» и «маленький мужчина».

За окном дождь барабанил по плитам внутреннего дворика. Они не спеша ужинали, и Гретхен откупорила еще бутылку.

— По правде говоря, — заметила она, — мне что-то не хочется сегодня работать.

— Ну уж нет, не выйдет, — осуждающе сказал он. — Я добирался сюда среди потопа не для еды.

Вино они допили уже убирая со стола — Гретхен принялась мыть посуду, а Кози ее вытирал. Посудомоечная машина сломалась еще полгода назад, но в ней и не было особой необходимости, так как за стол никогда не садилось больше трех человек и возиться с машиной ради нескольких тарелок не стоило.

Гретхен отнесла кофейник в гостиную, и, подводя итоги работы за неделю, они выпили по две чашки. Хорошо натренированный мозг Кози быстро соображал, и он терял терпение от медлительности Гретхен.

— Моя дорогая, — говорил он, — вы рассеянны. Перестаньте быть дилетанткой.

Она с треском захлопнула книгу. Он в третий или четвертый раз делал ей замечание с тех пор, как они стали заниматься вместе. «Точно гувернантка, — подумала она, — большая черная няня-гувернантка». Они занимались сейчас статистикой, а статистика нагоняла на Гретхен тоску, доводя до отупения.

— Не все так чертовски умны, как вы, — сказала она. — Я никогда не была блестящей студенткой в Аккре, никогда не завоевывала права на стипендию…

— Дорогая моя Гретхен, — спокойно, но явно обиженно возразил он, — я никогда не говорил, что был где-либо блестящим учеником…

— Никогда не говорил, никогда не говорил, — сказала она, а сама подумала: «Я же кричу на него». — Вам и не надо говорить. Достаточно того, как вы сидите тут с видом превосходства. Или стоите под дождем, словно этакое дурацкое божество, и смотрите сверху вниз на бедных трусоватых белых людей, мчащихся мимо на своих выморочных «кадиллаках».

Кози поднялся, отступил на шаг.

— Прошу меня извинить, — сказал он. — Похоже, у нас сегодня не складываются отношения…

— Значит, не складываются… Где это вы научились так говорить?

— Спокойной ночи, Гретхен, — сказал он. Он стоял в напряженной позе, сжав губы. — Я только надену свою рубашку и пиджак… это не займет и минуты.

И прошел в ванную. Гретхен слышала, как он там двигается. Она допила кофе. Кофе остыл и был слишком сладкий из-за сахара на дне чашки. Она сжала голову руками, уперев локти в стол среди книг, — ей было стыдно. «Все из-за письма Рудольфа, которое пришло сегодня, — подумала она. — И из-за свитера Колина. Из-за того, что отношения с этим бедным молодым человеком с его оксфордским выговором никак не складываются».

Он вышел в своей рубашке и пиджаке, все еще влажном и мятом, — Гретхен стояла и ждала его. Без очков он выглядел даже красивым — коротко остриженные волосы, широкий лоб, тяжелые веки, прямой нос, пухлые губы, маленькие, прижатые к голове уши. И все это высечено из безупречного темного камня, и все немного жалкое.

— А теперь я вас покидаю, моя дорогая, — сказал он.

— Я отвезу вас на машине, — тихо произнесла она.

— Благодарю, но я пройдусь.

— Дождь-то по-прежнему льет.

— Мы, израилиты, не обращаем внимания на дождь, — мрачно пошутил он.

Она попыталась рассмеяться, но искорка веселья не вспыхнула.

Он повернулся к двери. Она протянула руку и схватила его за рукав.

— Кози, — сказала она. — Пожалуйста, не уходите так.

Он приостановился и повернулся к ней.

— Пожалуйста, — повторила она. И, обвив руками его шею, поцеловала в щеку.

Его руки медленно поднялись и взяли в ладони ее голову. Он нежно поцеловал ее. Потом уже не так нежно. Она почувствовала, как его руки заскользили по ее телу. «А почему бы и нет?» — подумала она и прижалась к нему. Он попытался отстраниться и увести ее в спальню, но она опустилась на диван. Нет, только не в постели, где она лежала с Колином.

Он стоял над ней.

— Раздевайся, — сказал он.

— Выключи свет.

Он нагнулся к выключателю, и комнату заполнила темнота. Раздеваясь, она слышала, как и он снимает с себя одежду. И вздрогнула, когда он подошел к ней. Ей захотелось сказать: «Я совершаю ошибку, пожалуйста, уходи», но устыдилась своего порыва.

Она была сухая, не готовая принять его, но он мгновенно, с болью вошел в нее. Она застонала, но не от удовольствия. Ей казалось, что ее раздирают на части. Он был сильный и брал ее грубо, а она лежала неподвижно, терпя боль.

Все кончилось скоро, без звука. Кози встал, и она слышала, как он на ощупь пошел через комнату к выключателю. Она вскочила, ринулась в ванную и заперла за собой дверь. Несколько раз сполоснула лицо холодной водой и уставилась на свое отражение в зеркале. Стерла остатки губной помады, размазанной вокруг рта. Она с удовольствием приняла бы горячий душ, но ей не хотелось, чтобы он это услышал. Гретхен надела халат и стала ждать, надеясь, что он уйдет до ее появления. Но он по-прежнему был там, стоял — бесстрастный, одетый — посреди комнаты и ждал. Гретхен попыталась улыбнуться. Как это у нее получилось, она не знала.

— Никогда больше не поступай так ни с кем, моя дорогая, — ровным тоном произнес он. — И уж во всяком случае, со мной. Я не хочу, чтобы меня только терпели. Не хочу, чтобы мне делали снисхождение. Не хочу быть частью чьей-либо программы расовой интеграции.

Она стояла, опустив голову, не в силах произнести ни слова.

— Когда ты получишь свою степень, — продолжал он все тем же недобрым тоном, — сможешь изображать из себя благостную леди перед несчастными в клиниках для бедных, будешь красивой богатой белой дамой, наглядно доказывающей всем этим ниггерам и маленьким червякам, сколь демократична и щедра ее прекрасная родина и какими любящими христианками могут быть белые женщины, не имеющие мужей. Я этого не увижу — меня тут не будет. Я вернусь в Африку и буду молиться, чтобы благодарные маленькие ниггеры и благодарные маленькие червячки наконец набрались мужества и перерезали тебе горло.

И, не сказав больше ни слова, он вышел. Дверь неслышно затворилась за ним.

Через некоторое время Гретхен навела порядок на столе, за которым они работали. Она сложила чашки и блюдца в мойку на кухне и сдвинула в сторону книги. «Слишком я стара, чтобы сидеть за учебниками, — подумала она. — Мне это не по силам». Затем, с трудом передвигаясь, прошла к входной двери и заперла ее.

На следующее утро она не пошла на две воскресные лекции. Вместо этого позвонила в студию Сэму Кори и спросила, можно ли приехать к нему поговорить.

Глава 2

1964 год

Хотя Джин была беременна, она каждое утро обязательно спускалась вниз, чтобы позавтракать с ним.

«Я хочу к концу дня уставать не меньше, чем ты, — говорила она. — Не желаю быть похожей на тех американских жен, которые весь день валяются в постели, а когда мужья возвращаются с работы, каждый вечер вытаскивают бедняг из дому, потому что самим некуда девать энергию. В большинстве случаев семьи распадаются не из-за измен, а из-за энергетической несовместимости».

Она была почти на сносях, и живот, огромный, уродливый, выпирал даже под широкой ночной рубашкой и халатом. Рудольф чувствовал себя виноватым, глядя на нее. Обычно она так изящно ступала, а теперь ходила враскачку, выпятив живот, шагала осторожно, передвигаясь из одной комнаты в другую. Природа наделила женщин своеобразным безумием, думал он, необходимым для того, чтобы пережить все, связанное с деторождением.

В окно столовой струилось бледное апрельское солнце. Они сидели за столом, ожидая, когда Марта принесет кофе. После смерти его матери Марта просто преобразилась. Ела она ничуть не больше, чем раньше, но заметно пополнела, стала степенной и домовитой. Резкие складки на лице разгладились, на губах, прежде вечно дрожавших и опущенных, играло нечто даже похожее на улыбку. От смерти тоже бывает польза, подумал Рудольф, наблюдая, как Марта осторожно поставила кофейник перед Джин. В былые времена она бы этот кофейник бухнула на стол, ежедневно проклиная свою несчастную судьбу.

Беременность округлила лицо Джин, и она уже не походила на школьницу, твердо решившую любой ценой стать первой в своем классе. Умиротворенное и женственное, ее лицо мягко светилось в лучах солнца.

— Ты сегодня похожа на святую, — сказал Рудольф.

— Конечно, станешь святой, если два месяца не грешишь, — ответила она.

— Надеюсь, ребенок оправдывает эти страдания.

— Да уж хотелось бы.

— Как он себя сегодня ведет?

— Хорошо. Правда, что-то растопался и, по-моему, топает в тяжеленных сапогах, а в остальном — хорошо.

— А что, если будет девочка?

— Тогда придется мне внушить ей, что нельзя заводить роман сразу с двумя, — сказала Джин. Оба рассмеялись.

— Что ты собираешься сегодня делать? — спросил Рудольф.

— Придет наниматься няня, и мне надо с ней поговорить. Потом привезут мебель для детской, и мы с Мартой будем ее расставлять. Потом я должна принять витамины, потом взвеситься… Одним словом, дел много. А у тебя какие планы?

— Мне надо съездить в университет. Там сегодня совет попечителей. Еще нужно заглянуть в контору…

— Надеюсь, ты не позволишь этому старому чудовищу Колдервуду снова тебя пилить?

С тех пор как Колдервуд узнал о намерении Рудольфа в июне уйти из бизнеса, он при каждой встрече брюзжал: «Кто, ради всего святого, уходит на покой в тридцать шесть лет?»

«Я», — однажды ответил ему Рудольф, но старик не желал в это верить.

По натуре очень мнительный, Колдервуд подозревал, что Рудольф на самом деле хитрит, чтобы добиться полного контроля над корпорацией; вот почему старик неоднократно намекал ему, что, если Рудольф никуда не уйдет, все будет, как он хочет. Больше того, Колдервуд даже предлагал перевести центральную контору в Нью-Йорк, но Рудольф сказал, что давно уже не хочет жить в Нью-Йорке. Джин сейчас полностью разделяла его привязанность к старому фермерскому дому в Уитби и обсуждала с архитектором планы его реконструкции.

— Не волнуйся по поводу Колдервуда, — сказал Рудольф, вставая. — Я к обеду вернусь домой.

— Вот это мне нравится, когда муж приходит обедать домой, — сказала Джин. — А после обеда займемся любовью.

— Ни в коем случае. — И, нагнувшись, он поцеловал дорогое улыбающееся лицо.

Было рано, и Рудольф ехал медленно, получая удовольствие от вида города. Малыши в ярких курточках катались по тротуару на трехколесных велосипедах или играли на высыхающих лужайках, где уже пробивалась первая весенняя травка. Молодая женщина в брюках катала на солнышке малыша в коляске. На ступеньках большого дома из белого кирпича дремал старый пес. Почтальон Хоукинс приветственно помахал Рудольфу, и тот помахал в ответ. Слэттери, разговаривая с соседским садовником у своей патрульной машины, прервался, чтобы отдать Рудольфу честь; два преподавателя с биологического факультета, увлеченно беседуя по дороге к университету, подняли на Рудольфа глаза и слегка поклонились. Эта часть города, где было много деревьев и на тихих улицах еще стояли деревянные дома, сохранила безмятежную атмосферу девятнадцатого века — атмосферу довоенную, до всех этих бумов и депрессий. И как ему могло прийти в голову рваться из этого города, подумал Рудольф, города, где все его знают и на каждом углу здороваются, как можно променять все это на анонимную, каменно враждебную атмосферу Нью-Йорка?!

Дорога в административный корпус университета вела мимо спортплощадки, и Рудольф увидел там Квентина Макговерна в сером тренировочном костюме, который бежал разминочным шагом по дорожке. Рудольф остановился и вышел из машины. Квентин подбежал к нему — высокий серьезный молодой человек с блестящим от пота лицом. Рудольф пожал ему руку.

— У меня занятия начинаются в одиннадцать, — сказал Квентин, — а сегодня отличный день для бега, особенно когда всю зиму просидел за учебниками в четырех стенах.

Они больше уже не бегали вдвоем по утрам. После женитьбы Рудольф, чтобы сделать приятное Джин, начал заниматься теннисом. Так или иначе, надо быть настоящим спартанцем, чтобы каждое утро в любую погоду вылезать в семь часов из постели, где лежит твоя жена, и три четверти часа молотить по дорожке, стараясь не отстать от молодого спортсмена в идеальной форме. К тому же он чувствовал себя при этом стариком. Так что хватит. Поставим точку.

— Ну как успехи, Квентин?

— Неплохо. Двести двадцать ярдов бегаю за двадцать две и восемь десятых. Тренер обещает попробовать меня на дистанции в четыреста сорок ярдов, а заодно и в эстафете.

— Что же теперь по этому поводу говорит твоя мать?

Квентин улыбнулся, вспомнив прошедшие холодные зимние утра.

— Говорит, чтобы я не слишком задавался. Матери, они не меняются.

— А как занятия? — спросил Рудольф.

— Наверное, получилась какая-то ошибка. Меня включили в список лучших студентов.

— Что же говорит твоя мать по этому поводу?

— Говорит, это потому, что я цветной и администрации хочется продемонстрировать свою либеральность. — Квентин едва заметно улыбнулся.

— Если мать и дальше будет тебя пилить, скажи ей, чтобы позвонила мне.

— Обязательно, мистер Джордах.

— Ну, мне пора ехать. Передай привет отцу.

— Мой отец умер, мистер Джордах, — тихо произнес Квентин.

— Прости. — Рудольф сел в машину. Черт возьми, подумал он. Отец Квентина работал у Колдервуда по крайней мере лет двадцать пять. Кто-то должен был сообразить и оповестить о его смерти.

После разговора с Квентином утро уже не казалось Рудольфу таким чистым и приятным.

Все места на автостоянке перед административным корпусом были заняты, и Рудольфу пришлось поставить машину в стороне, почти в пятистах ярдах от здания. Все вокруг превращается в автостоянки, раздраженно подумал он, запирая машину. В Нью-Йорке у него украли из машины радио, и теперь он запирал ее, даже если оставлял на пять минут. Он по этому поводу слегка поспорил с Джин, которая никогда не запирала машину и даже держала открытой дверь дома, когда была одна. «Ты можешь любить своего соседа, — сказал он ей, — но глупо не учитывать того, что он может быть вором».

Рудольф проверял, захлопнулся ли замок двери, когда вдруг услышал:

— Привет, Джордах!

Его окликнул Леон Гаррисон, член совета попечителей. Он направлялся на совещание. Гаррисон, высокий, представительный мужчина лет шестидесяти, обладал благородной сенаторской сединой и обманчивой сердечностью в обращении, издавал местную газету, которую унаследовал от отца вместе с большими участками земли как в самом Уитби, так и в его окрестностях. Рудольф знал, что газета Гаррисона постепенно хиреет, но ничуть не жалел об этом. Редакция газеты состояла из горстки низкооплачиваемых опустившихся пьяниц, которых вышибли из газет в других городах. Рудольф взял за правило не верить ни одному слову в этой газете, даже сообщениям о погоде.

— Как дела, дружище? — спросил Гаррисон, обнимая Рудольфа за плечи и шагая вместе с ним к административному корпусу. — По обыкновению, приготовились подложить взрывчатку под нас, старых консерваторов? — Он громко рассмеялся, показывая, что настроен вполне мирно.

Рудольфу приходилось часто иметь дело с Гаррисоном по поводу рекламы магазина Колдервуда, но общение с ним было не всегда приятно. Гаррисон называл его вначале «дружище», потом — «Руди», потом — «Джордах», а теперь, как заметил Рудольф, снова перешел на «дружище».

— У меня все те же стандартные предложения, — сказал Рудольф. — Например, сжечь здание факультета естественных наук и таким образом отделаться от профессора Фредерикса.

Фредерикс был деканом факультета, но Рудольф знал, что может позволить себе этот выпад: преподавание естественных наук велось хуже, чем в любом другом университете того же уровня. Фредерикс и Гаррисон были закадычными приятелями, и Фредерикс часто писал для газеты Гаррисона научные статьи, читая которые Рудольф краснел от стыда за университет. По меньшей мере трижды в год на первой полосе газеты появлялись статьи Фредерикса, сообщавшие, что найден новый метод лечения рака.

— Ох уж эти бизнесмены, — сокрушенно вздохнул Гаррисон. — Вам никогда не оценить роль чистой науки. Вам важно одно — каждые шесть месяцев получать прибыль со своих капиталовложений. Вы ждете, что из каждой пробирки вам тут же посыплются доллары.

Когда это его устраивало, Гаррисон помнил о своих обширных земельных участках и своем капитале в банке и действовал как заправский хладнокровный бизнесмен. В других ситуациях, будучи всего лишь издателем и разбираясь разве что в типографской краске, он выступал как просветитель-литератор, протестовал против отмены выпускных экзаменов по латыни и ополчался на новую программу по английской литературе, потому что она предусматривала слишком поверхностное знакомство с творчеством Чарльза Диккенса.

Он любезно приподнял шляпу, здороваясь с преподавательницей факультета психологии, которая проходила мимо них. У Гаррисона были старомодные манеры и современные объекты ненависти.

— До меня дошли интересные слухи о том, что происходит у Колдервуда, — сказал Гаррисон.

— У Колдервуда всегда происходит что-то интересное.

— На сей раз более интересное, чем обычно, — сказал Гаррисон. — Поговаривают, что вы уходите в отставку.

— Отставка не для меня, — сказал Рудольф и тут же пожалел об этом. Гаррисон неизменно пробуждал в нем все самое дурное.

— Если вы все-таки уйдете в отставку, — не отступался Гаррисон, — кто унаследует ваш пост? Найт?

— Вопрос этот еще не обсуждался, — сказал Рудольф. На самом деле этот вопрос уже вставал в его разговорах с Колдервудом, но решение принято не было. Рудольф не любил нотации матери — «не лги!», но надо быть святым, чтобы не лгать такому человеку, как Гаррисон.

— Торговый центр имеет большое значение для нашего города, — заметил Гаррисон, — в значительной мере благодаря вам, а вы знаете, что я не принадлежу к льстецам, и мои читатели имеют право знать, что происходит за кулисами.

Слова были самые банальные и невинные, но под ними таилась угроза, и оба — и Гаррисон, и Рудольф — понимали это.

— Если что-то произойдет, ваши читатели первыми об этом узнают.

И с чувством, что утро безвозвратно испорчено, Рудольф стал подниматься по ступеням административного корпуса.

Дорлэкер, новый президент университета, был моложавым энергичным человеком с гарвардским дипломом. Он не давал воли совету попечителей и не плясал под его дудку. С Рудольфом его связывали хорошие дружеские отношения, Дорлэкер часто приезжал с женой к Джордахам и вел с Рудольфом вполне откровенные разговоры, не скрывая своего желания отделаться от большинства членов совета попечителей. Он терпеть не мог Гаррисона.

Совещание проходило по давно заведенному порядку. Председатель комиссии по финансам сообщил, что, хотя денежные пожертвования растут, расходы растут еще быстрее, и рекомендовал повысить плату за обучение, а также ограничить число стипендий. Окончательное решение было отложено до более глубокого изучения вопроса.

Совету напомнили, что к осени будет готово новое крыло для библиотеки, а оно до сих пор не получило названия. На прошлом совещании мистер Джордах предлагал назвать его крылом Кеннеди, да и вообще переименовать библиотеку, которая называется просто Фондовой, в библиотеку имени Кеннеди.

Гаррисон возразил на том основании, что покойный президент был фигурой спорной и представлял лишь половину страны, университету не стоит так определенно выказывать свои политические симпатии. Голосованием решено было назвать новое крыло именем Кеннеди, а библиотеку в целом оставить как была — Фондовой. Президент университета сухо попросил мистера Гаррисона выяснить, в честь чего или кого была основана библиотека.

Другой член совета, которому тоже пришлось поставить машину на некотором расстоянии от административного корпуса, предложил строжайше запретить студентам иметь автомобили. Нельзя требовать невозможного, возразил Дорлэкер, так что принимать такое решение неразумно. Наверное, придется оборудовать новую автостоянку.

Гаррисон высказал беспокойство по поводу редакционной статьи в студенческой газете, призывавшей провести демонстрацию с требованием запретить испытания ядерного оружия. На редактора следует наложить дисциплинарное взыскание, заявил он, за вовлечение студентов в политику и за неуважение к правительству Соединенных Штатов. Дорлэкер сказал, что, как ему кажется, университет не самое подходящее место для попрания свободы слова в Америке. Голосованием постановили не налагать на редактора дисциплинарного взыскания.

— Совет уклоняется от выполнения своих обязанностей, — прорычал Гаррисон.

Рудольф был самым молодым членом совета попечителей и на заседаниях говорил тихо и почтительно. Тем не менее благодаря дружбе с Дорлэкером и умению выбивать пожертвования из бывших выпускников университета и различных фондов (ему даже Колдервуда удалось убедить внести пятьдесят тысяч долларов на пристройку нового крыла к библиотеке), а также благодаря своей осведомленности о жизни Уитби и о взаимоотношениях между городом и университетом пользовался наибольшим влиянием в совете и сам знал об этом. То, что вначале было для него хобби и льстило его самолюбию, стало главным интересом в жизни. Ему доставляло удовольствие быть доминирующей силой в совете и продвигать один проект за другим, заставляя умолкнуть протестующие голоса твердолобых вроде Гаррисона. Новое крыло для библиотеки, расширение курсов по социологии и международным отношениям, приглашение художника для преподавания в Школе искусств по расширенной программе, выделение театральному факультету средств для выступлений каждый год в течение двух недель в театре торгового центра — все это были его идеи. Помня, с какой издевкой отозвался Бойлен об Уитби, Рудольф решил добиться того, чтобы никто — даже кто-то вроде Бойлена — не мог назвать местный университет «сельскохозяйственной школой».

Нравилось ему и то, что в конце каждого года он мог вычесть из суммы, облагаемой подоходным налогом, часть средств, потраченных на поездки по Штатам и за границей, когда он ездил в качестве члена совета попечителей. Он делал это почти автоматически, пройдя обучение у Джонни Хита. «Развлечение для богачей» называл Джонни эту игру со Службой внутреннего налогообложения.

— Как вам известно, — тем временем говорил Дорлэкер, — сегодня мы должны рассмотреть вопрос о кандидатах на вакантные должности на следующий учебный год. Пока что не занята должность декана экономического факультета. Мы долго подыскивали подходящего человека, советовались с преподавателями факультета и сейчас хотим вынести на ваше одобрение кандидатуру человека, некогда возглавлявшего объединенную кафедру истории и экономики, человека, который в течение нескольких последних лет работал в Европе и накопил там ценный опыт. Я имею в виду профессора Лоуренса Дентона.

Произнося имя профессора, Дорлэкер как бы случайно повернулся к Рудольфу и едва заметно подмигнул. Рудольф переписывался со своим старым учителем и знал, что Дентон мечтает вернуться в Америку. Судьба не заставила его превратиться в человека без родины, писал Дентон, да и жена тоскует на чужбине. Рудольф рассказал Дорлэкеру все о Дентоне, и Дорлэкер принял это близко к сердцу. Дентон же укрепил свои позиции, написав за время пребывания в Европе книгу о возрождении немецкой экономики, получившую высокие отзывы. Возвращение Дентона было бы актом справедливости, считал Рудольф. Он не заступился за своего старого друга, когда это могло тому помочь. Но если бы он тогда выступил, его могли бы не избрать в совет попечителей и он не смог бы агитировать сейчас за восстановление Дентона. В сложившейся ситуации было что-то приятно ироническое, и Рудольф внутренне посмеивался, слушая Дорлэкера. Он знал, что они с Дорлэкером постарались обеспечить достаточно голосов, чтобы Дентон прошел. И сейчас молча сидел, предоставив Дорлэкеру делать необходимые ходы.

— Дентон… — сказал Гаррисон. — Я помню это имя. Его выставили за прокоммунистическую деятельность.

— Я внимательно просмотрел его досье, мистер Гаррисон, — сказал Дорлэкер, — и обнаружил, что профессору никогда не предъявлялось никаких обвинений и его деятельность не подвергалась официальному расследованию. Профессор Дентон подал в отставку, чтобы поработать в Европе.

— Он был коммунистом или что-то вроде этого, — упрямо твердил свое Гаррисон. — У нас в университете и без того хватает оголтелых крикунов, и нечего еще выписывать их из-за границы.

— В те времена, — мягко возразил Дорлэкер, — над страной висела тень маккартизма и немало уважаемых людей пострадало безвинно. К счастью, все это уже далеко позади и мы теперь можем судить о человеке просто по его способностям. Лично я буду счастлив доказать, что университет Уитби руководствуется лишь строго академическими соображениями.

— Если вы примете сюда этого человека, моя газета не станет молчать, — пригрозил Гаррисон.

— Я считаю ваше замечание недостойным, мистер Гаррисон, — спокойно сказал Дорлэкер, — и уверен, что, поразмыслив, вы откажетесь от этого намерения. А теперь, если никто не хочет ничего добавить, я полагаю, можно перейти к голосованию.

— Джордах, — нахмурился Гаррисон, — надеюсь, вы не имеете никакого отношения к этому делу?

— Откровенно говоря, имею, — ответил Рудольф. — Когда я здесь учился, лекции профессора Дентона были самыми интересными. Кроме того, я считаю его последнюю книгу просто блестящей.

— Ну что же, голосуйте, голосуйте, — буркнул Гаррисон. — Не понимаю, чего ради я вообще хожу на эти заседания.

Гаррисон был единственным, кто проголосовал против, и Рудольф решил сразу же после заседания послать изгнаннику телеграмму в Женеву.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Дорлэкер.

Вошла секретарша.

— Простите, что я вас отрываю, — сказала она, — но мистера Джордаха просят к телефону. Я сказала, что идет заседание, но…

Рудольф вскочил со стула и вышел к телефону в приемную.

— Руди, пожалуй, тебе надо приехать домой. И быстро. У меня начались схватки. — Голос Джин звучал радостно и спокойно.

— Сейчас буду, — ответил он, положил трубку и повернулся к секретарше: — Извинитесь, пожалуйста, за меня перед президентом Дорлэкером и членами совета: я должен отвезти жену в больницу. Кстати, будьте добры, позвоните туда, пусть они сообщат доктору Левину, что миссис Джордах приедет через полчаса.

Он выскочил из приемной и бегом побежал к машине. Машина никак не открывалась, и Рудольф мысленно проклял того, кто украл у него в Нью-Йорке приемник, а потом даже заглянул в соседнюю машину, не оставлены ли там ключи. Ключей не было. Он вернулся к своей машине. На этот раз замок сработал, дверца открылась, Рудольф сел за руль и помчался по студенческому городку, а затем по тихим улицам домой.

Весь этот долгий день он просидел в больнице у постели Джин, держа ее за руку. Рудольф не представлял себе, откуда она берет столько сил, чтобы терпеть такую боль. Доктор Левин был спокоен. Это в порядке вещей при первых родах, сказал он. А Рудольф, глядя на спокойного доктора, только еще больше волновался. Доктор же лишь время от времени заглядывал в палату Джин с таким видом, словно наносил светский визит. Предложение доктора спуститься вниз в кафетерий и поужинать потрясло Рудольфа. Неужели тот думает, что он может оставить жену мучиться, а сам пойдет чревоугодничать?!

— Я отец, а не акушер, — с негодованием ответил он.

— Между прочим, отцы тоже едят, — рассмеялся Левин. — Они обязаны поддерживать свои силы.

Сукин сын, бесчувственный материалист. Если когда-нибудь им взбредет в голову дикая мысль завести второго ребенка, они наймут настоящего врача, а не робота.

Ребенок родился почти в полночь. Девочка. Когда доктор Левин вышел из родильного отделения, чтобы сообщить, что мать и ребенок чувствуют себя хорошо, Рудольфу захотелось объясниться ему в любви.

Рудольф шел рядом с каталкой, на которой Джин везли в палату. Она была красная и выглядела такой маленькой и измученной, попыталась было ему улыбнуться и не смогла.

— Она сейчас будет спать, — сказал доктор Левин. — Вам лучше пойти домой — все равно здесь делать нечего.

Но когда Рудольф уже направился к выходу из палаты, Джин сказала на редкость звучным голосом:

— Принеси, пожалуйста, завтра мою «лейку», Руди. Я хочу запечатлеть малышку в первый день жизни.

Доктор Левин повел Рудольфа в детское отделение, где его дочурка спала за стеклом с пятью другими младенцами.

— Вот это она, — указал доктор Левин.

Все шесть младенцев выглядели одинаково. Шесть человечков появились на свет за одни сутки. Нескончаемый поток людей. Гинекологи, должно быть, самые циничные люди на свете.

На улице было холодно. Утром, когда Рудольф уезжал из дома, было тепло, и он не взял с собой пальто. Он весь продрог, пока шел до машины. На этот раз он забыл ее запереть, но новый приемник по-прежнему был на месте.

Он чувствовал, что слишком возбужден, и знал, что не заснет. Хорошо бы позвонить кому-нибудь и отпраздновать свое отцовство, но был уже второй час ночи, и он не мог себе позволить будить кого-либо.

Он включил в машине обогреватель и успел согреться, пока доехал до дому. В окнах горели огни — Марта оставила ему свет. Шагая через лужайку к входной двери, он заметил, что в тени крыльца кто-то шевельнулся.

— Кто здесь? — резко спросил он.

Человек медленно вышел на свет. Вирджиния Колдервуд. Серое, отороченное мехом пальто, на голове — шарф.

— О господи, Вирджиния! — удивился он. — Что вы здесь делаете?

— Я уже все знаю. — Она подошла совсем близко. С ее бледного худого хорошенького личика на него пристально смотрели большие темные глаза. — Я несколько раз звонила в больницу. Прикинулась твоей сестрой. Я все знаю. Она родила. Моего ребенка.

— Вирджиния, вам лучше пойти домой. — Рудольф шагнул назад, чтобы она не касалась его. — Если ваш отец узнает, что вы бродите здесь ночью, он…

— Мне наплевать, кто что узнает, — сказала она. — Мне не стыдно.

— Давайте я отвезу вас домой, — предложил Рудольф. Пусть уж ее семья разбирается, в своем ли она уме. Не его это забота. Да еще в такую ночь. — Вам сейчас нужно как следует выспаться, и вы…

— У меня нет дома, — прервала его Вирджиния. — Я принадлежу тебе. Отец даже не знает, что я в городе. Мое место здесь, рядом с тобой.

— Нет, ваше место не здесь, Вирджиния, — с отчаянием сказал Рудольф. Привыкший во всем руководствоваться рассудком, он был сейчас беспомощен. — Я живу здесь со своей женой.

— Она соблазнила тебя и украла у меня. Разбила настоящую любовь. Я молилась, чтобы она сегодня умерла в больнице.

— Вирджиния! — До этого Рудольфа никогда так не шокировали ни ее слова, ни поведение. Она могла раздражать его, смешить или вызывать жалость, но это уже переходило все границы. Впервые он понял, что она опасна. Как только он придет домой, надо позвонить в больницу и предупредить, чтобы Вирджинию не подпускали к отделению для новорожденных и к палате Джин. — Послушайте, — сказал он мягко, — садитесь в мою машину, и я отвезу вас домой.

— Не обращайтесь со мной как с ребенком, — сказала она. — Я не ребенок. У меня тут рядом стоит моя машина, и мне не нужно, чтобы меня куда-то отвозили.

— Вирджиния, я страшно устал и должен хоть немного поспать, — сказал он. — Если вы на самом деле хотите о чем-то со мной поговорить, позвоните мне завтра утром.

— Я хочу спать с тобой, — заявила она, не двигаясь с места и держа руки в карманах. На вид обычная, нормальная девушка, хорошо одетая. — Я хочу сегодня спать с тобой. И знаю, ты тоже этого хочешь. Я с самого начала прочла это в твоих глазах. — Она говорила торопливым монотонным шепотом. — Ты просто не осмеливался. Как и остальные, ты боишься моего отца. Возьми меня. Не пожалеешь. Ты думаешь, я все та же маленькая девочка, какой ты увидел меня в первый раз у нас дома. Не волнуйся, я давно не девочка. Я успела кое-чему научиться. Может быть, конечно, у меня меньше опыта, чем у твоей драгоценной супруги, водившей шашни с тем фотографом… О, ты удивлен, что я об этом знаю?! Я все знаю и могу тебе еще не то рассказать.

Но он уже открыл дверь, захлопнул ее за собой и запер на замок, оставив Вирджинию на крыльце. Она кричала и стучала в дверь кулаками. Войдя в дом, он запер все двери и окна на первом этаже. Когда он вернулся к парадной двери, яростный стук маленьких женских кулачков уже прекратился. К счастью, Марта так и не проснулась. Он выключил свет над крыльцом. Потом позвонил в больницу и устало поднялся наверх в их с Джин спальню.

«С днем рождения, дочка! Ты родилась в тихом респектабельном городке», — подумал он, уже засыпая.

Бар загородного клуба пустовал, так как была суббота, раннее утро и большинство членов клуба еще не вернулись с гольфа и тенниса. Рудольф в одиночестве пил пиво. Джин переодевалась в женской раздевалке. Она вышла из больницы всего пять недель назад, но уже сумела выиграть у него два сета в теннис. Рудольф улыбнулся, вспомнив, с каким ликующим, победоносным видом она уходила с корта.

Клуб помещался в ветхом низком дощатом строении. Он все время находился на грани банкротства и принимал всех, кто способен был заплатить скромный вступительный взнос и стать членом клуба на лето. В баре висели выцветшие фотографии людей в спортивных брюках, победивших на состязаниях тридцать лет назад, а также засиженная мухами фотография Билла Тилдена и Винсента Ричардса, проведших показательный турнир на клубном корте.

Поджидая жену, Рудольф взял лежавший на стойке воскресный номер «Уитби сентинел» и тут же пожалел об этом. На первой полосе газеты была напечатана статья о приглашении в университет профессора Дентона, изобиловавшая все теми же старыми инсинуациями и сфабрикованными ссылками на пожелавших остаться неизвестными лиц, которые выражали беспокойство в связи с тем, что впечатлительная молодежь университета будет подвергаться весьма сомнительному влиянию.

— Ну и сукин же ты сын, Гаррисон, — сказал Рудольф.

— Хотите что-то еще, мистер Джордах? — спросил бармен, читавший газету в другом конце бара.

— Пожалуйста, еще пива, Хэнк, — сказал Рудольф. Он отбросил газету прочь. И в эту минуту к нему пришло решение: если удастся, он перекупит ее у Гаррисона. Это будет его лучшей услугой городу. Кстати, перекупить будет довольно просто. Уже по меньшей мере три года она не приносила Гаррисону никакой прибыли, и если он не будет знать, что газету хочет купить именно Рудольф, то с удовольствием продаст ее за сходную цену. Надо в понедельник поговорить о технических деталях этой операции с Джонни Хитом.

Он потягивал пиво, решив не думать о Гаррисоне, когда в бар вошел вернувшийся с гольфа Брэд Найт со своими тремя партнерами. При виде его оранжевых штанов Рудольф поморщился.

— Ты что, записался в участники женского турнира? — спросил он Брэда, когда мужчины подошли к стойке.

Найт хлопнул его по спине и рассмеялся:

— Природа, Руди, всегда наделяет самцов более ярким оперением, чем самок, а по выходным дням я сливаюсь с природой. — И, обратившись к бармену, объявил: — Всех угощаю я, Хэнк. Сегодня я в большом выигрыше.

Мужчины заказали выпивку и сели за карты. Брэд и его партнер выиграли около трехсот долларов. Брэд был одним из лучших игроков в гольф среди членов клуба, но частенько жульничал: вначале охотно проигрывал, побуждая своих противников удваивать ставки. Ну, это его дело, как он играет. Если люди могут проиграть в субботу днем сто пятьдесят долларов, значит, решил Рудольф, они могут себе это позволить. Но ему странно было слышать, как легко говорили они о своих потерях. Он не был прирожденным игроком.

— Я видел, как Джин играла с тобой, — заметил Брэд. — Выглядит она потрясающе.

— Она крепкой породы, — сказал Рудольф. — Кстати, спасибо за подарок для Инид.

Мать Джин в девичестве звали Инид Каннингхем, и Джин, как только обрела способность связно выражать свои мысли, спросила Рудольфа, не станет ли он возражать, если назвать девочку по ее матери. «Мы, Джордахи, идем вверх, — ответил на это Рудольф. — У нас появляется генеалогия с тремя именами». Девочку не крестили и не собирались крестить. Джин разделяла атеистические взгляды мужа или, как он предпочитал считать, его агностицизм. Он просто написал имя в свидетельстве о рождении — Инид Каннингхем-Джордах, подумав, не слишком ли много букв для семифунтового младенца. Брэд прислал малышке серебряную мисочку для каши с таким же блюдцем и ложечкой. Теперь у них в доме было восемь серебряных мисочек для каши. Так что Брэд не был оригинален. Но он открыл также на имя девочки счет в банке, положив пятьсот долларов. «Неизвестно ведь, когда девочке придется платить за аборт, и притом срочно», — заметил он в ответ на протест Рудольфа, которому такой подарок показался излишне шикарным.

Один из партнеров Брэда, Эрик Сандерлин, возглавлял в клубе спортивную комиссию и сейчас, оседлав любимого конька, уже рассказывал о своем проекте расширения и улучшения площадки для гольфа. К территории клуба прилегал большой лесистый участок земли, на котором стояла заброшенная ферма, и Сандерлин распространял среди членов клуба письмо с предложением дать клубу денег взаймы и купить этот участок.

— Тогда наш клуб попадет в разряд первоклассных, — говорил Сандерлин. — Мы могли бы даже замахнуться на участие в турнире АПГ [26]. Число членов клуба наверняка бы удвоилось.

«В Америке все всегда стремится “удвоиться” и попасть в разряд повыше», — неприязненно подумал Рудольф. Сам он не играл в гольф. И тем не менее был рад, что в баре говорят о гольфе, а не о статье в «Уитби сентинел».

— А ты, Руди? Подпишешься на какую-нибудь сумму? — спросил Сандерлин.

— Я еще не думал об этом, — ответил Рудольф. — Дай мне пару недель на размышление.

— А о чем, собственно, тут размышлять? — наступал на него Сандерлин.

— Старина Руди не принимает поспешных решений, — вмешался Брэд. — Даже если ему надо постричься, он обдумывает этот шаг не меньше двух недель.

— Будет очень кстати, если нас поддержит такая видная фигура, как ты, — сказал Сандерлин. — Я от тебя так просто не отстану.

— В этом я не сомневаюсь, Эрик, — заметил Рудольф.

Сандерлин засмеялся такому признанию своей напористости и вместе с другими мужчинами пошел в душ, стуча подбитыми шипами туфлями по голому каменному полу. По правилам клуба такие туфли нельзя носить в баре, ресторане или картежной, но никто не обращал на это внимания. «Если мы перейдем в первый разряд, вам придется переобуваться», — подумал Рудольф.

Брэд остался в баре и заказал себе еще виски. Лицо у него всегда было красным, непонятно, то ли от солнца, то ли от спиртного.

— «Такая видная фигура, как ты», — повторил Брэд. — В Уитби все говорят о тебе так, будто ты ростом с каланчу.

— Поэтому-то я и держусь этого города, — сказал Рудольф.

— Ты собираешься остаться здесь и после того, как уйдешь из бизнеса? — спросил Брэд, не глядя на Рудольфа, и кивнул Хэнку, поставившему перед ним стакан с виски.

— А кто говорит, что я ухожу из бизнеса? — Рудольф не посвящал Брэда в свои планы.

— Ходят слухи.

— Кто тебе это сказал?

— Но ты ведь действительно собрался выйти из игры?

— Кто тебе сказал?

— Вирджиния Колдервуд.

— А-а.

— Она слышала, как ее отец говорил об этом с матерью.

Вирджиния — настоящая шпионка, держится в тени и собирает информацию, подслушивая чужие разговоры.

— Мы с Вирджинией последние два месяца часто встречаемся. Хорошая она девушка.

Брэдфорд Найт, уроженец Оклахомы с ее бескрайними просторами, где все такое, каким кажется, стал знатоком человеческой природы.

— Мда-а.

— Вы со стариком уже обсудили, кого поставить вместо тебя?

— Да, у нас был разговор.

— Ну и кто же это будет?

— Мы еще не решили.

— Что ж! — Брэд улыбнулся, но лицо его покраснело больше обычного, — надеюсь, ты сообщишь об этом своему старому однокашнику хотя бы за десять минут до того, как узнают все?

— Обязательно. А что еще говорила тебе мисс Колдервуд?

— Ничего особенного, — небрежно сказал Брэд. — Говорила, что любит меня. И всякое другое в том же роде. Ты ее давно видел?

— Давно. — Рудольф не видел ее с той ночи, когда родилась Инид. Шесть недель — это давно.

— Мы с ней все смеемся! У нее обманчивая внешность. Она очень веселая.

Новые грани в характере этой особы. Любит смеяться. Бурно веселится в полночь под чужими дверями.

— Откровенно говоря, я собираюсь на ней жениться, — сказал Брэд.

— Почему? — спросил Рудольф, хотя мог догадаться почему.

— Надоело шататься по бабам, — сказал Брэд. — Мне скоро стукнет сорок, и это становится утомительным.

«Нет, ты мне говоришь не все, — подумал Рудольф. — Нет, мой друг, это далеко не все».

— А может, на меня подействовал твой пример, — продолжал Брэд. — Если женитьба пришлась по вкусу даже такой фигуре, как ты, — он ухмыльнулся, здоровый, краснолицый, — то, думаю, мне тоже будет неплохо. Супружеский рай!

— Первый раз ты в этом раю, кажется, недолго задержался.

— Это точно, — согласился Брэд. Его первый брак — он женился на дочери одного нефтепромышленника — продлился всего полгода. — Но тогда я был моложе. К тому же моя первая жена была не из такой приличной семьи, как Вирджиния. Ну и потом, может, на этот раз мне повезет.

Рудольф глубоко вздохнул.

— Нет, Брэд, тебе не повезет, — спокойно заметил он. Потом рассказал ему все о Вирджинии Колдервуд. О ее письмах к нему, о телефонных звонках, о засадах у его дома, о последней отвратительной сцене шесть недель назад.

Брэд слушал молча, а потом сказал только:

— Наверное, просто здорово, когда тебя так любят, дружище.

Тут из душа пришла Джин — волосы ее были схвачены сзади бархатным бантом, мокасины надеты прямо на загорелые голые ноги.

— Привет, мамочка, — сказал Брэд, слезая со стула и целуя ее. — Разреши угостить тебя.

Они заговорили о малышке, потом о гольфе и теннисе и о новой пьесе, которая на будущей неделе открывала сезон в городском театре. Имя Вирджинии Колдервуд не возникло ни разу. Допив свое виски, Брэд сказал: «Ну, теперь я пойду в душ», — выписал чек за напитки и зашагал прочь — полнеющий немолодой мужчина в оранжевых брюках и туфлях с шипами, которые постукивали по голому полу бара.

Через две недели Рудольф с утренней почтой получил приглашение на бракосочетание мисс Вирджинии Колдервуд с мистером Брэдфордом Найтом.

Церковный орган заиграл свадебный марш, и Вирджиния под руку с отцом двинулась по проходу между скамьями. В белом подвенечном платье она выглядела хорошенькой, хрупкой и спокойной. Проходя мимо Рудольфа, она не взглянула на него, хотя он и Джин стояли в первом ряду. Жених, потный и красный от июньской жары, ждал у алтаря вместе с Джонни Хитом — тот был шафером. Все вокруг удивлялись, почему Брэд не выбрал шафером Рудольфа, но сам Рудольф этому не удивлялся.

«Это все дело моих рук, — думал Рудольф, рассеянно слушая службу. — Я пригласил Брэда сюда из Оклахомы. Я ввел его в корпорацию. Я отказался от его невесты. Все дело моих рук. Но несу ли я за это ответственность?»

Свадьбу справляли в загородном клубе. На длинном столе под тентом стояли закуски, а по всей лужайке под яркими зонтами — маленькие столики. На террасе, где играл оркестр, жених и невеста, уже переодевшиеся к отъезду в свадебное путешествие, танцевали свой первый танец — вальс. Рудольф был поражен тем, как грациозно танцует Брэд.

После венчания, как и полагалось, Рудольф поцеловал невесту. Вирджиния улыбнулась ему точно так же, как улыбалась всем остальным. «Может, все теперь позади, — подумал он. — Может, теперь она угомонится?..»

Джин принялась уговаривать Рудольфа потанцевать с ней, но он возразил:

— Как можно танцевать среди бела дня?

— Обожаю свадьбы, — сказала Джин, прижимаясь к нему. — Чужие. — И коварно добавила: — Не следует ли тебе встать и произнести тост за невесту? Ты мог бы рассказать о том, какой она преданный друг: как она из вечера в вечер дежурит у твоих дверей, чтобы убедиться, что ты благополучно добрался домой, как звонит тебе ночью, проверяя, не боишься ли ты темноты, и предлагает разделить с тобой одинокую постель.

— Ш-ш-ш, — прошептал Рудольф, с опаской озираясь вокруг. Он не рассказывал жене о том вечере, когда она была в больнице.

— Выглядит новобрачная прелестно, — заметила Джин. — Ты не жалеешь о сделанном выборе?

— Я в отчаянии. А теперь пошли танцевать.

Мальчики в оркестре были из колледжа и так хорошо играли, что Рудольфу стало грустно. Он вспомнил, как сражался с трубой в их возрасте. Молодежь нынче все делает намного лучше. Подростки в спортивной команде Порт-Филипа показывают результат по крайней мере на две секунды быстрее, чем бегал он на той же дистанции.

— Пошли отсюда, — сказал он. — На танцплощадке такая толкотня…

Рудольф и Джин подошли к столу, взяли по бокалу шампанского и заговорили с отцом Брэда, приехавшим на свадьбу из Тулсы. На нем была широкополая фетровая шляпа. Худощавый, с обветренным лицом и глубокими морщинами на загорелой шее, он никак не походил на человека, который то приобретал, то терял целые состояния; он скорее напоминал снимающегося в эпизодах актера, которого пригласили на роль шерифа в ковбойском фильме.

— Брэд много рассказывал о вас, сэр, — сказал старый Найт Рудольфу. — И о вашей молоденькой красавице жене. — Он любезно приподнял стакан, глядя на Джин, которая сняла шляпу и выглядела вполне зрелой женщиной. — Да, мистер Джордах, мой сын перед вами в неоплатном долгу, и не думайте, что он сам этого не знает. Когда вы позвонили и предложили ему здесь работу, он едва сводил концы с концами в Оклахоме, не зная, откуда взять денег просто на еду. Я сам в то время, чего уж тут скрывать, был в крайне стесненном положении, не мог наскрести денег даже на ржавую буровую вышку, чтобы помочь моему мальчику. Сейчас я, скажу без ложной скромности, снова стою на ногах, а тогда было похоже, что бедному старику Питу Найту — крышка. Мы с Брэдом жили в одной комнате и для поддержания сил ели жгучий перец три раза в день. И вдруг как гром среди ясного неба — звонок от его друга Руди. Когда Брэд вернулся из армии, я сказал ему: «Послушай меня, воспользуйся тем, что предлагает правительство, и поступай в колледж, пока для демобилизованных льготы, потому что теперь в нашей стране наступило такое время: если человек без образования, всем на него наплевать». Брэд, он у меня хороший парень, у него хватило ума послушаться старика отца, а теперь поглядите-ка на него. — Он с сияющей улыбкой посмотрел в ту сторону, где его сын, Вирджиния и Джонни Хит пили шампанское с группой гостей помоложе. — Хорошо одет, пьет шампанское, впереди у него прекрасное будущее, женат на красивой молодой женщине, которую ждет большое наследство. И если он когда-нибудь станет отрицать, что всем этим обязан своему другу Руди, старик отец первым назовет его лжецом.

Брэд, Вирджиния и Джонни подошли засвидетельствовать свое почтение Найту, и старик тут же повел Вирджинию танцевать, а Брэд пригласил Джин.

— Не очень-то ты сегодня веселишься, а, Руди? — заметил Джонни. Ничто не ускользало от этих сонных глаз на гладком круглом лице.

— Невеста прехорошенькая, шампанское льется рекой, солнце сияет, мой друг считает, что так будет всю жизнь. Так почему мне не веселиться?

— Вот и я говорю.

— У меня в бокале пусто, — сказал Рудольф. — Пошли за вином. — И он направился в конец длинного стола под навесом, где был устроен бар.

— В понедельник Гаррисон даст ответ, — сказал Джонни. — Думаю, он согласится, и ты получишь свою игрушку.

Рудольф кивнул, хотя у него вызвало раздражение, что Джонни, не понимая, как можно сделать деньги на газете «Уитби сентинел», называет ее игрушкой. Но независимо от своего отношения Джонни тем не менее, как всегда, сумел все устроить. Он нашел некоего Хэмлина, который надумал прибрать к рукам газеты в нескольких мелких городах и согласился купить хилое детище Гаррисона, а через три месяца перепродать газету Рудольфу. Хэмлин, прожженный делец, потребовал за свои услуги три процента от покупной стоимости издания, но сумел так сбить первоначальную цену, запрошенную Гаррисоном, что стоило пойти на его условия.

У стойки бара Рудольфа хлопнул по спине Сид Гроссет, который до последних выборов был мэром Уитби и каждые четыре года ездил на съезд республиканцев. Добродушный, дружелюбный человек, по профессии адвокат, он успешно пресек слухи о том, что, занимая пост мэра, берет взятки, но затем все-таки предпочел не выставлять своей кандидатуры на последних выборах. И правильно сделал, говорили в городе. Нынешний мэр, демократ, стоял в другом конце бара и тоже попивал шампанское Колдервуда. На свадьбу пришли решительно все.

— Привет, молодой человек, — сказал Гроссет. — О вас нынче много говорят.

— Хорошее или плохое? — спросил Рудольф.

— Никто никогда не слышал ничего плохого о Рудольфе Джордахе, — сказал Гроссет. Политическая карьера научила его дипломатии.

— Вот она, истина, — улыбнулся Джонни Хит.

— Привет, Джонни. — Гроссет всегда был готов подать руку любому. Впереди будут еще выборы. — Из авторитетного источника, — продолжал Гроссет, — мне стало известно, что вы в конце месяца уходите из «Д.К. энтерпрайзис».

— Кто же этот источник?

— Мистер Дункан Колдервуд.

— По-видимому, волнения сегодняшнего дня отразились на рассудке бедного старика, — сказал Рудольф. Ему не хотелось говорить о своих делах Гроссету и отвечать на вопросы о дальнейших планах. Для этого еще будет время.

— В тот день, когда волнения отразятся на рассудке Дункана Колдервуда, кликните меня, и я тут же прибегу, — улыбнулся Гроссет. — Он утверждает, будто ему ничего не известно о ваших планах на будущее. Более того, говорит, что не знает, есть ли у вас вообще какие-нибудь планы. Но в таком случае, если вы ждете предложений… Может быть, нам имеет смысл поговорить на днях? Может быть, вы заехали бы ко мне на будущей неделе как-нибудь днем?

— На будущей неделе я буду в Нью-Йорке.

— Впрочем, зачем нам играть в прятки? Вам никогда не приходило в голову заняться политикой?

— Когда мне было лет двадцать, я подумывал об этом, — сказал Рудольф. — Но сейчас я постарел и поумнел…

— Не говорите ерунды, — резко оборвал его Гроссет. — Политикой мечтают заниматься все. Особенно такие люди, как вы. Богаты, пользуетесь популярностью, добились огромного успеха, у вас красивая жена. Такие стремятся завоевать новые миры.

— Только не говорите мне, что вы хотите, чтобы я выдвинул свою кандидатуру в президенты, раз Кеннеди уже нет в живых.

— Я понимаю, что вы шутите, — серьезно сказал Гроссет, — но как знать, будет ли это шуткой лет через десять — двенадцать. Нет, Руди, вы должны начать свою политическую карьеру на местном уровне, здесь, в Уитби, где вы — всеобщий любимчик. Я прав, Джонни? — Он обернулся за поддержкой к шаферу.

— Точно. Всеобщий любимчик, — кивнул Джонни.

— Родом из бедной семьи, окончил колледж в этом же городе, красивый, образованный, интересуется общественной жизнью…

— Мне всегда казалось, что я больше интересуюсь своей личной жизнью, — сказал Рудольф, чтобы прервать поток восхвалений.

— Хорошо, можете шутить дальше, — продолжал Гроссет. — Но достаточно вспомнить все бесчисленные комиссии, в которые вы входите. И у вас нет ни одного врага.

— Не оскорбляйте меня, Сид. — Рудольф мысленно отметил, что получает удовольствие, поддразнивая этого настойчивого низкорослого человечка, но слушал его внимательнее, чем могло показаться со стороны.

— Я знаю, что я говорю.

— Вы даже не знаете, демократ я или республиканец, — сказал Рудольф. — А если вы спросите Леона Гаррисона, то он скажет вам, что я коммунист.

— Леон Гаррисон — старый болван, — сказал Гроссет. — Будь моя воля, я бы объявил подписку и на собранные деньги выкупил у Гаррисона его газету.

Рудольф не удержался и подмигнул Джонни Хиту.

— Я знаю, что вы собой представляете, — наседал на него Гроссет. — Вы республиканец типа Кеннеди. А это беспроигрышный вариант. Нашей партии нужны именно такие люди.

— Раз уж вы воткнули в меня булавку с ярлыком, Сид, можете теперь поместить меня под стекло. — Рудольф не любил, когда его относили к какому-либо разряду, не важно к какому.

— Я хочу поместить вас в муниципалитет Уитби, — сказал Гроссет. — В кресло мэра. И готов поспорить, что мне это по силам. Как бы вы к этому отнеслись? А потом зашагаете наверх, ступенька за ступенькой. Вам, наверное, совсем не хочется стать сенатором? Сенатором от Нью-Йорка? Это, наверное, задело бы ваше самолюбие, да?

— Сид, я вас просто дразнил, — мягко сказал Рудольф. — Я польщен вашим предложением. Действительно польщен. На будущей неделе я обязательно к вам заеду, обещаю. А сейчас нам не мешает вспомнить, что мы на свадьбе, а не в прокуренном гостиничном номере. Я иду танцевать с невестой.

Он поставил стакан, дружелюбно похлопал Гроссета по плечу и пошел искать Вирджинию. Он еще не танцевал с ней, и, если хоть раз не пригласит ее, наверняка пойдут сплетни. Уитби — маленький городок, и тут все быстро замечают.

Преданный приверженец партии республиканцев, потенциальный сенатор, он приблизился к невесте. Скромная и радостная, она стояла под тентом, ласково и изящно держа под руку своего новоявленного супруга.

— Могу я просить оказать мне честь? — спросил Рудольф.

— Все мое — твое, — сказал Брэд. — И ты это знаешь.

Рудольф вывел Вирджинию на середину зала. Она танцевала с достоинством целомудренной невесты, ее прохладные пальцы неподвижно застыли в его руке, ее прикосновение к плечу было невесомо, воздушно, голова гордо откинута назад — Вирджиния знала, что все на нее смотрят: девушки завидуют ей, мужчины — ее мужу.

— Желаю вам счастья. Много, много лет счастья, — сказал Рудольф.

Она тихо рассмеялась.

— Я буду счастлива, — сказала она и чуть прижалась к нему бедром. — Не сомневайся. Брэд будет мне мужем, а ты — любовником.

— О господи, — вздохнул Рудольф.

Она прижала к его губам пальчик, заставляя умолкнуть, и они дотанцевали в молчании. Подводя ее к Брэду, Рудольф уже понимал, что был излишне оптимистичен. Эта история никогда не кончится. Даже через сто лет.

Рудольф не бросал риса вместе с другими гостями вслед новобрачным, когда те отбыли на машине Брэда в свадебное путешествие. Он стоял на ступеньках клуба рядом с Колдервудом. Тот тоже не бросал рис. Старик хмурился — то ли от собственных мыслей, то ли от бившего в глаза солнца. Гости вернулись к столу выпить перед уходом по бокалу шампанского, но Колдервуд остался на ступеньках, вглядываясь в затуманенную летней дымкой даль, в которой исчезла его младшая дочь со своим мужем. В начале свадьбы Колдервуд сказал Рудольфу, что хочет с ним поговорить, и сейчас Рудольф дал понять Джин, что подойдет к ней потом, и она оставила мужчин наедине.

— Ну, что скажешь? — наконец нарушил молчание Колдервуд.

— Прекрасная свадьба.

— Я не о том.

— Трудно сказать, какой это будет брак, — пожал плечами Рудольф.

— Он рассчитывает занять твое место.

— Это естественно.

— Хотелось мне, чтоб это ты ехал сейчас с ней в Нью-Йорк.

— Жизнь так часто не оправдывает наших ожиданий, — сказал Рудольф.

— Да уж. — Колдервуд покачал головой. — Я ему не до конца доверяю. Мне крайне неприятно говорить так о человеке, который честно работал у меня и к тому же женился на моей дочери, но я не могу избавиться от этого предубеждения.

— За все время, пока он у нас работает, он не сделал ни одного неверного шага, — сказал Рудольф. «Кроме одного, — мысленно добавил он. — Не поверил мне, когда я рассказал ему про Вирджинию. Или еще хуже: поверил, но все равно женился». Но не Колдервуду же об этом рассказывать.

— Конечно, он твой друг, — продолжал Колдервуд, — и хитер как лиса. Ты знаешь его много лет, и уж если ты вызвал его сюда и поручил важный, ответственный пост, значит, ты в нем достаточно уверен, но есть в нем что-то такое… — Колдервуд снова покачал своей большой головой. На его угрюмом желтоватом лице уже лежала печать приближающейся смерти. — Он пьет, он бабник — не возражай, Руди, я знаю, что говорю, — любит азартные игры, он родом из Оклахомы…

Рудольф хмыкнул.

— Понятно, я стар и у меня есть свои предрассудки. Тут уж ничего не поделаешь. Наверное, ты меня избаловал, Руди. Никому в жизни я не доверял так, как тебе. Даже когда ты склонял меня поступать вопреки голосу моего разума — а ты бы удивился, узнав, как часто это бывало, — я верил, ты никогда не сделаешь ничего такого, что, по твоему мнению, повредит моим интересам, или попахивает интригой, или невыгодно отразится на моей репутации.

— Спасибо, мистер Колдервуд, — сказал Рудольф.

— Мистер Колдервуд, мистер Колдервуд, — брюзгливо передразнил его старик. — Ты что, так и будешь называть меня мистером Колдервудом, даже на моем смертном одре?

— Спасибо, Дункан. — Рудольф с трудом произнес «Дункан».

— Теперь я вынужден передать дело всей моей жизни в руки этого человека… — Надтреснутый голос Колдервуда звучал старчески жалобно. — Даже если это случится после моей смерти, мне все равно это не нравится. Но если ты так считаешь… — Он сокрушенно замолчал, не докончив фразы.

Рудольф вздохнул. «Всегда приходится кого-то предавать», — подумал он.

— Я так не считаю, — сказал он спокойно. — В нашем юридическом отделе работает один молодой юрист. Его фамилия Мэтерс.

— Знаю я его, — прервал Колдервуд. — Такой бледный, в очках. У него двое детей. Он из Филадельфии.

— До того как поступить на юридический в Гарвард, он окончил Уортонскую школу бизнеса. У нас он работает уже больше четырех лет. Знает дело как свои пять пальцев. Ставит все вопросы правильно. Он часто заходит ко мне в кабинет. В любой юридической конторе Нью-Йорка он мог бы зарабатывать гораздо больше, но ему нравится жить здесь.

— Хорошо, — сказал Колдервуд. — Объяви ему эту новость завтра.

— Я бы предпочел, чтобы вы сделали это сами, Дункан. — Он второй раз в жизни назвал Колдервуда по имени.

— Как всегда, мне не хочется делать так, как ты советуешь, но я знаю, что ты прав. Я скажу ему сам. А теперь пойдем выпьем еще шампанского. Видит Бог, я заплатил за него немало и вполне имею право тоже выпить.

О новом назначении было объявлено накануне возвращения молодоженов из свадебного путешествия.

Брэд принял новость спокойно, как и подобает джентльмену, и не спрашивал Рудольфа, кто принял такое решение. Однако спустя три месяца он ушел из корпорации и вместе с Вирджинией уехал в Талсу, где отец взял его компаньоном в свою нефтяную компанию. В день рождения Инид, когда ей исполнился год, он прислал на ее счет в банке еще пятьсот долларов.

Брэд регулярно писал Рудольфу бодрые, шутливые, дружеские письма. Дела у него идут хорошо, писал он, зарабатывает он больше, чем когда-либо раньше. В Талсе ему нравится: тут играют в гольф по-крупному, и три субботы подряд он выигрывал по тысяче долларов с лишним. Вирджинию все здесь любят, и у нее уже масса друзей. Она тоже увлеклась гольфом. Брэд советовал Рудольфу вложить вместе с ним деньги в нефть. «Дело беспроигрышное. Деньги будут сыпаться на тебя, как листья с деревьев», — писал он. По его словам, он хотел как-то отплатить Рудольфу за все, что тот для него сделал, и это была подходящая возможность.

Чувствуя себя виноватым перед Брэдом — Рудольф не мог забыть тот разговор с Дунканом Колдервудом на ступеньках загородного клуба, — он стал приобретать акции нефтяной компании «Питер Найт и сын». Кроме того, как сказал Рудольфу Джонни Хит, человеку с его доходами есть полный смысл вложить деньги в нефтяное дело, позволяющее сбрасывать с налогообложения двадцать семь процентов дохода. При этом Джонни Хит навел справки и, установив, что у компании «Питер Найт и сын» высокая кредитоспособность, вложил в ее акции такую же сумму, что и Рудольф.

Глава 3

1965 год

Сидя на корточках на палубе и тихонько насвистывая, Томас драил до блеска медную катушку якорной лебедки. Июнь только начался, было уже тепло, и он работал босиком и без рубашки. Плечи и спина у него загорели до черноты, и Томас стал не менее смуглым, чем греки или итальянцы, служившие на пароходах в порту Антиба. Тело его уже не было таким жилистым, как раньше, когда он занимался боксом. Мышцы не выпирали буграми, а стали более мягкими и сглаженными. Если он, как сейчас, прикрывал шапочкой облысевшую макушку, то выглядел моложе, чем два года назад. Он надвинул на лоб белую шапочку, какие носят американские моряки, и опустил козырек, чтобы защитить глаза от солнца.

Снизу, из машинного отделения, доносился стук молотка — Пинки Кимболл и Дуайер чинили насос. Завтра яхта выходит в первый в этом сезоне рейс, а во время пробного запуска левый двигатель перегрелся. Пинки, работавший механиком на «Веге», самом большом судне в порту, предложил разобраться, в чем загвоздка. Небольшие неполадки Дуайер и Томас исправляли сами, но, когда был необходим сложный ремонт, им приходилось обращаться к кому-нибудь за помощью. К счастью, Томас зимой завязал дружбу с Кимболлом, и тот помог им привести «Клотильду» в порядок и подготовить к летнему сезону. Томас не стал объяснять Дуайеру, почему решил так назвать яхту, когда они в Порто-Санто-Стефано переименовали ее из «Пенелопы» в «Клотильду». Про себя он тогда подумал, что если яхта должна носить женское имя, почему бы ей не быть «Клотильдой»? Во всяком случае, называть ее «Терезой» он, безусловно, не собирался.

Томас был счастлив на «Клотильде», хотя и сам понимал, что она не была лучшим судном на Средиземном море. Ее надстройка немного тяжеловата и открыта ветрам, максимальная скорость всего двенадцать узлов, минимальная — десять узлов, и она сильно раскачивается в бурном море. Но все, чего могли добиться двое преисполненных решимости мужчин, работая месяц за месяцем и стремясь сделать яхту крепкой и пригодной для плавания, было сделано. Она уже не выглядела ободранной шаландой, какую они приобрели два с половиной года назад в Порто-Санто-Стефано. Они уже успешно отплавали на «Клотильде» два сезона, и хотя ни Томас, ни Дуайер не стали богачами, у обоих на счету в банке были кое-какие деньги на черный день. Предстоящий сезон обещал быть даже удачнее, чем те два, и Томас с удовольствием надраивал медную катушку, видя в ней отражение солнца. До того как он связал свою жизнь с морем, ему и в голову не приходило, что простая, бездумная работа, например начищать до блеска какую-то медяшку, может доставлять ему удовольствие.

Впрочем, все, что приходилось делать на судне, доставляло ему радость. Он любил прогуливаться с носа на корму и обратно, гладить поручни, смотреть на идеально свитые тубы канатов на светлой, из тиса, палубе, любоваться начищенными медными ручками на старомодном штурвале в рубке, аккуратно разложенными в гнездах картами и свернутыми сигнальными флажками. Он, который не вымыл в своей жизни ни одной тарелки, теперь часами скреб в камбузе кастрюли и сковороды, следил за тем, чтобы в холодильнике была безукоризненная чистота, мыл конфорки и духовку. Когда на борту были пассажиры, Томас, Дуайер и нанятый на рейс повар ходили в темно-бежевых шортах и белоснежных теннисках с оттиснутым на груди синими буквами названием яхты. По вечерам или в прохладную погоду команда носила одинаковые толстые темно-синие матросские свитера.

Он научился готовить коктейли и подавал их как положено — со льдом, в чуть запотевших красивых бокалах, и одна компания — американцы — клялась, что они зафрахтовали его яхту только из-за коктейля «Кровавая Мэри», который он готовил. Яхта, курсирующая по Средиземному морю из страны в страну, обходилась пьющим совсем недорого, так как было позволено брать на борт не один ящик не облагаемого налогом спиртного, бутылку виски или джина можно было купить за полтора доллара. Сам Томас пил редко, разве что рюмочку анисовой водки и иногда пиво. Когда арендовавшие яхту пассажиры поднимались на борт, он встречал их в капитанской фуражке с позолоченной кокардой. Он чувствовал, что это добавляет круизам морской экзотики.

Он выучил несколько фраз по-французски, по-итальянски и по-испански, так что мог объясняться во время прохождения портовых формальностей и делать закупки, но, конечно, его знаний не хватало, когда возникали какие-то споры. Дуайеру языки давались легче, и он вовсю болтал с кем угодно.

Томас послал Гретхен фотографию «Клотильды», в облаке брызг взлетающей на волну, и Гретхен писала, что поставила снимок на камин в гостиной. «Когда-нибудь, — писала она, — я приеду в Антиб и попутешествую вместе с тобой». Она сообщала, что очень занята какой-то работой на киностудии. И подтверждала, что держит слово и не говорит Рудольфу ни где Томас, ни чем он занимается. Гретхен была его единственным звеном с Америкой, и когда ему было тоскливо, когда он скучал по сыну, то писал ей. Он уговорил Дуайера написать в Бостон той девушке, на которой Дуайер, если ему верить, по-прежнему собирался жениться, и попросить ее при случае съездить в Нью-Йорк в гостиницу «Эгейский моряк» и встретиться с Пэппи, но девушка пока не отозвалась.

Скоро, через год-два, несмотря ни на что, он сам поедет в Нью-Йорк и попытается разыскать сына.

После поединка с Фальконетти он еще ни разу ни с кем не подрался. Фальконетти по-прежнему продолжал сниться ему по ночам. Томас уже не слишком переживал давнюю историю, но ему было жаль, что Фальконетти погиб, и, хотя прошло немало времени, он не избавился от сознания вины в смерти этого человека.

Он закончил драить катушку лебедки и встал. Палуба была теплой под его голыми ступнями. Он пошел на нос, ведя рукой по недавно отлакированным поручням красного дерева. Стук в машинном отделении прекратился, и из люка появилась рыжая голова Кимболла. Вслед за ним вылез на палубу и Дуайер. На обоих были выпачканные в масле зеленые робы — в тесном машинном отделении трудно было не перепачкаться. Кимболл вытер руки и выбросил пучок ветоши за борт.

— Теперь все должно быть в порядке, капитан, — сказал Кимболл. — Давайте проверим.

Томас прошел в рубку и включил двигатели, а Дуайер с Пинки вышли на нос, чтобы выбрать якорь; Дуайер стал крутить лебедку, смывая из шланга наросший на цепь ил. Цепь они выбрасывали длинную, чтобы яхта была надежнее закреплена, и «Клотильда» вышла почти на середину гавани, когда Пинки знаком дал понять, что они выбрали цепь, и помог Дуайеру втащить на борт якорь.

Томас уже овладел искусством мореплавания, только когда надо было войти в заставленный судами порт при сильном ветре, отдавал штурвал Дуайеру. Сегодня он нацелил нос яхты на выход из порта, сбавил скорость, пока они не вышли за его пределы и не миновали рыболовов, сидевших с удочками в конце ограждения, обошел буек и, прибавив скорость, направился к Антибскому мысу, оставив позади, на холме, крепость Вьё-Карре. Он следил за обоими двигателями и с облегчением увидел, что левый двигатель не перегревается. Молодец, старина Пинки! За зиму он сберег им не меньше тысячи долларов. «Вега», яхта, к которой он был приписан, была новая и настолько ухоженная, что ему почти нечего было делать, когда они находились в порту. Пинки томился от безделья и был счастлив что-нибудь поделать в жарком тесном машинном отделении «Клотильды».

У Кимболла, туповатого англичанина, было веснушчатое лицо, которое никогда не загорало и все лето оставалось ярко-розововым. Кимболл, как он сам говорил, был слабоват по части выпивки. Напиваясь, он становился задиристым и затевал ссоры в барах и, неизменно скандаля со своими боссами, редко задерживался на одном судне больше года. Но поскольку был отличным судовым механиком, без труда находил новое место. Работал он только на больших яхтах, так как на маленьких зря пропадал его талант. Вырос он в Плимуте и всю жизнь провел на воде. Его поразило, что Томас сумел стать капитаном, владельцем такой яхты, как «Клотильда», да еще в Антибском порту. «Янки, — говорил Кимболл, покачивая головой, — чертовски способные люди. Неудивительно, что вы — хозяева мира».

С Томасом они поладили с самого начала — встречаясь на набережной, приветливо здоровались, угощали друг друга пивом в маленьком баре при въезде в порт. Кимболл догадался, что Томас — бывший боксер, и Томас рассказал ему о нескольких своих матчах, о том, каково быть профессионалом, о победе в Лондоне и о последующих двух поражениях и даже о своей последней схватке с Куэйлсом в номере лас-вегасского отеля — эта история особенно пришлась по душе драчливому Кимболлу. Но Томас ничего не рассказал ему о Фальконетти, а у Дуайера хватило ума об этом помалкивать.

— Ей-богу, Томми, — сказал Кимболл, — если бы я мог так драться, я бы вычистил всю мерзость из баров от Гибралтара до Пирея.

— И заработал бы нож под ребро, — сказал Томас.

— Наверное, ты прав, — согласился Кимболл. — Зато сколько я бы получил до этого удовольствия!

Завидев Томаса на пороге бара, он хлопал по стойке кулаком и кричал: «Видите этого человека? Не будь он мне другом, я б размазал его по палубе». И дружески обхватывал татуированной рукой шею Томаса.

Дружбу Томаса и Кимболла скрепил случай, происшедший однажды вечером в небольшом портовом баре в Ницце. Дуайер и Томас забрели туда совершенно случайно. У стойки почти никого не было. Там занял оборону пьяный Кимболл и что-то орал, обращаясь к группке французских матросов и крикливо одетых молодых людей с бандитскими физиономиями. Томас давно научился распознавать подобных субъектов и избегал их — это были мелкие хулиганы и гангстеры низкого пошиба, выполнявшие на Лазурном берегу работу для шефов крупных банд, базировавшихся в Марселе. Инстинкт подсказал Томасу, что они, вероятно, вооружены — если не пистолетами, то по крайней мере ножами.

Пинки Кимболл орал им что-то на ломаном французском, и Томас не понимал его, но по тону Кимболла и по мрачным лицам парней было ясно, что Пинки их оскорбляет. Кимболл в пьяном виде терял всякое уважение к французам, а когда напивался в Италии, то терял уважение к итальянцам. Напиваясь в Испании, он терял уважение к испанцам. А кроме того, напившись, напрочь забывал простую арифметику, и то, что он один, а против него по меньшей мере пятеро, лишь подзадоривало его и он еще пуще давал волю своему красноречию.

— Он доиграется. Его сегодня прирежут, — прошептал Дуайер, понимавший большую часть из того, что орал Кимболл. — И нас тоже, если узнают, что мы его приятели.

Том крепко схватил Дуайера за руку и потащил за собой туда, где стоял Кимболл.

— Привет, Пинки, — весело поздоровался он.

Пинки резко повернулся, готовый встретить новых врагов.

— А, это вы. Очень хорошо. Я вот тут решил кое-что растолковать этим maquereaux [27] для их же пользы…

— Кончай, Пинки, — оборвал его Томас и повернулся к Дуайеру: — Я хочу сказать пару слов этим джентльменам. А ты переведешь. Четко и вежливо. — Он дружелюбно улыбнулся остальным посетителям бара, стоявшим зловещим полукругом. — Как вы уже поняли, господа, этот англичанин — мой друг. — Он подождал, пока Дуайер, нервничая, перевел его слова. Выражение лиц окружавших стойку французов нисколько не изменилось. — К тому же он пьян, — продолжал Томас. — Естественно, никому не хочется, чтобы его друг пострадал, пьяный он или трезвый. Я постараюсь заставить его не произносить здесь больше никаких речей, и не важно, что он сейчас говорит или говорил до этого, — сегодня здесь не будет никаких скандалов. Сегодня я — полицейский в этом баре и буду следить за порядком. Пожалуйста, переведи, — приказал он Дуайеру.

Дуайер, заикаясь, перевел, а Пинки брезгливо заявил:

— Что за дела, капитан?! Перед кем приспускаешь флаг?!

— Более того, — снова заговорил Томас, — я хочу сейчас угостить всех присутствующих. Бармен, прошу! — Он улыбнулся, но чувствовал, как напрягаются его мышцы, и был готов в любой момент броситься на самого здорового из всей компании — корсиканца с квадратной челюстью, одетого в черную кожаную куртку.

Те, к кому он обращался, неуверенно переглянулись. Но ведь они пришли в бар не драться! И, слегка поворчав, они по очереди подошли к стойке и выпили за счет Томаса.

— Тоже мне боксер, — презрительно фыркнул Пинки. — У вас, у янки, все войны состоят только из перемирий. — Но через десять минут спокойно разрешил увести себя из бара.

Придя на следующий день на «Клотильду», он принес бутылку анисовой водки.

— Спасибо, Томми. Если бы не ты, через две минуты они раскроили бы мне череп. Не понимаю, что на меня находит, стоит мне пропустить пару стаканчиков. И ведь не то чтобы я когда-нибудь побеждал… За мою храбрость меня наградили шрамами с головы до пят. — Он рассмеялся.

— Если уж тебе приспичило подраться, иди на это с трезвой головой, — сказал Томас, тут же вспомнив то время, когда он чувствовал неудержимую потребность драться — не важно с кем и почему. — И выбирай себе какого-то одного противника. И не рассчитывай на меня, я с этим завязал.

— А как бы ты поступил, Томми, если бы они набросились на меня?

— Я бы постарался их отвлечь, — сказал Томас, — пока Дуайер выведет тебя из салуна, а потом кинулся бы бежать.

— Значит, отвлек бы, — произнес Пинки. — Я готов выложить пару долларов, чтобы посмотреть, как ты их отвлечешь.

Томас не знал, какое событие в жизни Пинки повлияло на него так, что стоило ему выпить, и из дружелюбного, пусть и неотесанного, но приветливого человека он превращался в дикого зверя. Может, когда-нибудь Пинки сам расскажет об этом.

Пинки вошел в рубку, поглядел на приборы, придирчиво послушал тарахтение дизелей.

— Ну, вот вы и готовы к летнему сезону, — сказал он. — На собственном судне. И я вам завидую.

— Готовы, да не совсем, — ответил Томас. — У нас нет повара.

— Как? — удивился Пинки. — А где тот испанец, которого ты нанял на прошлой неделе?

У испанца были хорошие рекомендации, и он, нанимаясь на «Клотильду», запросил не много. Но однажды вечером, когда испанец сходил на берег, Томас увидел, как тот засовывает себе в сапог нож. «А это зачем?» — спросил Том. «Чтобы уважали», — ответил испанец. На следующий день Томас уволил его. Ему не нужен на борту человек, который носит в сапоге нож «для того, чтобы его уважали».

— Я списал его на берег, — сказал Том Кимболлу и объяснил почему. — Мне по-прежнему нужен повар-стюард. Две недели это терпит. Моим пассажирам яхта будет нужна только днем, и они сами будут приносить еду. Но на лето понадобится повар.

— А ты не думал нанять женщину? — спросил Пинки.

Томас поморщился:

— Кроме стряпни и прочей ерунды, на «Клотильде» немало тяжелой работы.

— Можно взять сильную женщину, — сказал Пинки.

— Большинство неприятностей у меня в жизни произошло именно из-за женщин, — заметил Томас. — И из-за сильных, и из-за слабых.

— Ты подумал, сколько дней ты теряешь каждое лето в разных тухлых портах, ожидая, пока постирают и погладят белье пассажирам, а они в это время ворчат, что зря тратят свое драгоценное время?

— Да, это большое неудобство, — согласился Томас. — У тебя есть кто-нибудь на примете?

— Так точно. Она работает горничной на «Веге», и ей это уже осточертело. Она помешана на море, а все лето видит только стиральную машину.

— Хорошо, — неохотно сказал Томас, — приведи ее, я поговорю с ней. Но предупреди, чтобы она оставила свои ножи дома.

Ему не нужна была женщина. В портах было сколько угодно девчонок. Ты вдоволь повеселишься с такой, потратишь несколько долларов на ужин и, может, еще на ночной клуб да на пару порций виски и без всяких осложнений отправишься в другой порт. Как Дуайер устраивался с этим делом, он не знал и считал за лучшее не спрашивать.

Он развернул «Клотильду» и повел ее назад, в порт. Яхта была готова к плаванию. Он из своего кармана платил за топливо до завтрашнего дня, когда начнется первый чартер.

В шесть часов он увидел Пинки на причале с какой-то женщиной. Невысокая, плотно сбитая. Волосы заплетены в две косы. На ней были джинсы, синий свитер и сандалии на веревочной подошве. Перед тем как подняться по трапу на корму яхты, она сбросила сандалии.

— Это Кейт, — представил женщину Пинки. — Я рассказал ей о тебе.

— Привет, Кейт.

Томас протянул руку, и она пожала ее. У нее была слишком мягкая рука для женщины, работающей в прачечной и готовой выполнять тяжелую работу на судне. Как и Пинки, она была англичанкой, родом из Саутгемптона. На вид лет двадцать пять. Рассказывая о себе, говорила тихо. Сказала, что умеет готовить, стирать и может помогать в любой другой работе на борту. Говорит по-французски и по-итальянски — «не бог весть как», сказала она улыбаясь, — но понимает метеосводки, которые передает радио на этих языках. Может стоять за штурвалом и держать курс, готова нести вахты. Умеет водить автомобиль — вдруг понадобится. Согласна работать за ту же плату, что и уволенный испанец с ножом. Ее нельзя было назвать красавицей, но она была налитой, цветущей, приятной смуглой женщиной и смотрела собеседнику прямо в глаза. Зимой, если ее списывали на берег, она возвращалась в Лондон и устраивалась работать официанткой. Она не была замужем, не была помолвлена и хотела, чтобы к ней относились просто как к члену команды, не хуже и не лучше.

— Она у нас дикая английская роза, — сказал Пинки. — Правда, Кейт?

— Брось свои шуточки, Пинки, — ответила девушка. — Я хочу здесь работать. Мне надоело мотаться по гостиницам в накрахмаленной белой форме и белых чулках, точно сестра милосердия, и откликаться на «мисс» или «мадемуазель». Я давно поглядывала на вашу яхту, Том. И она мне нравится: не слишком большая, не то что у этих воображал из Британского королевского яхт-клуба. Зато чистая и симпатичная. И уж конечно, на борту не будет избытка дам, и мне не придется целый день в Монте-Карло маяться, наглаживая их бальные платья, чтобы они вечером могли щеголять в них на балу во дворце.

— Как знать, — попытался защитить элегантность своих пассажиров Томас. — Мы, в общем-то, возим не бедняков.

— Вы понимаете, о чем я говорю, — сказала девушка. — Кстати, я не хочу, чтобы вы покупали кота в мешке. Вы уже поужинали?

— Нет.

Дуайер в это время уныло возился в камбузе, пытаясь что-то приготовить из рыбы, которую он купил утром, но Томас по звукам, доносившимся из камбуза, легко определил, что пока ничего еще не готово.

— Я приготовлю вам ужин, — сказала девушка. — Прямо сейчас. Если вам понравится, возьмете меня на «Клотильду». Я схожу на «Вегу», заберу свои вещи и сегодня же перейду к вам. А не понравится, вы все равно ничего не потеряете. Если останетесь голодными, сходите в город, рестораны открыты допоздна. Пинки, оставайся, поужинаешь с нами.

— О’кей, — сказал Томас.

Он спустился в камбуз и велел Дуайеру вылезать: у них появился повар из ресторана «Кордон блю», по крайней мере на сегодняшний вечер. Девушка огляделась, одобрительно кивнула, заглянула в холодильник, открыла ящики и шкафчик, проверяя, где что лежит, посмотрела купленную Дуайером рыбу, сказала, что он не умеет ее покупать, но на крайний случай сойдет. Затем велела обоим мужчинам убираться: она-де позовет их, когда ужин будет готов. Она лишь хотела бы, чтобы кто-то съездил в Антиб за свежим хлебом и двумя коробочками камамбера.

Они ужинали на корме, за рубкой, а не в той части салона, которая была отведена для обедов, когда на борту были пассажиры. Кейт накрыла стол, и почему-то он выглядел красивее, чем у Дуайера.

Откупорив две бутылки вина, она поставила их в ведерко со льдом. Она приготовила тушеную рыбу с картошкой, луком, чесноком, помидорами, тмином, белым вином и ломтиками бекона. Было еще светло, когда они сели за стол: солнце катилось к горизонту в безоблачном зеленовато-голубом небе. Мужчины умылись, побрились, переоделись в чистое и, пока сидели на палубе, вдыхая ароматы из камбуза, выпили по две рюмки анисовой водки.

Кейт принесла большую миску с рыбой. Хлеб и масло уже стояли на столе рядом с салатом. Положив всем рыбы, она села за стол, спокойная и уверенная. Томас на правах капитана разлил вино по бокалам.

Томас, первым начавший есть, сосредоточенно жевал. Кейт, опустив голову, тоже принялась за еду.

— Пинки, — сказал Томас, — ты настоящий друг. Ты задумал сделать из меня толстяка? Кейт, ты принята на работу.

Она подняла глаза и улыбнулась. Они выпили за нового члена команды.

Даже кофе был похож на кофе.

После ужина, пока Кейт мыла посуду, мужчины сидели на палубе, вбирая в себя тишину вечера, и, покуривая сигары, принесенные Кимболлом, смотрели, как из-за лиловых складок приморских Альп поднимается луна.

— Дуайер, — сказал Томас, откинувшись на спинку стула и вытягивая ноги, — это и есть то, о чем мы мечтали.

Дуайер не стал возражать.

Через некоторое время Томас отправился с Кейт и Пинки на «Вегу». Было поздно, и яхта, за исключением нескольких огней, была погружена в темноту. Томас остановился в отдалении, дожидаясь Кейт, которая пошла за своими вещами. Томасу не хотелось препираться с капитаном, если он еще не спит и вздумает устроить сцену из-за того, что от него уходит работник, предупредив об этом за пять минут.

Через четверть часа Том увидел Кейт, бесшумно спускавшуюся по трапу с чемоданом в руке. Они пошли вдоль крепостной стены, мимо стоящих в ряд яхт, в направлении «Клотильды». Кейт на миг остановилась и пристально посмотрела на белое с голубым судно. Яхта слегка поскрипывала на натянутых канатах.

— Я запомню этот вечер, — сказала она, сбросила сандалии, взяла их в руку и стала подниматься по трапу.

Дуайер поджидал их. Он переселился в каюту Томаса, где была вторая койка, а в своей бывшей каюте постелил для Кейт чистые простыни. Томас по ночам храпел из-за перебитого носа. Но Дуайеру придется с этим мириться. По крайней мере временно.

Неделю спустя он снова вернулся в свою каюту, потому что Кейт перешла к Томасу. Она сказала, что храп ей не мешает.

Гудхарты, пожилая супружеская чета, каждый год в июне жили в «Отель дю Кап». Гудхарт владел несколькими текстильными фабриками в Северной Каролине, но уже передал все дела сыну. Это был высокий крупный мужчина с копной седеющих волос. Он держался прямо, двигался медленно и походил на полковника в отставке. Седовласая миссис Гудхарт была немного моложе своего мужа, и фигура еще позволяла ей носить брюки. В прошлом году Гудхарты зафрахтовали «Клотильду» на две недели, и поездка им так понравилась, что еще в начале зимы они списались с Томасом и договорились повторить двухнедельный отдых на его яхте в этом году.

Гудхарты были весьма непритязательными пассажирами. Каждый день ровно в десять часов утра Томас ставил яхту на якорь как можно ближе к берегу, напротив кабинок на пляже отеля, и Гудхарты подплывали на катере. Они привозили с собой массу всякой еды из ресторана отеля и корзины с завернутыми в салфетки бутылками вина. Обоим было за шестьдесят, и если море немного волновалось, они боялись ехать на катере. Тогда шофер вез их в антибскую гавань, где ждала «Клотильда». Иногда их сопровождали другие пары, тоже пожилые, или Гудхарты говорили Томасу, что надо подобрать их друзей в Канне. После чего Том заводил «Клотильду» в какой-нибудь узкий пролив между Леренскими островами, лежащими в четырех тысячах ярдов от побережья, и бросал там якорь на весь день. В этих местах почти всегда безветренно, глубина не превышает двенадцати футов, и вода настолько прозрачная, что можно разглядеть, как на дне шевелятся водоросли. Гудхарты надевали купальные костюмы и загорали на надувных матрасах, читали или дремали, иногда ныряли и плавали.

Мистер Гудхарт сказал, что ему спокойнее, когда Томас или Дуайер плывут рядом с миссис Гудхарт. Она была дама крепкая, с развитыми плечами и сильными молодыми ногами и плавала отлично — просто, насколько понимал Томас, мистер Гудхарт хотел дать возможность Томасу и любому из обслуги понаслаждаться купанием в чистой прохладной воде.

Иногда, когда у Гудхартов бывали гости, Томас расстилал на палубе одеяло, и они играли в бридж. И мистер, и миссис Гудхарт говорили тихо и были чрезвычайно вежливы друг с другом и со всеми остальными.

Ровно в половине второго Томас смешивал им по коктейлю. Их вкус не отличался разнообразием — они всегда заказывали «Кровавую Мэри». Потом Дуайер натягивал над палубой тент, и Гудхарты обедали тем, что привозили с собой из отеля. Обычно это был холодный омар, ростбиф, рыбный салат или холодная рыба с приправой из зелени, дыня, копченая ветчина, сыр и фрукты. Они всегда привозили так много провизии, что, даже когда с ними обедали их друзья, еды оставалось вдоволь и для команды — не только на обед, но и на ужин. За столом они выпивали каждый по бутылке белого вина.

Единственным хлопотным делом для Томаса было приготовление кофе, но, с тех пор как на яхте появилась Кейт, эта проблема перестала существовать. В первый же день рейса, когда она вышла из камбуза с кофейником, в белых шортах и белой, туго обтягивавшей ее пышную грудь тенниске с выведенным на ней синими буквами словом «Клотильда» и Томас представил ее, мистер Гудхарт одобрительно заметил: «Капитан, на вашем корабле плавание с каждым годом все приятнее».

После обеда Гудхарты спускались вниз и устраивали сиесту. Томас часто слышал приглушенные звуки, которые могли означать лишь то, что они занимаются любовью. Гудхарты были женаты более тридцати пяти лет, и Томас поражался тому, что они все еще занимаются любовью и явно получают от этого удовольствие. Гудхарты сломали все его представления о браке.

Около четырех часов супруги вновь появлялись на палубе, серьезные и, как всегда, церемонные, и полчаса плавали с Дуайером или Томасом. Дуайер плавал плохо, и раза два миссис Гудхарт уплывала более чем на сто ярдов от «Клотильды» — Томас даже думал, что ей придется брать на буксир Дуайера, чтобы тот добрался до яхты.

Ровно в пять, приняв душ, причесанный, в полотняных брюках, белой рубашке и синем пиджаке с металлическими пуговицами, Гудхарт поднимался на палубу и говорил: «Не думаете ли вы, капитан, что пора выпить?» — и если на борту не было гостей, добавлял: «Почту за честь, если вы присоединитесь ко мне».

Томас наполнял два стакана виски с содовой и подавал знак Дуайеру, чтобы он заводил моторы и вставал у руля. Кейт выбирала якорь, и они двигались в обратный путь к «Отель дю Кап». Гудхарт и Томас сидели на палубе и, потягивая напитки, смотрели, как яхта выбирается из пролива и огибает остров, оставляя слева розовые и белые здания Канн.

Однажды Гудхарт спросил:

— Капитан, в этих краях много людей с фамилией Джордах?

— Я, честно говоря, не знаю. А что?

— Вчера я упомянул вашу фамилию в разговоре с помощником управляющего отелем, и он сказал, что у них иногда гостит некий Рудольф Джордах с супругой.

— Это мой брат, — нехотя ответил Томас, глотнув виски. Он чувствовал, что Гудхарт смотрит на него с любопытством, и догадывался, о чем тот думает. — Наши дороги с ним разошлись, — сказал он коротко. — Он был самым умным в семье.

— Как знать, — задумчиво сказал Гудхарт, широким жестом обведя яхту, солнце, вспененную судном воду, зеленые и желтые холмы на берегу. — Может быть, вы оказались самым умным. Я работал всю жизнь, и только когда состарился и ушел на покой, могу позволить себе провести недельки две, как сейчас. — Он горестно усмехнулся: — А меня в семье тоже считали самым умным.

Тут появилась миссис Гудхарт, моложавая, в брюках и свободном свитере. Томас быстро допил свое виски и пошел за коктейлем для нее. Она в плане питья не отставала от мужа.

Мистер Гудхарт платил за яхту двести пятьдесят долларов в день плюс горючее и давал тысячу двести старых франков в день на еду для каждого члена команды. В прошлом году по окончании круиза он отблагодарил Томаса, дав ему пятьсот долларов сверх всего. Томас с Дуайером пытались представить себе, каково же должно быть состояние человека, который может позволить себе провести две недели на море за такие деньги и еще платить за номер в одном из наиболее дорогих отелей в мире. И не смогли. «Скажем так: человек он богатый, и все, — сказал тогда Дуайер. — Бог мой, можешь представить себе, сколько часов должны трудиться у машин тысячи рабочих на его фабриках в Северной Каролине, харкая кровью, чтобы он мог каждый день плавать в море?» Определенное отношение к капиталистам сформировалось у Дуайера еще в молодости под влиянием социалиста-отца, работавшего на фабрике. Все рабочие, по мнению Дуайера, харкали кровью.

До появления Гудхартов Томас относился к людям с большими деньгами не так непреклонно, как Дуайер, а со смесью зависти, настороженности и подозрения, что богатый человек всегда постарается ущемить всякого. Неприязнь к брату, зародившаяся еще в детстве по совсем другим причинам, возросла с тех пор, как брат стал процветать. Но Гудхарты порвали тенета его убеждений. Они заставили его посмотреть по-новому не только на брак, но и на старость, на богатство и даже на американцев вообще. Жаль, что Гудхарты так рано зафрахтовали его, потому что оставшийся сезон — до октября — скорее всего пойдет под гору. И люди, которых катали они потом, более чем подтвердили самые мрачные представления Дуайера о господствующих классах.

В последний день круиза они направились к отелю раньше обычного, так как поднялся ветер и на море за островами появились белые гребешки. Даже стоя на якоре в проливе между островами, «Клотильда» раскачивалась и порывалась сорваться с цепи. Мистер Гудхарт пил больше обычного, и ни он, ни жена не спускались вниз для сиесты. Когда Дуайер поднял якорь, они были все еще в купальных костюмах — только натянули поверх свитера, спасаясь от брызг. Но продолжали находиться на палубе, словно дети, которые знают, что праздник скоро кончится, и не хотят упустить ни капли радости и веселья. Гудхарт был даже резковат с Томасом, когда тот немного замешкался, подавая ему виски.

Когда они вышли в открытое море, яхту так раскачивало, что сидеть на палубе было нельзя, и Гудхарты с Томасом стояли, держась за поручни и потягивая виски.

— Боюсь, моторка не сможет подойти к гостиничному причалу, — заметил Томас. — Пойду-ка я скажу Дуайеру, чтобы обошел мыс и завел яхту в Антибскую бухту.

Гудхарт удержал Томаса за локоть.

— Давайте все-таки посмотрим на разгулявшуюся стихию. — Глаза у него были налиты кровью. — Я люблю иной раз пережить бурю.

— Как скажете, сэр, — сказал Томас. — Пойду дам указания Дуайеру.

В рубке Дуайер уже с трудом держал руль. Кейт сидела на скамейке позади надстройки и ела сандвич с ростбифом. Она отличалась хорошим аппетитом и была отличным моряком в любую погоду.

— Попадем в беду, — сказал Дуайер. — Пойду вокруг мыса.

— Направляйся в отель, — приказал Томас.

Кейт удивленно взглянула на него поверх сандвича.

— Ты что, рехнулся? — спросил Дуайер. — При таком ветре все моторки давно уже на приколе. И ни одна не сумеет к нам подойти.

— Я знаю, — сказал Томас. — Но они хотят посмотреть, как это будет.

— Чистая трата времени, — буркнул Дуайер.

Новые пассажиры должны были сесть на яхту утром в Сен-Тропезе, и Томас с Дуайером намеревались отправиться туда, как только высадят Гудхартов. При безветрии и спокойном море день у них получался длинный, и они успевали по дороге подготовить яхту для новых пассажиров. Но это был мистраль — он дул с севера, и им предстояло идти, держась ближе к берегу, что удлиняло путь. Да и скорость придется сбавить, чтобы волна не слишком сильно била в корпус. К тому же в такую погоду не могло быть и речи о том, чтобы делать что-то в машинном отделении.

— Мы потратим всего несколько минут, — примирительно заметил Томас. — Они убедятся, что пристать к пристани отеля невозможно, и мы пойдем в бухту.

— Ты капитан — тебе решать, — сказал Дуайер.

В левый борт ударила волна, «Клотильда» отклонилась от курса, и Дуайер резко крутанул рулевое колесо.

Томас продолжал стоять в рубке, чтобы не мокнуть. А Гудхарты находились на палубе — они вконец промокли, но, казалось, получали от этого удовольствие. Небо было безоблачно, солнце ярко светило, и, когда палубу окатывала волна, вокруг двух пожилых людей поднималась радуга.

Когда они проходили мимо Гольф-Жуана, яхты, стоявшие у причалов в маленькой гавани, уже вовсю подпрыгивали на волне, тем не менее Гудхарт знаком попросил Томаса принести ему и жене еще выпить.

Подойдя на расстояние в пятьсот ярдов к скалам, где стояли кабинки для постояльцев отеля, путешественники увидели, что волны перехлестывают через бетонный причал, к которому обычно пришвартованы моторки. Как и предсказывал Дуайер, ни одной моторки сейчас там не было. Над местом, отведенным для купания, был поднят красный флаг, и лесенка для спуска со скалы была перегорожена цепью. Волны разбивались о высокие ступеньки, откатывались, пенясь, зелено-белые, и обнажали лестницу до следующей волны.

Томас вышел из укрытия на палубу.

— Боюсь, я был прав, сэр, — сказал он мистеру Гудхарту. — При такой волне никакой катер к нам не подойдет. Надо идти в порт.

— Вы идите в порт, — спокойно сказал Гудхарт. — А мы с женой решили добираться вплавь. Просто подведите яхту настолько близко к берегу, насколько это возможно, чтобы ее не покалечить.

— Поднят красный флаг, — сказал Томас. — В воде никого нет.

— Чего же еще ждать от французов, — заметил Гудхарт. — Мы с женой плавали в Ньюпорте и не при таком волнении, верно, дорогая? А за нашими вещами, капитан, мы пришлем потом в порт машину.

— Это не Ньюпорт, сэр, — в последней попытке отговорить их сказал Томас. — И тут не песчаный пляж. Волной вас может швырнуть на скалы…

— Как все во Франции, на вид это выглядит хуже, чем на самом деле. Просто подведите яхту поближе к берегу, насколько это возможно, а остальное предоставьте нам. Нам обоим хочется поплыть.

— Есть, сэр.

Томас вернулся в рубку, и Дуайер принялся крутить штурвал, переключая скорость, и, разворачивая яхту то в одну, то в другую сторону, подвел ее к лесенке на расстояние трехсот ярдов.

— Подведи ее еще на сто ярдов, — сказал Томас. — Они хотят уйти вплавь.

— Они что, решили покончить жизнь самоубийством? — спросил Дуайер.

— Это их дело, — ответил Томас. И повернулся к Кейт: — Надень купальный костюм. — Сам он был в купальных трусах и свитере. Кейт без звука спустилась вниз за купальным костюмом.

— Как только мы нырнем, — сказал Томас Дуайеру, — отчаливай. Уводи яхту от скал. Когда увидишь, что мы добрались до берега, отправляйся в порт. Мы возьмем машину и присоединимся к тебе. Одного испытания с нас хватит. Я не хочу плыть к тебе назад.

Минуты через две Кейт появилась в старом выцветшем голубом купальном костюме. Она была хорошей пловчихой. Томас стянул с себя свитер и вышел с Кейт на палубу. Гудхарты уже сняли свитера и ждали их. Гудхарт стоял в длинных цветастых трусах, могучий и загорелый. Мышцы у него были уже старые, но в молодости он, видимо, был сильным. На все еще красивых ногах миссис Гудхарт были заметны возрастные морщинки.

Между «Клотильдой» и лесенкой на волнах подпрыгивала небольшая платформа для плавания. Когда в нее ударяла особо большая волна, платформа вставала почти перпендикулярно.

— Я предлагаю добраться сначала до платформы, — сказал Томас, — чтобы мы могли передохнуть.

— «Мы»? — повторил мистер Гудхарт. — Кто это «мы»? — Он был явно пьян. Как и миссис Гудхарт.

— Мы с Кейт решили, что нам тоже хочется поплавать сегодня, — ответил Том.

— Как угодно, капитан.

Мистер Гудхарт перелез через поручни и прыгнул в море. Миссис Гудхарт последовала за ним. Их головы — седая и светлая — запрыгали в темно-зеленой пенистой воде.

— Ты держись возле нее, — сказал Томас Кейт. — А я буду со стариком.

Он прыгнул за борт и тут же услышал всплеск от падения Кейт. Добраться до платформы было не так уж и трудно. Гудхарт плыл по старинке брассом и по большей части держал голову над водой. Его жена плыла классическим кролем; Томас посмотрел в ее сторону, и ему показалось, что она наглоталась воды и с трудом дышит. Но Кейт была все время рядом с ней. Мистер Гудхарт и Томас залезли на платформу, но она качалась вовсю, и стоя на ней было не удержаться, поэтому мужчины опустились на колени, чтобы вытащить миссис Гудхарт из воды. Она слегка задыхалась, и было такое впечатление, что ее сейчас вырвет.

— По-моему, нам надо переждать тут, пока море немного не успокоится, — сказала миссис Гудхарт, стараясь сохранять равновесие на мокрой поверхности платформы.

— Волнение только началось — будет еще хуже, миссис Гудхарт, — сказал Томас. — Через несколько минут возможность добраться до берега вообще исчезнет.

Дуайер, боясь слишком близко подходить к скалам, отвел яхту ярдов на пятьсот дальше и кружил там. Посадить миссис Гудхарт на качающееся судно, не причинив ей при этом вреда, было теперь просто невозможно.

— Вам придется плыть с нами сейчас, — сказал ей Томас.

Мистер Гудхарт молчал. Он явно успел протрезветь.

— Натаниел, — обратилась к мужу миссис Гудхарт, — скажи ему, что я побуду здесь, пока море немного не успокоится.

— Ты слышала, что он говорит, — возразил муж. — Ты хотела добраться до берега вплавь. Вот и плыви. — И он бросился в воду.

К этому времени на скалах стояло уже человек двадцать — брызги не долетали до них, и они наблюдали за тем, что происходило на платформе.

Томас взял миссис Гудхарт за руку и, сказав: «Прыгаем. Вместе», поднялся сам на ноги и заставил ее подняться. Они прыгнули, держась за руки. Очутившись в воде, женщина почувствовала себя увереннее, и они с Томасом поплыли к лесенке. Подплыв к камням, они почувствовали, что их несет волной на лесенку, а затем оттаскивает назад в море. Томас, держась на воде, крикнул изо всех сил:

— Я вылезаю первым. За мной миссис Гудхарт. Смотрите, как я буду это делать, волна подбросит меня к лесенке, и я ухвачусь за перила. Затем подам знак следующему. Плывите как можно быстрее. Я подхвачу вас, когда окажетесь у лесенки. Тогда хватайтесь за меня. И все будет в порядке. — Он вовсе не был уверен, что все именно так и будет, но надо же было что-то сказать.

Он дождался, глядя через плечо, очередной волны. Она приближалась — огромная как гора, он дал ей выбросить себя вперед, ударился о стальную лесенку и ухватился за перила, чтобы его не унесло назад. Затем поднялся во весь рост и крикнул миссис Гудхарт: «Давайте!» Волна пригнала ее, на мгновение она очутилась над ним, затем поехала вниз. Томас схватил ее и, удержав, подтолкнул вверх по лесенке. Она споткнулась, но все-таки смогла добраться до каменного настила, куда уже не достигали волны.

Мистер Гудхарт оказался таким тяжелым, что Томас на миг выпустил своего пассажира и уже решил, что теперь их обоих унесет в море. Но старик оказался сильным. Он перевернулся в воде и ухватился за другие перила, одновременно держась за Томаса. Он без посторонней помощи, весьма картинно забрался по лесенке, холодно глядя на молча наблюдавших за ними людей, словно застиг их за подглядыванием.

Кейт легко добралась до лесенки и вместе с Томасом поднялась наверх. Дежурный в раздевалке дал им полотенца, и они вытерлись, но переодеться было не во что.

Мистер Гудхарт позвонил в отель, чтобы прислали его машину с шофером, и, когда машина приехала, сказал лишь:

— Все было отлично проделано, капитан.

Он взял в раздевалке халаты для себя и миссис Гудхарт и заказал в баре выпивку для всех. Глядя на него, стоявшего в длинном халате, никто бы не подумал, что он целый день пил и всего четверть часа назад чуть не утопил их всех.

Держа дверцу машины для Кейт и Томаса, он сказал:

— Нам надо произвести расчет, капитан. Вы будете в порту после ужина?

Томас собирался еще до заката солнца выйти в Сен-Тропез, но сейчас он сказал:

— Да, сэр. Мы весь вечер там будем.

— Отлично, капитан. Мы выпьем на прощание на борту.

Мистер Гудхарт захлопнул дверцу машины, и они поехали по подъездной аллее, обсаженной соснами, качавшими ветвями на ветру.

Когда Томас и Кейт вышли на набережной из машины, после них на обивке остались два мокрых пятна от купальных костюмов. «Клотильда» еще не пришла в гавань, они сидели на набережной на перевернутой лодке, кутаясь в полотенца, и дрожали.

Минут через пятнадцать «Клотильда» вошла в порт. Дуайер бросил им швартовы, и они закрепили канаты и поспешили на борт, чтобы переодеться в сухое. Кейт сварила кофе; они пили его, сидя в рубке, за стенами которой свистел ветер.

— Ох уж эти богачи, — сказал Дуайер. — Всегда найдут способ заставить тебя платить.

Затем он достал шланг, подсоединил его к водопроводу на набережной, и они все трое принялись драить судно. Оно было сплошь покрыто налетом соли.

После ужина, который Кейт приготовила из остатков обеда Гудхартов, она и Дуайер отправились в Антиб, чтобы сдать в стирку простыни, наволочки и полотенца, скопившиеся за неделю. Кейт сама стирала личное белье, но крупные вещи отвозили на берег. Ветер утих так же неожиданно, как и поднялся, и хотя море все еще грохотало, в самом порту было спокойно, и буферы «Клотильды» лишь слегка терлись о бока соседних яхт.

Ночь была ясная, теплая, и Томас сидел на палубе, курил трубку, любовался звездами и поджидал мистера Гудхарта. Томас составил счет — он лежал сейчас в конверте в рубке. Счет был недлинный: стоимость горючего, стирка, несколько бутылок виски и водки, лед и по тысяче двести франков в день на прокорм каждого из трех членов команды. За чартер Гудхарт расплатился с ним чеком в первый же день своего появления на яхте. Кейт, прежде чем сойти на берег, упаковала все вещи Гудхартов — запасные купальные костюмы, одежду, обувь и книги — в две гостиничные корзины. И эти корзины стояли сейчас на палубе у поручней.

Томас увидел огни машины Гудхарта, когда она подъезжала к набережной. Он встал, когда машина остановилась, Гудхарт вышел из нее и стал подниматься по трапу. Он был одет по-вечернему — серый костюм, белая рубашка и темный шелковый галстук. В городской одежде он выглядел почему-то более старым и хрупким.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить? — осведомился Томас.

— Неплохо было бы виски, капитан, — сказал Гудхарт. Он был абсолютно трезв. — Если и вы присоединитесь ко мне.

Он опустился на один из складных деревянных, с парусиновым сиденьем, шезлонгов, а Томас пошел в салон за напитками. Возвращаясь назад, он зашел в рубку и взял конверт со счетом.

— Жена немного простыла, — сказал Гудхарт, принимая из рук Томаса стакан. — Она уже легла. И просила передать вам, какое она получила удовольствие от проведенных с вами двух недель.

— Она очень любезна, — сказал Томас. — Ее пребывание на яхте доставило нам большое удовольствие. — Если Гудхарт решил не упоминать о дневном приключении, то и Томас не скажет об этом ни слова. — Я подготовил счет, сэр, — сказал он. И вручил Гудхарту конверт. — Если вы хотите с ним ознакомиться, а затем…

Мистер Гудхарт небрежно взмахнул конвертом.

— Я уверен, что все тут в порядке, — сказал он. Взял счет и бросил на него взгляд при свете фонаря на набережной. Достал чековую книжку, выписал чек и протянул его Томасу. — Я тут прибавил немного для вас и для команды, капитан.

Томас бросил взгляд на чек. Пятьсот долларов «на чай». Совсем как в прошлом году.

— Вы очень щедры, сэр. — Побольше бы таких лет с Гудхартами!

Мистер Гудхарт жестом отклонил благодарность.

— В будущем году, — сказал он, — мы, возможно, зафрахтуем яхту на целый месяц. Никакой закон не обязывает нас проводить все лето в Ньюпорте, верно? — Он говорил раньше, что мальчиком проводил июль и август в родительском доме в Ньюпорте, а теперь его женатый сын и две дочери с детьми приезжают на это время к ним. — Мы вполне можем оставить молодое поколение в доме, — продолжал Гудхарт, словно убеждая самого себя. — Без нас они смогут устраивать там оргии, или что там устраивает нынче молодежь для веселья. Может, нам удастся украсть одного-двух внуков и отправиться с вами в настоящий круиз. — Он поудобнее устроился на шезлонге и, потягивая виски, стал обдумывать пришедшую в голову мысль. — Если в нашем распоряжении будет месяц, куда мы можем сходить на яхте?

— Ну, например, компания, которую мы завтра забираем в Сен-Тропезе — две французские пары, — зафрахтовала яхту всего на три недели, и, если погода улучшится, мы можем проплыть вдоль берегов Испании — зайти в Коста-Брава, в Кадакес, Росас, Барселону, затем уйти к Балеарским островам. Потом мы возвращаемся сюда и забираем английское семейство, которое хочет поехать на юг — это еще на три недели, — на Лигурийское побережье: в Порто-Фино, Порто-Венере, на Эльбу, в Порто-Эрколе, на Корсику, на Сардинию, в Ишию, на Капри…

— Послушать вас, так Ньюпорт становится чем-то вроде Кони-Айленда, капитан, — усмехнулся мистер Гудхарт. — Вы были во всех этих местах?

— Угу.

— И люди вам за это платят?

— Немало таких, что требуют за свои денежки сполна и даже больше, — сказал Томас. — Не все такие, как вы с миссис Гудхарт.

— Возможно, с возрастом человек становится мягче, — медленно произнес Гудхарт. — В некотором отношении. Как вы считаете, я могу еще выпить, капитан?

— Вы же больше не собираетесь сегодня плавать, — сказал Томас и, поднявшись, взял из рук Гудхарта стакан.

— Это было полным идиотизмом, верно? — усмехнулся Гудхарт.

— Да уж, сэр.

Томаса удивило, что Гудхарт так про себя сказал. Он спустился вниз и приготовил еще две порции. Когда он вернулся, Гудхарт лежал, растянувшись в шезлонге, скрестив ноги, и, откинув голову, смотрел на звезды. Он, не меняя позы, взял из рук Томаса стакан.

— Капитан, — сказал он, — я решил себя побаловать. И жену тоже. Я договорюсь с вами прямо сейчас. С первого июня будущего года мы зафрахтуем «Клотильду» на полтора месяца и отправимся на юг во все эти места с красивыми названиями, которые вы перечислили. Я дам вам сегодня аванс. И когда вы скажете, чтоб мы не плавали в штормовом море, мы вас послушаемся. Ну как, по рукам?

— Я-то буду только рад, но…

— Но — что?

— Провести день на «Клотильде», как вы это делаете, — одно дело, съездить на острова… но полтора месяца жить на ней… не знаю. Есть люди, для которых такая жизнь хоть бы что, но для других, привыкших к роскоши…

— Хотите сказать, для испорченных стариков вроде моей жены и меня это недостаточно шикарно, да?

— Ну, просто мне бы не хотелось, чтобы вы чувствовали себя неуютно. «Клотильду» здорово качает в бурном море, и внизу становится душновато, когда мы двигаемся, потому что мы вынуждены задраивать все иллюминаторы, и у нас нет ванн — только души, и…

— Нам это будет только полезно. Слишком легкой была наша жизнь. Это же все глупости, капитан. — Мистер Гудхарт сел в шезлонге. — Вы заставили меня устыдиться. Значит, у вас сложилось мнение, что мы с женой не можем совершить круиз по Средиземному морю на таком славном судне. Господи, меня мороз пробирает при мысли о том, какого мнения о нас люди.

— Люди привыкают жить в тех условиях, в каких они живут, — заметил Томас.

— А вы жили в суровых условиях, да?

— Не в худших, чем многие другие.

— И от этого не стали хуже. Собственно, если бы мой сын стал таким, как вы, я был бы доволен им больше, чем сейчас. Гораздо больше.

— Трудно сказать. — А сам подумал: «Если бы он знал про крест, который был сожжен в День победы в Порт-Филипе, про то, как я ударил отца и украл деньги, чтобы потешиться с замужними дамочками в Элизиуме, если бы знал, как я шантажировал Синклера в Бостоне, какие устраивал драки, и узнал про Куэйлса и его жену в Лас-Вегасе, и про Пэппи, и Терезу, и Фальконетти, он, наверное, не сидел бы тут со стаканом в руке, не вел бы дружеской беседы, не желал бы, чтобы его сын был таким, как я». — Я в своей жизни совершил немало такого, чем вовсе не горжусь, — сказал Томас.

— В этом вы такой же, как и все мы, капитан, — спокойно произнес Гудхарт. — И если уж мы заговорили на такие темы, простите меня за то, что было сегодня. Я был пьян, а потом, две недели я видел перед собой трех прекрасных молодых людей, так весело работавших вместе, таких грациозных, и чувствовал себя таким стариком, а мне не хочется быть старым, вот я и захотел доказать, что я вовсе не старый, а в результате подверг риску наши жизни. Сознательно, капитан, сознательно. Потому что знал: вы не допустите, чтобы мы поплыли одни.

— Лучше не будем говорить об этом, сэр, — сказал Томас. — Так или иначе, вреда это никому не принесло.

— Старость иррациональна, Том, — с горечью произнес Гудхарт. — Ужасно, извращенно иррациональна. — Он поднялся и осторожно поставил стакан. — Мне, пожалуй, пора в отель: надо посмотреть, как там жена, — сказал он. Гудхарт протянул руку, и Томас пожал ее. — До первого июня будущего года, — сказал он и сошел на берег, унося с собой две корзины.

Когда Кейт и Дуайер вернулись с выстиранным бельем, Томас сказал им только, что Гудхарт ушел, а у них уже есть первый чартер на полтора месяца в будущем году.

Дуайер получил письмо от своей девушки. Она ходила в гостиницу «Эгейский моряк», но ничего не узнала для Тома, так как Пэппи умер. Как сказал ей новый управляющий, Пэппи был обнаружен в своей комнате с ножом в спине и кляпом во рту. Три месяца назад.

Томас без удивления выслушал эту весть. Пэппи занимался такими делами, за которые и поплатился.

В письме содержалось и еще что-то, явно расстроившее Дуайера, но он ничего об этом не сказал, хотя Томас догадывался. Девушка Дуайера не желала больше ждать и не хотела уезжать из Бостона, так что если Дуайер хочет на ней жениться, ему придется вернуться в Америку. Он еще не спрашивал у Томаса совета, но если спросит, Томас скажет ему, что никакая дамочка не стоит такой жертвы.

Они рано легли спать, так как собирались двинуться в Сен-Тропез в четыре утра, пока не поднялся ветер.

Кейт приготовила постель для себя и Томаса в главной каюте, поскольку пассажиров не было. Впервые у них появилась возможность предаться любви с комфортом, и Кейт сказала, что не упустит ее. В каюте, которую они делили, были две узкие койки, одна над другой.

Крепко сбитая, полногрудая Кейт не была создана для одежды, зато кожа у нее была на редкость нежная, и она жадно предавалась любви; потом, лежа с ней на большой кровати, Томас возблагодарил судьбу за то, что не стар, что его девушка не в Бостоне и что он позволил Пинки уговорить себя взять на борт женщину.

— Дуайер рассказал мне сегодня, — сказала, перед тем как заснуть, Кейт, — что, купив эту яхту, ты переименовал ее. Кто это была — Клотильда?

— Королева Франции, — ответил Томас и привлек Кейт к себе. — Я знал такую женщину, когда был мальчишкой. И от нее пахло, как от тебя.

Круиз в Испанию прошел неплохо, хотя у мыса Крус они попали в шторм и им пришлось простоять в порту целых пять дней. «Клотильду» зафрахтовали два пузатых парижских бизнесмена с двумя молоденькими женщинами, определенно не их женами. Пары то и дело перетасовывались, но Томас обосновался на Лазурном берегу не для того, чтобы учить французских бизнесменов хорошему поведению. До тех пор пока они платят деньги и не разрешают своим дамам расхаживать на высоких шпильках, оставляющих вмятины в палубе, он не собирался препятствовать их развлечениям. Женщины загорали в одних трусиках. Кейт это не очень нравилось, но у одной из француженок действительно была потрясающая грудь, а кроме того, это не слишком мешало «Клотильде» идти своим курсом, хотя, если бы на пути встретились рифы, а за рулем стоял Дуайер, они скорее всего сели бы на мель. Девица с потрясающим бюстом недвусмысленно дала понять Томасу, что не прочь наведаться ночью к нему на палубу и слегка позабавиться, пока ее Жюль храпит в каюте. Но Томас сказал ей, что арендована только яхта и его услуги не предусмотрены. И без того хватает нервотрепки с этими пассажирами.

Из-за вызванной штормом задержки обе французские пары высадились в Марселе, чтобы успеть на поезд в Париж. Бизнесмены должны были в Париже забрать поджидающих их жен и остаток лета провести в Довилле. Расплачиваясь с Томасом в старом порту перед мэрией, французы дали ему пятьдесят тысяч франков на чай, что было совсем неплохо, учитывая, что это были французы. Расставшись с ними, Томас повел Кейт и Дуайера в тот же ресторан, где они ели с Дуайером, когда впервые приплыли в Марсель на «Эльге Андерсон». Жаль, что «Эльги Андерсон» не было сейчас в порту. Приятно было бы проплыть мимо ее заржавевших бортов на сверкающей белизной «Клотильде» и салютовать приспущенным флагом бывшему нацисту-капитану.

У них было три дня до очередного чартера в Антибе, и Кейт снова постелила себе и Томасу постель в главной каюте. Она весь вечер держала иллюминаторы и дверь открытыми, чтобы выветрить запах духов.

— Эта курица, — заговорила она, лежа рядом с Томасом в темноте, — расхаживала голышом. У тебя три недели стояло на нее.

Томас рассмеялся. Кейт иногда выражалась, как матрос.

— Не нравится мне твой смех, — сказала Кейт. — Предупреждаю: если я тебя когда прищучу, лягу под первого попавшегося, как только сойду на землю.

— Есть лишь один способ удержать меня, — сказал Томас.

И Кейт постаралась его удержать. Во всяком случае, в ту ночь.

— Кейт, — шепотом произнес Томас, сжимая ее в объятиях, — всякий раз, как я занимаюсь с тобой любовью, я забываю все плохое, что было в моей жизни. — И он почувствовал ее слезы на своем плече.

Они долго спали на другое утро и, выйдя из гавани при солнечном свете, решили даже потратить немного времени на экскурсию: посетили замок Иф, обошли крепость и побывали в каземате, где, по преданию, сидел граф Монте-Кристо. Кейт читала роман, а Томас видел фильм. Кейт перевела Томасу надписи, в которых говорилось, сколько протестантов сидело тут в темницах, прежде чем их отправляли на галеры.

— Всегда кто-то к кому-то придирается, — заметил Дуайер. — То протестанты к католикам, то католики к протестантам.

— Прекрати, коммунист, — сказал Томас и обратился к Кейт: — Ты, случайно, не протестантка?

— Протестантка.

— Я посажу тебя на цепь на моей галере, — сказал он.

Когда они вернулись на «Клотильду» и двинулись на восток, духами в большой каюте уже не пахло.

Они возвращались в Антиб без заходов в порты, и Дуайер нес ночью восьмичасовую вахту, чтобы Томас и Кейт могли отоспаться. В Антиб они прибыли до полудня. Томаса ждало два письма: одно было от брата, а второе написано незнакомым почерком. Сначала он распечатал письмо Рудольфа.

«Дорогой Том, — прочел он. — Наконец-то я кое-что узнал о тебе, и, судя по всему, дела у тебя идут хорошо. Несколько дней назад мне позвонил в контору мистер Гудхарт и рассказал, что плавал на твоей яхте или судне, как, по-моему, вы любите это называть. Как выяснилось, у нас с его фирмой есть кое-какие общие дела, и, очевидно, ему было любопытно узнать, что представляет собой твой брат. Они с женой пригласили нас к себе на коктейль. Как ты сам знаешь, Гудхарты очень милая пожилая пара. Они очень тепло отзывались о тебе, восторженно говорили о твоей яхте и твоей жизни на море. Не исключено, что ты сделал лучшее капиталовложение века, употребив деньги, вырученные за акции корпорации «Д.К.», таким образом. Не будь я слишком занят — а похоже, я дам себя уговорить и выставлю этой осенью свою кандидатуру на выборах в мэры Уитби, — я не задумываясь взял бы с собой Джин, сел в самолет и прилетел бы поплавать на твоей яхте по синему морю. Может, в следующем году мне это удастся. А пока что я прошу тебя сдать на один рейс «Клотильду» (как видишь, Гудхарты рассказали мне все, и я знаю даже название твоей яхты) моему другу, который скоро женится и хотел бы провести медовый месяц на Средиземном море. Ты, наверное, его помнишь — Джонни Хит. Если он будет действовать тебе на нервы, посади его на надувной плот, и пусть себе путешествует сам.

Ну а говоря серьезно, я очень рад за тебя и хотел бы, чтобы ты написал мне. Если я чем-нибудь могу быть тебе полезен, без всяких колебаний дай мне знать.

Любящий тебя Рудольф».

Прочитав письмо, Томас нахмурился. Ему не понравилось, что Рудольф напомнил ему, кому он обязан покупкой «Клотильды». Однако письмо было дружелюбным, погода стояла прекрасная, летний сезон проходил отлично, и глупо было портить себе настроение, вспоминая старые обиды. Он аккуратно сложил письмо и положил его в карман.

Второе письмо было от друга Рудольфа. Хит интересовался, может ли он рассчитывать на «Клотильду» с пятнадцатого по тридцатое сентября. Сезон подходил к концу, других предложений у Томаса не было, и еще один рейс был весьма кстати. Хит писал, что хочет поплавать вдоль побережья между Монте-Карло и Сен-Тропезом. Два пассажира на борту, короткий круиз — конец сезона будет не хлопотным.

Томас сел за стол и написал Хиту, что встретит его пятнадцатого либо в аэропорту в Ницце, либо на вокзале в Антибе.

Узнав, что стараниями Рудольфа у них будет еще один рейс, Кейт заставила Томаса написать брату благодарственное письмо. Томас уже собрался запечатать конверт, когда вспомнил, что брат предлагал ему писать без колебаний обо всех своих нуждах. А почему бы и нет? — подумал он. От этого никто не пострадает. И в постскриптуме приписал: «Ты можешь оказать мне одну услугу. По ряду причин я до сих пор не могу вернуться в Нью-Йорк, но, возможно, эти причины отпали. Несколько лет я не получаю никаких известий о своем сыне и даже не знаю, где он, как и не знаю, женат ли я вообще. Мне очень хотелось бы приехать в Америку и увидеть его и, если это возможно, на какое-то время взять к себе сюда. Может быть, ты помнишь тот вечер, когда вы с Гретхен зашли ко мне после матча в Куинсе. Тогда в раздевалке был мой менеджер, я еще представил его тебе. Его имя Герман Шульц. По моим последним сведениям, он жил в отеле “Бристоль” на Восьмой авеню, но, возможно, он там больше не живет. Если ты спросишь в конторе на Гарден, как его найти, они непременно скажут, жив ли он еще и в Нью-Йорке ли. Он должен что-нибудь знать про Терезу и моего парня. Ты ему пока не говори, где я. Просто спроси, “держится ли накал”. Он все поймет. Если разыщешь его, сообщи, что он тебе скажет. Этим ты окажешь мне по-настоящему большую услугу, и я буду тебе очень благодарен».

Он отправил оба письма из почтового отделения в Антибе и вернулся на яхту, чтобы готовить ее для англичан.

Глава 4

В отеле «Бристоль» никто не помнил Германа Шульца, но в бюро рекламы и информации в «Мэдисон-Сквер-Гарден» кому-то все же удалось отыскать его адрес — меблированные комнаты на Западной Пятьдесят третьей улице. Рудольф теперь хорошо знал Пятьдесят третью улицу. За последний месяц он был тут трижды — всякий раз, как в августе приезжал в Нью-Йорк. «Да, — сказал ему управляющий меблирашкой, — мистер Шульц останавливается здесь, когда бывает в Нью-Йорке, но сейчас его в городе нет». И где он, управляющий не знал. Рудольф оставил номер своего телефона, но Шульц так ему и не позвонил. Рудольфу приходилось подавлять в себе брезгливость всякий раз, как он звонил в дверь меблирашки. Это был ветхий дом в умирающем районе, где, чувствовалось, жили обреченные старики и опустившиеся молодые люди.

Облупившуюся дверь цвета свернувшейся крови открыл шаркающий согбенный старик в съехавшем набок парике. Из темноты холла он близоруко вглядывался в стоявшего на жарком сентябрьском солнце Рудольфа. Даже на расстоянии от старика пахло плесенью и мочой.

— Мистер Шульц дома? — спросил Рудольф.

— Четвертый этаж, в конце коридора. — Старик отступил, пропуская Рудольфа в дом.

Поднимаясь по лестнице, Рудольф понял, что запахом, исходившим от старика, пропитан весь дом. По радио передавали испанскую музыку; на верху второго марша лестницы сидел голый до пояса толстяк. Он даже не поднял головы и не взглянул на Рудольфа, когда тот протискивался мимо него.

Дверь в комнату в конце коридора на четвертом этаже была открыта. Здесь, под самой крышей, стояла гнетущая жара. Рудольф узнал человека, которого Томас представил ему когда-то как Шульца. Он сидел на краю незастланной кровати, на грязных простынях, уставившись в стену напротив. Рудольф постучал о дверной косяк. Шульц медленно, с трудом повернул голову.

— Что вам надо? — спросил он. Голос его звучал резко и враждебно.

Рудольф вошел в комнату и протянул руку:

— Я брат Томаса Джордаха.

Шульц быстро спрятал правую руку за спину. На нем была грязная спортивная рубашка с пятнами пота под мышками. Живот по-прежнему выпирал баскетбольным мячом. Шульц с трудом пошевелил губами, точно во рту у него были плохо подогнанные вставные челюсти. Он был совершенно лыс и выглядел больным.

— Я не пожимаю руки, — сказал он. — Из-за артрита.

Он не пригласил Рудольфа сесть, да, впрочем, и сесть-то, кроме кровати, было некуда.

— Сукин сын, — сказал Шульц. — Не хочу о нем слышать.

Рудольф достал бумажник и вытащил две ассигнации по двадцать долларов:

— Он просил меня передать вам это.

— Положите на кровать. — Злобное, змеиное выражение, застывшее на лице Шульца, нисколько не изменилось. — Он должен мне сто пятьдесят.

— Я заставлю его завтра же послать вам остальные, — сказал Рудольф.

— Давно пора. Что ему теперь от меня надо? Он что, опять кого-нибудь измордовал?

— Нет. У него больше нет неприятностей.

— Жаль, — заметил Шульц.

— Он просил меня спросить вас, «держится ли накал». — Произнося эти слова, он почувствовал, как странно они звучат.

Лицо у Шульца стало хитрым, таинственным, и он искоса взглянул на Рудольфа.

— А вы уверены, что он завтра пришлет мне остальные деньги?

— Безусловно.

— Что ж, — сказал Шульц, — в таком случае можете ему передать, что накал спал. Все давно позади. Этот лопух Куэйлс после того, как ваш вонючий братец избил его, не сумел ни разу выиграть бой. А я-то рассчитывал хорошо на нем заработать. Эти даго мне почти ничего не оставили. А ведь это я открыл Куэйлса и выставил его на арену. Нет, с накалом кончилось. Все спокойно. Кто сыграл в ящик, кто в тюрьме. Никто теперь и не помнит вашего чертова братца. Он может шагать по Пятой авеню во главе парада в День Колумба, и никто пальцем не пошевельнет. Так ему и скажите. И еще передайте: то, что я для него сделал, стоит гораздо больше ста пятидесяти долларов.

— Я обязательно ему это скажу, — пообещал Рудольф, стараясь говорить так, словно понимает, что имеет в виду старик. — У меня к вам еще один вопрос от него.

— За такие деньги он задает слишком много вопросов.

— Он хотел бы знать, как там его жена.

Шульц фыркнул:

— Это та шлю-ха? — Он произнес это слово, четко разделив его на два слога. — Ее фотография появлялась в газетах. В «Дейли ньюс». Ее дважды арестовывали за то, что она приставала к мужчинам в барах. Она утверждала, что ее зовут Тереза Лаваль. Говорила, что она француженка. Но я сразу узнал эту стерву. Француженка, как же! Они все шлюхи, все до единой. Я мог бы вам немало порассказать, мистер…

— Вы знаете, где она живет? — Рудольфа не прельщала перспектива провести полдня в душной, зловонной комнате, выслушивая мнение Шульца о женщинах. — И где сейчас мальчик?

— Да кто теперь что знает? — покачал головой Шульц. — Я вот даже не знаю, где я живу. Тереза Лаваль. Француженка. — Он снова фыркнул. — Тоже мне француженка!

— Большое спасибо, мистер Шульц, — сказал Рудольф. — Не буду вас больше беспокоить.

— Да какое же это беспокойство? Приятно было поболтать. А вы точно перешлете мне эти деньги?

— Гарантирую.

— На вас отличный костюм, — сказал Шульц, — но это еще не гарантия.

Рудольф ушел, а он так и остался сидеть на кровати, покачивая головой. Рудольф быстро спустился вниз. Даже Пятьдесят третья улица показалась ему пристойной после того, как он вышел из меблирашки.

С телеграммой Рудольфа в кармане он сошел с самолета в аэропорту имени Кеннеди и вместе с сотнями других пассажиров миновал стойки санитарной и иммиграционной служб. Когда он здесь был в последний раз, аэропорт еще назывался Айдлуайлд. Пуля в голову — слишком дорогая плата за то, чтобы твоим именем назвали аэропорт.

Здоровенный ирландец со значком «Иммиграционная служба» посмотрел на него так, словно ему была неприятна даже сама мысль о том, чтобы пустить Томаса в страну. Он долго листал большую черную книгу, отыскивая фамилию Джордах, и, казалось, был разочарован, когда ее там не обнаружил.

Томас прошел в зал таможенного досмотра и стал ждать свой багаж. Сколько народу! Как будто вся Америка возвращается из отпуска, проведенного в Европе. И откуда только у людей берутся деньги?!

Он посмотрел вверх, на застекленную галерею, где толпились встречающие. Томас отправил Рудольфу телеграмму с номером рейса и временем прибытия, но его в толпе на галерее не было. На мгновение в нем вскипела досада. Не для того он сюда прилетел, чтобы кататься по Нью-Йорку в поисках брата.

Когда он вернулся в Антиб после плавания с Хитом, его уже неделю ждала телеграмма от Рудольфа. «Дорогой Том, — прочитал он. — Можешь спокойно прилетать тчк Надеюсь очень скоро узнаем адрес твоего сына тчк Целую тчк Рудольф».

Увидев наконец свой чемодан, Томас подхватил его и встал в очередь к стойке таможенника. Инспектор приказал открыть чемодан и долго в нем рылся. Томас не вез никому никаких подарков, и его благополучно пропустили.

Отказавшись от услуг носильщика, он сам понес свой чемодан к выходу. Стоявший в толпе Рудольф — он был одет, пожалуй, легче всех: без шляпы, в спортивных брюках и легком пиджаке — помахал ему. Они обменялись рукопожатием. Рудольф хотел взять у него чемодан, но Томас не позволил.

— Хорошо долетел? — спросил Рудольф, когда они вышли из здания аэропорта.

— Нормально.

— Я поставил машину тут поблизости. Подожди здесь. Я мигом.

Когда Рудольф зашагал прочь, Томас заметил, что у брата все та же скользящая походка и он, как и в юности, при ходьбе совсем не двигает плечами.

Он расстегнул воротничок и ослабил узел галстука. Хотя было уже начало октября, стояла удушливая жара, пропитанная влажным смогом, пахнущим отработанным бензином. Он уже успел забыть, какой в Нью-Йорке климат. И как только люди здесь живут?!

Через пять минут Рудольф подъехал в голубом «бьюике». Том бросил чемодан на заднее сиденье и сел рядом с братом. В машине работал кондиционер и было прохладно. Рудольф ехал на положенной скорости, и Томас вспомнил, как его остановила полиция и придралась к нему из-за бутылки бурбона, когда он ехал к умирающей матери.

— Ну, какие новости? — спросил Томас.

— Я разыскал Шульца, — ответил Рудольф. — Тогда-то и послал тебе телеграмму. Он сказал, что накал давно спал. Кто в тюрьме, кто умер. Я не стал спрашивать, что это значит.

— А что слышно о Терезе и о парне?

Рудольф подвигал рычажки кондиционера, нахмурился:

— Даже не знаю, как начать…

— Говори, не бойся. Я крепкий, выдержу.

— Шульц не знает, где они. Но он сказал, что видел в газетах фотографию твоей жены. Дважды.

— Чего это вдруг?! — На мгновение Томас растерялся. Может, эта психопатка в конце концов действительно сделала карьеру на сцене или в ночном клубе?

— Ее задерживали за проституцию в барах. Дважды, — сказал Рудольф. — Мне очень неприятно, что именно я вынужден тебе об этом сказать.

— Да плюнь ты, — грубо бросил Томас. — Этого и следовало ожидать.

— Шульц сказал, что она назвала репортерам другую фамилию, но он все равно ее узнал. Я навел справки. Это точно она. В полиции мне дали ее адрес.

— Если ее цена мне по карману, я, может, и потрахаю ее. Может, она теперь научилась этим заниматься. — Он заметил, как исказилось лицо Рудольфа, но не за тем пересек он океан, чтоб быть вежливым. — А как парнишка?

— Он в военной школе возле Поукипзи. Я узнал об этом только два дня назад.

— В военной школе… Господи! А офицеры на маневрах трахают его мать!

Рудольф вел машину молча, давая Томасу выплеснуть горечь.

— Всю жизнь мечтал, чтобы мой сын стал солдатом!.. Как ты узнал все эти радостные новости?

— Нанял частного детектива.

— Он говорил с этой сучкой?

— Нет.

— Значит, никто не знает, что я здесь?

— Никто. Кроме меня. Я предпринял еще один шаг. Надеюсь, ты не будешь против.

— Что ты еще затеял?

— Я поговорил с одним знакомым адвокатом. Не называя никаких имен. Ты сможешь без труда развестись и забрать сына к себе. Из-за двух приводов Терезы.

— Хорошо бы ее заперли в тюрьму, а ключ выкинули.

— Оба раза она просидела только одну ночь. И заплатила штраф.

— Хорошие адвокаты в этом городе, верно? — Томас вспомнил время, проведенное в тюрьме Элизиума. Из троих в семье двое с приводом.

— Слушай, — после паузы сказал Рудольф. — Мне сегодня надо вернуться в Уитби. Хочешь, поедем со мной, или можешь оставаться здесь, в моей квартире. Там сейчас никто не живет. Каждое утро приходит горничная и вытирает пыль.

— Спасибо, я останусь здесь, в квартире. Ты можешь устроить мне завтра утром встречу с этим твоим адвокатом?

— Конечно.

— Значит, у тебя есть ее адрес и ты знаешь название этой военной школы?

Рудольф кивнул.

— Отлично. Больше мне ничего и не надо.

— Сколько ты думаешь пробыть в Нью-Йорке?

— Ровно столько, сколько потребуется, чтобы уладить насчет развода и забрать парня с собой в Антиб.

Какое-то время Рудольф молчал, а Томас смотрел из окна на суда, стоявшие на якоре в заливе Флашинг. И порадовался тому, что «Клотильда» находится в Антибе, а не в этом заливе.

— Джонни Хит писал мне, что очень доволен поездкой. Его невесте страшно понравилось у тебя на яхте, — заметил Рудольф.

— Как это она успела хоть что-то разглядеть, — с сомнением покачал головой Томас. — Она только и делала, что каждые пять минут переодевалась. У нее, наверное, было чемоданов тридцать. Хорошо, что на яхте не было других пассажиров. Мы заняли ее багажом две пустые каюты.

— Она из очень богатой семьи, — улыбнулся Рудольф.

— Сразу видно. Из нее богатство так и прет. А он, твой друг, в общем, ничего. Не жаловался на плохую погоду и задавал столько вопросов, что к концу второй недели сам мог бы сгонять на «Клотильде» чуть не до Туниса. Он говорил, что собирается предложить тебе с женой отправиться вместе с ним в круиз будущим летом.

— Если только у меня будет время.

— Ты что, действительно собираешься баллотироваться в мэры этой дыры? — спросил Томас.

— Уитби вовсе не дыра, — сказал Рудольф. — А чем тебе не нравится эта идея?

— Да я бы и гроша ломаного не дал за самого распрекрасного политика в этой стране.

— Быть может, мне удастся изменить твое мнение.

— В кои веки был у нас один хороший человек, так, естественно, его застрелили.

— Всех не перестрелять.

— Кому надо, попытаются, — упрямо сказал Томас.

— Том, неужели ты никогда не скучаешь по Америке?

— А что она мне дала? Вот сейчас покончу со всеми делами, уеду и думать о ней забуду.

— Ужасно, что ты так говоришь.

— Одного патриота на нашу семью достаточно.

— А как же твой сын?

— Что мой сын?

— Сколько ты собираешься держать его в Европе?

— Всю жизнь, — сказал Томас. — Разве что тебя изберут президентом и ты наведешь в этой стране порядок, посадишь в тюрьму всех жуликов, генералов, полицейских, судей, конгрессменов и дорогих адвокатов, да если к тому же тебя при этом не застрелят, может, тогда я пошлю его сюда погостить.

— А как же он получит образование?

— В Антибе тоже есть школы. И получше всяких вонючих военных школ.

— Но он же американец.

— Ну и что?

— А то, что он не француз.

— Он и не будет французом. Он будет Уэсли Джордахом.

— Он останется без родины.

— А где, по-твоему, моя родина? Здесь? — Томас рассмеялся. — Родина моего сына будет на яхте в Средиземном море. Он будет плавать от одной страны, где делают вино и оливковое масло, до другой, где тоже делают вино и оливковое масло.

Рудольф не стал продолжать этот разговор, и остальную часть дороги до Парк-авеню, где была его квартира, они ехали молча. Швейцар поставил машину Рудольфа во второй ряд, когда он сказал, что приехал всего на несколько минут, и подозрительно оглядел Томаса: воротничок расстегнут, галстук свободно болтается, синий костюм с широкими брюками, зеленая шляпа с коричневой лентой, купленная в Генуе.

— Твоему швейцару не понравилось, как я одет, — усмехнулся Томас, когда они поднимались в лифте. — Скажи ему, что я одеваюсь в Марселе, а всем известно, что Марсель — величайший центр мужской моды в Европе.

— Пусть тебя не волнует мнение швейцара, — сказал Рудольф, открывая Томасу дверь в квартиру.

— Недурно ты тут устроился, — заметил Томас, останавливаясь посреди огромной гостиной с камином и длинным, обитым бледно-золотистым вельветом диваном, по обеим сторонам которого стояло по удобному мягкому креслу. В вазах — свежие цветы, пол застлан светло-бежевым ковром, на темно-зеленых стенах — картины абстракционистов. Окна выходили на запад, и сквозь занавеси в гостиную лилось солнце. Мягко жужжал кондиционер, и в комнате стояла приятная прохлада.

— Мы приезжаем в Нью-Йорк реже, чем нам бы хотелось. Джин снова в положении и эти два месяца чувствует себя очень неважно, — сказал Рудольф, открывая сервант. — Вот тут бар. Лед в холодильнике. Если хочешь обедать не в ресторане, а здесь, скажи завтра утром горничной. Она отлично готовит.

Он провел Томаса в комнату для гостей, которую Джин обставила в точности, как была обставлена такая же комната в Уитби — немного в стиле кантри, но изящно. Рудольф невольно заметил, как неуместно выглядит брат в этой женской по духу комнате с двумя кроватями на четырех столбиках и одеялами из аппликаций.

Томас швырнул свой старый чемодан, пиджак и шляпу на одну из кроватей — Рудольф постарался не скривиться. Джонни Хит писал ему, что на яхте у Тома царит идеальный порядок. По всей видимости, он оставляет свои привычки в море.

Вернувшись в гостиную, Рудольф налил себе и Томасу виски с содовой и, пока они пили, достал бумаги, полученные в полиции, а также отчет частного детектива и передал все это брату. Потом позвонил адвокату и договорился, что тот примет Томаса на следующее утро в десять часов.

— Так, — сказал он, когда они покончили с виски, — что еще я могу для тебя сделать? Если хочешь, съезжу вместе с тобой в школу.

— Со школой я справлюсь сам, не беспокойся.

— Как у тебя с деньгами?

— Куры не клюют. Спасибо.

— В случае чего звони мне в Уитби, — сказал Рудольф.

— Договорились, господин мэр, — улыбнулся Том.

Они пожали друг другу руки, и Рудольф ушел, оставив Томаса у стола, где лежали бумаги из полиции и отчет детектива. Томас тут же взял их в руки, не успел Рудольф выйти из двери.

«Тереза Джордах, — прочел Томас в досье полиции, — она же Тереза Лаваль». Томас усмехнулся. Его так и подмывало позвонить ей и предложить прийти. Он скажет это измененным голосом: «Квартира 14-Б, мисс Лаваль. На Парк-авеню, между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой улицами». Даже самая мнительная проститутка не заподозрит, что ее могут ждать неприятности по такому адресу. Как бы ему хотелось увидеть ее лицо, когда она позвонит и он откроет дверь. Томас уже пошел было к телефону, чтобы позвонить по последнему номеру, который откопал детектив, и остановился. Он не сможет удержаться, чтобы не отлупить ее, как она того заслуживает, а он не за тем приехал в Америку, чтобы оказаться в каталажке.

Он побрился и принял душ, воспользовавшись душистым мылом, которое лежало в ванной, еще выпил, надел чистую рубашку и синий марсельский костюм, затем спустился на лифте и в сумерках пошел к Пятой авеню. На боковой улице он увидел бифштексную, зашел и заказал бифштекс с полбутылкой вина, а затем яблочный торт, отмечая прибытие на родину. Потом не спеша направился к Бродвею. На Бродвее стало еще хуже, чем прежде: из музыкальных магазинов несся грохот, рекламы стали еще более уродливыми, люди толкались и выглядели больными, но Томасу все это нравилось. Он мог идти куда захочет, зайти в любой бар, в любой кинотеатр.

Все либо умерли, либо в тюряге. Музыка…

* * *

Военная школа Хиллтоп [28] действительно стояла на вершине холма, и в том, что школа военная, сомневаться не приходилось. Ее, как тюрьму, окружала высокая стена из серого камня, и, проехав в ворота, Томас из окна взятой напрокат машины увидел мальчиков в серо-голубой форме, маршировавших строем на пыльном плацу. Похолодало, и деревья на школьном участке уже теряли зелень. Дорога пролегала рядом с плацем; Томас остановил машину и стал смотреть. На плацу маршировали четыре группы. В ближайшей к нему группе, состоявшей человек из тридцати, были мальчики двенадцати — четырнадцати лет, приблизительно возраста Уэсли. Томас внимательно всмотрелся, когда они проходили мимо него, но Уэсли среди них не было, или же он не узнал сына.

Он вновь включил мотор и подъехал по вьющейся вверх по холму дороге к каменному зданию, похожему на небольшой замок. Территория школы была ухоженной: аккуратные цветочные клумбы, подстриженные газоны, остальные постройки были большие, солидные, из того же камня, что и замок.

«Тереза наверняка дерет с клиентов немалые деньги за свои услуги, если может держать парня в такой школе», — подумал Томас.

Он вылез из машины и вошел в здание. В облицованном гранитом холле было темно и холодно. На стенах висели флаги, сабли, скрещенные ружья и мраморные доски с именами выпускников, погибших в испано-американской войне, в мексиканской кампании, в Первой и Второй мировых войнах и в Корее. Холл походил на выставочный зал фирмы, рекламирующей свою продукцию. По лестнице спускался коротко подстриженный паренек с множеством затейливых нашивок на рукаве.

— Сынок, где здесь кабинет начальника? — обратился к нему Томас.

Парень вытянулся по стойке «смирно», словно Томас был генералом Макартуром:

— Сюда, сэр.

В военной школе Хиллтоп ученикам явно прививали уважение к старшим. Может, поэтому Тереза и определила Уэсли сюда. Ей было бы очень кстати, если бы сына заставили ее уважать.

Мальчик открыл дверь в большую комнату. За столами, огороженными небольшим барьером, сидели две женщины.

— Пожалуйста, сэр, — сказал паренек и, щелкнув каблуками, ловко повернулся кругом и вышел в коридор. Томас подошел к ближайшему столу. Женщина подняла глаза от лежавших перед ней бумаг.

— Что вам угодно, сэр?

— У меня здесь учится сын, — сказал Томас. — Моя фамилия Джордах. Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из начальства.

Женщина странно посмотрела на него, точно его фамилия говорила ей о чем-то не слишком приятном. Потом поднялась.

— Я доложу о вас полковнику Бейнбриджу, сэр. Присядьте, пожалуйста. — Она указала на скамейку у стены и прошла к двери в другом конце комнаты. Женщина была тучная. На вид лет пятидесяти. Чулки на ногах перекручены. В военной школе Хиллтоп не искушали молодых солдат женскими прелестями.

Через несколько минут женщина вернулась, открыла в барьере небольшую дверцу и сообщила:

— Полковник Бейнбридж ждет вас, сэр. — Она провела его в конец комнаты и, когда он вошел в кабинет, закрыла за ним дверь.

В кабинете полковника Бейнбриджа по стенам тоже висели флаги, а еще висели фотографии генерала Паттона, генерала Эйзенхауэра и самого Бейнбриджа, сурового воина в походном мундире, с биноклем на груди, в каске и с пистолетом. По-видимому, снимок был сделан во время Второй мировой войны. Полковник, поднявшийся из-за стола, чтобы пожать руку Томасу, был сейчас в обычной военной форме. Он похудел по сравнению с фотографией, был почти совсем лысый, носил очки в серебряной оправе, на нем не было ни оружия, ни бинокля, и вообще он походил на актера, играющего в пьесе о войне.

— Добро пожаловать в Хиллтоп, мистер Джордах, — сказал Бейнбридж. Хоть он и не стоял по стойке «смирно», но создавалось именно такое впечатление. — Присаживайтесь. — Он несколько удивленно смотрел на Томаса, пожалуй, так же как швейцар в доме Рудольфа.

«Если я задержусь в Нью-Йорке, мне, наверное, придется сменить портного», — подумал Томас.

— Не хочу отнимать у вас много времени, полковник. Я приехал повидать своего сына Уэсли.

— Да, конечно, понимаю, — сказал Бейнбридж, слегка запинаясь. — Сейчас будет перерыв в занятиях, и мы за ним пошлем. — Он смущенно откашлялся. — Очень приятно наконец увидеть в нашей школе кого-нибудь из семьи этого молодого человека. Я правильно понял, вы его отец?

— Да, — ответил Томас. — Именно так я и сказал вашей секретарше.

— Простите мой вопрос, мистер… мистер Джордах, — в замешательстве полковник глядел на портрет Эйзенхауэра, — но в заявлении о приеме Уэсли в школу было недвусмысленно сказано, что его отец умер.

«Дрянь, — подумал Томас, — подлая ничтожная дрянь!»

— Как видите, я жив, — сказал он.

— Да, я вижу, — нервно ответил Бейнбридж. — Вероятно, вкралась какая-то ошибка, хотя непонятно как…

— Несколько лет я жил за границей, — перебил его Томас. — У нас с женой плохие отношения.

— Даже если так… — Бейнбридж похлопал ладонью по маленькой бронзовой пушке, стоявшей на столе. — Конечно, не полагается вмешиваться в семейные дела… Я не имел чести познакомиться с миссис Джордах… Мы с ней только переписываемся. Но она ведь та самая миссис Джордах, да? — пытаясь нащупать почву под ногами, спросил Бейнбридж. — Та, что занимается антиквариатом? В Нью-Йорке?

— Возможно, среди ее клиентов есть и антиквары, я не знаю, — ответил Томас. — Короче, мне хотелось бы повидать сына.

— Через пять минут занятия кончатся, — сказал Бейнбридж. — Я уверен, он будет рад вас видеть. Очень рад. При сложившихся обстоятельствах… встреча с отцом, я полагаю, как раз то, что ему нужно…

— Каких обстоятельствах?

— Он трудный мальчик, мистер Джордах, очень трудный. У нас с ним много хлопот.

— А именно?

— Он чрезвычайно… мм… неуживчивый. — Казалось, Бейнбридж обрадовался, найдя подходящее слово. — Постоянно ввязывается в драки. С кем угодно, независимо от возраста и роста. В прошлом семестре он даже ударил одного преподавателя, и тот целую неделю не мог вести занятия. Ваш сын… он очень ловко… э-э… как бы это сказать… владеет кулаками. Конечно, в такой школе, как наша, мы лишь приветствуем, когда парень проявляет, так сказать, естественную агрессивность, но Уэсли… — Бейнбридж вздохнул. — Его агрессивность выливается не в простые мальчишеские драки… Нам пришлось нескольких ребят госпитализировать. Старшеклассников… Буду с вами предельно откровенным. У него, ну… в нем какая-то — я не могу подобрать другого слова — взрослая злоба, и мы, педагоги, считаем это очень опасным.

«Кровь Джордахов, — горько подумал Томас, — проклятая кровь Джордахов».

— К сожалению, должен вам сообщить, мистер Джордах, что в этом семестре Уэсли дан испытательный срок — и без всяких снисхождений.

— Что ж, полковник, в таком случае у меня для вас есть хорошая новость, — сказал Томас. — Я намерен сам заняться Уэсли и всеми его проблемами.

— Рад слышать, мистер Джордах, что вы берете дело в свои руки. Мы неоднократно писали его матери, но она, видно, настолько занята, что даже не ответила.

— Я намерен забрать его из школы сегодня же, — сказал Томас. — Вы можете о нем больше не беспокоиться.

Рука Бейнбриджа, поглаживавшая бронзовую пушку, задрожала.

— Я не вижу необходимости в таких радикальных мерах, сэр, — сказал он неуверенно. Битвы в Нормандии и на Рейне остались давно позади, и это был просто старик, нарядившийся в военную форму.

— Да, но зато я вижу в этом необходимость, — заметил Томас, вставая.

Бейнбридж тоже поднялся из-за стола.

— Но это… это против наших правил. Нам необходимо получить письменное разрешение от его матери. Как бы там ни было, все дела мы вели с ней, и она заплатила вперед за полный учебный год. К тому же мы должны быть уверены в подлинности вашего родства с мальчиком.

Томас достал бумажник и выложил на стол перед Бейнбриджем свой паспорт. Полковник медленно открыл зеленую книжицу.

— Да, конечно, ваша фамилия Джордах. И тем не менее… Поверьте, сэр, я обязан связаться с матерью мальчика.

— Чтобы не отнимать у вас больше времени, полковник… — Томас вынул из внутреннего кармана пиджака справку полиции о Терезе Джордах-Лаваль и протянул ему. — Прочитайте это, пожалуйста.

Бейнбридж прочитал, снял очки и устало протер глаза.

— Боже мой! — Он вернул бумагу Томасу, словно боялся, что если она еще минуту полежит на его столе, то навсегда застрянет в школьной документации.

— Вы по-прежнему хотите держать парня у себя? — спросил напрямик Томас.

— Конечно, это меняет дело, — сказал Бейнбридж. — Существенно меняет.

Спустя полчаса они выехали за ворота военной школы. На заднем сиденье лежал солдатский сундучок Уэсли, а сам он, все еще в форме, сидел впереди, рядом с Томасом. Паренек был не по возрасту рослый, бледный и прыщавый. Сумрачный взгляд и широкий, решительно поджатый рот придавали ему сходство с Акселем Джордахом. Он был похож на деда, как сын бывает похож на отца. Когда его привели в кабинет полковника и он увидел Томаса, он не проявил никаких эмоций; не менее безразлично отнесся он и к сообщению, что его забирают из школы, и даже не спросил Томаса, куда тот его везет.

— Завтра, — сказал Томас, когда школа исчезла за их спиной, — оденем тебя как человека. И запомни, больше ты драться не будешь.

Уэсли молчал.

— Ты меня слышал?

— Да, сэр.

— Не надо называть меня так. Я тебе не сэр, а отец, — сказал Томас.

Глава 5

1966 год

За работой Гретхен на какое-то время совсем забыла, что сегодня ей исполнилось сорок лет. Она сидела на высоком стальном табурете перед звукомонтажным аппаратом, нажимала рычажки и внимательно смотрела на экран, совмещая звуковую дорожку с изображением. На руках у нее были заляпанные эмульсией грязные белые перчатки. Она быстро размечала мягким красным карандашом пленку и передавала ее своей ассистентке, которая резала и склеивала. Из остальных монтажных, которые на Бродвее, на том же этаже, снимали другие компании, доносились обрывки разговоров, скрежет, взрывы звука, обрывки музыки, исполняемой оркестром, и тарахтенье звуковой дорожки на быстро прокручиваемой пленке. Но Гретхен, всецело погруженная в работу, едва ли все это замечала. Это было неотъемлемой частью монтажной, как и щелканье механизмов, как и круглые коробки с пленкой на полках.

Она работала над монтажом уже третьей картины. Сэм Кори вначале взял ее к себе ассистентом, а затем, как следует обучив, расхвалил режиссерам и продюсерам и благословил на самостоятельную работу. Обладая высоким профессионализмом и творческой индивидуальностью и при этом отнюдь не стремясь стать режиссером и тем самым вызвать зависть окружающих, Гретхен была в студии нарасхват и могла сама выбирать себе работу.

Картина, которую она сейчас монтировала, снималась в Нью-Йорке, и после замкнутой, тесной, почти семейной атмосферы Голливуда, где все знали все обо всех, Нью-Йорк пленил ее своей раскованностью и многоликостью. В свободные часы она пыталась продолжать политическую деятельность, которой отдавала много времени в Лос-Анджелесе после гибели Колина. Со своей ассистенткой Идой Коэн она ходила на митинги, где люди выступали с требованиями прекратить войну во Вьетнаме и либерализовать школы. Она подписывала десятки разных обращений и старалась получить подписи влиятельных деятелей кинематографии. Все это помогало ей простить себя за то, что она бросила университет в Калифорнии. Кроме того, Билли уже достиг призывного возраста, и сама мысль о том, что ее сына могут убить во Вьетнаме, была для нее невыносимой. У Иды не было сына, тем не менее она с еще большим энтузиазмом, чем Гретхен, участвовала в митингах и демонстрациях. Они обе носили на блузках и лацканах жакетов и пальто значки с лозунгом «Запретить бомбу!».

По вечерам, когда не было митингов, Гретхен часто ходила в театр, после стольких лет перерыва снова влекший ее к себе. Иногда она ходила вместе с Идой, безвкусно одевавшейся, язвительной маленькой женщиной ее возраста, иногда с Эвансом Кинселлой, режиссером, с которым у нее был роман, а иногда с Рудольфом и Джин, если они были в Нью-Йорке, или с кем-нибудь из актеров, с которыми познакомилась на съемках.

Гретхен смотрела прямо перед собой на маленький экран и морщилась. Кинселла снял картину так, что было трудно придать эпизоду ту тональность, которая, как ей казалось, была тут необходима. Если ей не удастся выправить дело с помощью изобретательного монтажа или если сам Кинселла не подскажет какую-нибудь новую идею, в конце концов придется переснимать целую сцену заново.

Гретхен прервала работу и закурила. Коробки из-под пленки, заменявшие им с Идой пепельницу, всегда были полны окурков. Там и тут стояли пустые бумажные стаканы из-под кофе со следами губной помады по краям.

«Сорок лет», — затягиваясь, подумала она.

Никто сегодня пока не поздравил ее. А с чем, собственно, поздравлять? Тем не менее она заглянула в почтовый ящик в отеле, надеясь найти там телеграмму от Билли. Но в ящике было пусто. Иде она о своем дне рождения не сказала. Иде самой уже перевалило за сорок — не стоило лишний раз травить человеку душу. И конечно же, она ничего не сказала Эвансу. Ему тридцать два. Сорокалетние женщины не напоминают молодым любовникам о своих днях рождения.

Она подумала о покойной матери. У молодой женщины, которой едва исполнилось двадцать, родилась дочь. Если бы Мэри Пэйс-Джордах знала в тот день, что они впоследствии наговорят друг другу — она и малютка на руках матери, — сколько слез она пролила бы? А Билли…

Открылась дверь, и в комнату вошел Кинселла. Поверх вельветовых брюк, красной спортивной рубашки и тонкого шерстяного свитера на нем был белый плащ с поясом. Плащ был мокрый. Она уже несколько часов не выглядывала в окно и не знала, что на улице дождь.

— Привет, девочки, — сказал Эванс, высокий худощавый мужчина с взъерошенной черной шевелюрой. Подбородок у него отливал синевой, и от этого казалось, что он всегда плохо выбрит. Его недоброжелатели утверждали, что он похож на волка. Гретхен то считала его красавцем-живчиком, то евреем-уродом, хотя он не был евреем. Кинселла — его настоящая фамилия. Он уже сделал шесть картин, и три из них имели большой успех. Кинселла любил к чему-нибудь притулиться. Войдя в комнату, он либо прислонялся к чему-то, либо садился на стол, либо ложился на диван, задрав ноги.

Он поцеловал в щеку сначала Иду, потом Гретхен. Одну из своих картин он снял в Париже и там привык целоваться при встречах со всеми подряд. Картина провалилась.

— Жуткий день, — сказал он и сел на один из высоких металлических столов. Он всегда старался показать, что чувствует себя как дома. — Мы сняли утром две мизансцены, а потом полил дождь. Но это получилось даже кстати. К полудню Хейзен был в доску пьян. — Ричард Хейзен был звездой картины. Он всегда к полудню напивался. — А у вас тут как идут дела? — спросил Эванс. — Мы уже можем сбежать?

— Почти, — ответила Гретхен. Ей было досадно, что за работой она не заметила, как быстро пролетело время. Не мешало бы перед его приходом причесаться и подкраситься. — Ида, — сказала она, — возьми последний эпизод и скажи Фредди, чтобы прокрутил его после текущего съемочного материала.

Они с Эвансом прошли в маленький просмотровый зал. Уселись в темноте и начали просматривать кадры, отснятые накануне, — один и тот же эпизод в разных ракурсах, снова и снова, из чего со временем, надеялись они, получится гармоничное целое, которое будет показано на больших экранах в кинотеатрах по всей стране. Гретхен уже в который раз подумала, что необычный, чуть сумасшедший талант Эванса явно ощущается в каждом метре пленки. Мысленно она прикинула, как начнет монтировать готовый материал. Она заметила, что Ричард Хейзен и вчера был пьян до полудня. Через два года никто уже не станет его снимать.

— Что скажешь? — спросил Эванс, когда в зале зажегся свет.

— Тебе каждый день придется к часу оканчивать съемки, если ты снимаешь Хейзена, — заметила Гретхен.

— Заметно, да? — Эванс сидел глубоко в кресле, перекинув ноги через спинку кресла впереди.

— Заметно.

— Я поговорю с его агентом.

— Попытайся поговорить с его барменом.

— Алкоголь — проклятие для Кинселлы, — вздохнул Эванс. — Когда пьют другие, а не он.

В зале снова погасили свет, и они стали смотреть эпизод, над которым Гретхен работала сегодня целый день. На большом экране он показался Гретхен еще хуже, чем на монтажном столе. Однако, когда зажегся свет, Эванс заметил:

— Отлично. Мне нравится.

Гретхен работала с ним два года и уже сделала одну его картину до этого. Она давно поняла, что он нетребователен к себе. Склонный к самоанализу, он однажды пришел к выводу, что ему нужно быть самоуверенным, поэтому опасно было критиковать его в открытую.

— Я в этом не совсем уверена, — сказала Гретхен. — Мне хотелось бы еще немного повозиться с этим куском.

— Потеря времени, — отрезал Эванс. — Уверяю тебя, все прекрасно.

В противоположность многим режиссерам он был нетерпелив в монтажной и безразличен к деталям.

— Не знаю, но мне эпизод кажется немного затянутым.

— Именно этого я и добивался, — сказал он. — Я и хочу, чтобы он был затянутым. — Он спорил, как упрямый ребенок.

— Все эти люди то входят, то выходят, — осторожно продолжала Гретхен, — за ними тянутся тени, а ничего зловещего так и не происходит…

— Не пытайся сделать из меня Колина Берка. — Эванс резко встал. — Не забывай, что меня зовут Эванс Кинселла. Пожалуйста, запомни.

— Перестань вести себя как ребенок, — огрызнулась Гретхен. Иногда она забывала, в какой выступает роли.

— Где мой плащ? Где я оставил этот чертов плащ? — раздраженно и громко сказал он.

— Ты оставил его в монтажной.

В монтажной Эванс небрежно накинул плащ. Ида размечала пленку, с которой они сегодня работали. Эванс уже направился к двери, но вдруг остановился и вернулся к Гретхен.

— Я собирался пригласить тебя поужинать со мной, а потом сходить в кино. Ты можешь? — И миролюбиво улыбнулся. Он не выносил, если кому-то не нравился даже минуту.

— Извини, не смогу. За мной заедет брат, и мы поедем на выходные к нему в Уитби.

Эванс сразу стал таким одиноким, брошенным. Настроение у него менялось каждую секунду.

— А я на выходные свободен как птица. Я думал, что мы с тобой… — Он взглянул на Иду, надеясь, что она выйдет из комнаты. Но Ида продолжала невозмутимо работать.

— Я вернусь в воскресенье как раз перед ужином, — сказала Гретхен.

— Ладно. Мне остается только смириться. Привет твоему брату. И поздравь его от моего имени.

— С чем?

— А ты что, не видела его портрета в «Лук»? Он стал всеамериканской знаменитостью на эту неделю.

— А, ты вот о чем!

В журнале была опубликована статья под названием «Десять восходящих политических звезд младше сорока». Две фотографии: Рудольф и Джин в гостиной их дома и Рудольф за столом в муниципалитете. «Молодой, красивый мэр Уитби, женатый на прелестной богатой молодой женщине, — писал журнал, — быстро завоевывает авторитет во влиятельных республиканских кругах. Умеренный либерал, энергичный администратор, он не принадлежит к числу политиков-теоретиков; всю свою жизнь он работал за жалованье. На посту мэра он проводит четкий курс, борясь с дискриминацией в жилищном строительстве, активно выступая против загрязнения окружающей среды отходами промышленных предприятий; он посадил за взятки бывшего начальника полиции и троих полицейских; выпустил заем для строительства новых школ; пользуясь своим влиянием в совете опекунов университета Уитби, способствовал введению совместного обучения. Дальновидный преобразователь города, он провел эксперимент, запретив по субботам во второй половине дня и вечером движение транспорта в центре города, чтобы горожане могли свободно прогуливаться, попутно заходя в магазины. Издаваемая им газета “Уитби сентинел” превратилась в трибуну довольно острых выступлений, которые призывают органы как местного, так и национального управления работать честно, и получила награды за лучшую газету, издаваемую в городах с населением меньше пятидесяти тысяч человек. На съезде мэров в Атлантик-Сити он выступил с яркой речью, которая вызвала бурные аплодисменты. В составе немногочисленной делегации мэров был на тридцать минут принят в Белом доме».

— Читая эту статью, можно подумать, будто он сделал в Уитби все и ему осталось только воскресить мертвых, — заметила Гретхен. — Не иначе писала женщина, безумно в него влюбленная. Мой брат умеет очаровывать.

— Твои симпатии и привязанность к родным и близким нисколько не затуманивают ясность твоих суждений о них, верно? — рассмеялся Эванс.

— Просто я надеюсь, мои родные и близкие не верят во всю ту чушь, которую о них пишут, — ответила Гретхен.

— А я тебя все-таки, значит, уязвил, душенька, — сказал Эванс. — Поеду домой жечь свои заметки. — Он поцеловал сначала Иду, потом Гретхен. — Я заеду за тобой в отель в воскресенье в семь вечера.

— Я буду на месте, — сказала Гретхен.

— Пошел в предвкушении одинокой ночи, — сказал Эванс, затягивая пояс плаща на своей стройной талии, этакий молодой двойной агент, ведущий опасную игру в дешевом фильме.

Гретхен вполне представляла себе, сколь одинокой будет для него эта ночь и весь уик-энд. У Эванса в Нью-Йорке были еще две любовницы. И Гретхен знала об этом.

— Никак не могу решить, — заметила Ида, — он ничтожество или гений?

— Ни то ни другое, — сказала Гретхен и начала снова ставить пленку с не понравившимся ей эпизодом: а вдруг она сумеет что-то с этим сделать.

В половине седьмого в монтажную явился Рудольф — он выглядел как настоящий политик в темно-синем пальто и бежевой парусиновой шляпе от дождя. В соседней комнате звуковая дорожка передавала грохот поезда на стыке, а дальше по коридору оркестр играл «Увертюру 1812 года». Гретхен перематывала эпизод, над которым работала, и вместо диалога звучали громкий свист и какая-то немыслимая тарабарщина.

— Господи помилуй! — воскликнул Рудольф. — Как ты это выносишь?

— Это звуки, свидетельствующие о честно проделанной работе, — сказала Гретхен. Пленка была перемотана, и она отдала катушку Иде. — Немедленно отправляйся домой, — приказала она ей. Если за ней не следить и если нет митинга, на который ей надо пойти, Ида проработает весь вечер до десяти-одиннадцати часов. Боится Ида безделья…

Рудольф не сказал ей «с днем рождения», когда они вместе спускались в лифте и затем вышли на Бродвей. Гретхен ему не напоминала. Рудольф нес маленький чемодан, который она упаковала с утра. Все еще лил дождь, такси нигде не было видно, и они двинулись пешком к Парк-авеню. Утром дождя не было, и Гретхен не захватила с собой зонт. Когда они дошли до Шестой авеню, она промокла до нитки.

— Нью-Йорку нужно по крайней мере еще тысяч десять такси, — сказал Рудольф. — Уму непостижимо, что люди готовы терпеть, лишь бы жить в этом городе.

— «Энергичный администратор, умеренный либерал, дальновидный преобразователь города…» — процитировала Гретхен.

— А-а, ты читала эту статью? Абсолютная галиматья, — рассмеялся Рудольф, но ей показалось, он доволен.

Они шли по Пятьдесят второй улице, и дождь лил еще сильнее, чем раньше. Поравнявшись с рестораном «Двадцать один», Рудольф остановил сестру.

— Давай заглянем сюда и чего-нибудь выпьем. Потом швейцар поймает нам такси.

Волосы у Гретхен висели патлами, чулки были забрызганы, и ей не улыбалось появиться в «Двадцать одном» в таком виде да еще со значком «Запретите бомбу!» на пальто, но Рудольф уже потащил ее к двери.

— Добрый вечер, мистер Джордах, — наперебой здоровались с Рудольфом швейцар, гардеробщица, администратор, метрдотель и бармен. Было пожато немало рук.

Гретхен ничего не могла поделать ни с волосами, ни с чулками, поэтому, не заходя в дамскую комнату, она прошла с Рудольфом в бар. Поскольку они не собирались ужинать, не стали заказывать столик, а прошли в дальний угол бара, где никого не было. У входа собралось очень много народу: самоуверенные мужчины с громкими голосами, как и положено тем, кто занимается рекламой или нефтью, и женщины, только что вышедшие из салона Элизабет Арден, для которых не проблема поймать такси. Свет был искусно приглушен, чтобы женщинам имело смысл провести полдня у парикмахера и массажистки.

— Ты испортишь себе репутацию, — сказала Гретхен. — Надо же прийти в такое место с дамой, которая выглядит так, как я сегодня.

— Случалось и похуже. Гораздо хуже.

— Спасибо, братик.

— Я ничего плохого сказать не хотел. Ты же у меня красавица.

Но она вовсе не чувствовала себя красавицей. Она была мокрая, жалкая, старая, усталая, одинокая и обиженная.

— Просто я сегодня занимаюсь самоедством, — сказала она. — Не обращай внимания… Как Джин?

Вторая беременность Джин кончилась выкидышем, и она тяжело это переживала. Она выглядела подавленной, отрешенной, неожиданно резко прекращала начатый разговор, а иногда, не закончив фразы, вставала и уходила из комнаты. Забросила фотографию, и когда однажды Гретхен спросила, собирается ли она снова начать фотографировать, Джин в ответ лишь отрицательно покачала головой.

— Джин? Ей лучше, — коротко ответил Рудольф.

Подошел бармен, и Рудольф заказал себе виски, а Гретхен — мартини.

Рудольф поднял свой стакан:

— С днем рождения!

Оказывается, он помнил.

— Не будь таким милым, — сказала она, — а то я заплачу.

Он достал из кармана продолговатую кожаную коробочку и положил ее на стойку перед Гретхен:

— Примерь.

На коробочке стояло название фирмы — «Картье». Внутри лежали красивые золотые часы. Она сняла свои тяжелые металлические часы и защелкнула на запястье изящный золотой браслет. Главный подарок дня. Едва сдерживая слезы, она поцеловала брата в щеку. «Я должна лучше думать о нем», — решила она.

— Что еще тебе сегодня подарили? — спросил Рудольф.

— Ничего.

— Билли звонил? — Он задал этот вопрос слишком небрежно.

— Нет.

— Два дня назад я случайно встретил его возле университета и напомнил ему.

— Он ужасно занят, — попыталась оправдать сына Гретхен.

— Может, он рассердился, что я напомнил ему о твоем дне рождения и посоветовал позвонить? Он не слишком жалует своего дядю Рудольфа.

— Он никого не жалует, — заметила Гретхен.

Билли поступил в университет в Уитби, так как после окончания средней школы в Калифорнии заявил, что намерен поехать учиться в какой-нибудь восточный штат. Гретхен хотелось, чтобы он поступил в университет Лос-Анджелеса или университет Южной Калифорнии и по-прежнему жил дома, но сын недвусмысленно дал ей понять, что жить дома больше не желает. Он был очень умным парнем, но занимался мало, и его отметки не позволяли поступить в какой-либо престижный колледж на востоке США. Гретхен попросила брата использовать свое влияние, чтобы Билли приняли в университет Уитби. Билли писал ей редко — иногда она ничего не получала от него месяцами. А когда наконец приходило письмо, оно бывало коротким: он перечислял предметы, которыми занимался, и писал о своих планах на летние каникулы, всегда предпочитая проводить их на востоке страны. Уже больше месяца Гретхен работала в Нью-Йорке, всего в нескольких часах езды от Уитби, но сын ни разу не навестил ее. До сих пор гордость не позволяла ей самой съездить к нему, но сейчас ей стало уже невмоготу.

— Что с мальчиком происходит? — спросил Рудольф.

— Он меня наказывает.

— За что?

— За Эванса. Я старалась ничем себя не выдавать. Эванс никогда не оставался у нас ночевать, и я сама всегда возвращалась вечером домой, ни разу никуда не уезжала с ним на выходные, но Билли, конечно, немедленно обо всем догадался и стал со мной очень холоден. Возможно, женщинам надо плакать, когда появляются дети, а не когда они умирают.

— Это у него пройдет. Обычная детская ревность, ничего больше.

— Дай бог. Он презирает Эванса. Называет его мыльным пузырем.

— А это на самом деле так?

Гретхен пожала плечами:

— Трудно сказать, до Колина ему далеко, но ведь и мне — тоже.

— Не принижай себя, — мягко заметил Рудольф.

— Чем еще может заняться дама в свой сорокалетний юбилей?

— Тебе не дашь больше тридцати, — сказал Рудольф. — Ты красива и желанна.

— Какой ты милый, братик!

— Эванс не собирается на тебе жениться?

— В Голливуде преуспевающие тридцатидвухлетние режиссеры не женятся на сорокалетних вдовах, разве что те богаты, или знамениты, или и то и другое вместе. Я же ни то ни другое.

— Он тебя любит?

— Откуда я знаю?

— А ты его любишь?

— Тоже не знаю. Мне хорошо с ним в постели. Мне нравится с ним работать. Я к нему привязалась. Мне больше никого не надо. Я обязательно должна быть привязана к какому-нибудь мужчине и чувствовать, что я ему нужна, так что Эвансу просто повезло. Предложи он мне выйти за него замуж, я согласилась бы не задумываясь. Но он не предложит.

— Счастья тебе, — пожелал Рудольф. — Допивай мартини. Нам пора. Джин ждет нас дома.

Гретхен бросила взгляд на часы:

— Сейчас восемнадцать минут восьмого, если верить господину Картье.

На улице по-прежнему шел дождь, но к ресторану как раз подъехало такси, из которого высадилась пара, и швейцар проводил Гретхен до машины под зонтом. Никому из посетителей ресторана «Двадцать один» не пришло бы в голову, что городу не мешало бы иметь еще десять тысяч такси.

Войдя в квартиру, они услышали сильные удары молотка по металлу. Рудольф, а за ним и Гретхен вбежали в гостиную. Джин сидела на полу посреди комнаты, раздвинув ноги, как ребенок, играющий в кубики. В руках у нее был молоток, и она с методичным упорством крушила им лежавшую перед ней груду фотоаппаратов и объективов. На Джин были брюки и грязный свитер, немытые волосы прядями падали на лицо, когда она нагибалась, нанося очередной удар.

— Джин! — крикнул Рудольф. — Ты что, с ума сошла? Что ты делаешь?

Джин подняла голову и лукаво посмотрела на него сквозь свисавшие сосульками волосы.

— Достопочтенный мэр хочет знать, что делает его прелестная богатая молодая жена? Что ж, я могу объяснить достопочтенному мэру. Его прелестная богатая молодая жена превращает все это в кучу мусора. — Язык у Джин заплетался, она была пьяна. Она грохнула молотком по большому широкоугольному объективу, и он разлетелся вдребезги.

Рудольф выхватил у нее молоток. Она не сопротивлялась.

— Достопочтенный мэр забрал молоток у своей прелестной богатой молодой жены, — сказала Джин. — Ничего, дорогая куча мусора, не волнуйся. На свете есть другие молотки. Ты будешь расти все выше и выше, и наступит день, когда ты станешь одной из величайших и прекраснейших в мире куч мусора, и достопочтенный мэр объявит тебя городским парком, созданным на радость жителей Уитби.

Не выпуская из рук молотка, Рудольф бросил взгляд на сестру. В его глазах были стыд и испуг.

— Господи, Джин, — сказал он жене, — ты разбила аппаратуры по крайней мере на пять тысяч долларов.

— Достопочтенной жене мэра она больше не нужна, — сказала Джин. — Пусть теперь фотографируют меня. Пусть фотографией занимаются бедняки. И талантливые люди. О-ля-ля. — Она грациозно, по-балетному, взмахнула руками. — Принесите же мне молотки! Руди, дорогой, тебе не кажется, что ты обязан дать своей прелестной богатой молодой жене чего-нибудь выпить?

— Ты уже достаточно выпила.

— Рудольф, — сказала Гретхен, — я, пожалуй, уйду. Все равно сегодня мы уже не поедем в Уитби.

— Прекрасный Уитби! — продолжала Джин. — Город, где прелестная богатая молодая жена достопочтенного мэра с одинаковой улыбкой встречает и демократов, и республиканцев; где она открывает благотворительные базары и неизменно появляется под руку со своим мужем на банкетах и политических митингах; где ее все должны видеть на выпускных церемониях, на празднике Четвертого июля, на соревнованиях студенческих футбольных команд, на торжественном открытии новых лабораторий, на закладке новых жилых районов с настоящими уборными для цветных…

— Прекрати, Джин! — резко оборвал ее Рудольф.

— Нет, мне действительно лучше уйти, — повторила Гретхен. — Я тебе позвоню и…

— Сестра достопочтенного мэра, куда вы так спешите? — повернулась к ней Джин. — Кто знает, может быть, когда-нибудь ему понадобится и ваш голос. Оставайтесь, и мы уютно, по-семейному посидим и выпьем. Может, если вы по-умному поведете игру, он даже женится на вас. Оставайтесь и послушайте. Это может оказаться для вас поу… поучительным. — Она с трудом произнесла это слово. — Всего за сто уроков вы можете узнать, как превратиться в до… в до… в довесок к собственному мужу. Я закажу себе визитные карточки: миссис Джордах, некогда профессиональный фотограф, а ныне довесок. Один из десяти самых многообещающих довесков в Соединенных Штатах. Специализируется на паразитизме и лицемерии. Читает курс лекций на тему «Как успешно превратиться в довесок». — Она хихикнула: — Любой чистокровной американке гарантирован диплом.

Гретхен повернулась и тихо вышла из комнаты. Рудольф ее не удерживал. Он неподвижно стоял в мокром плаще, держа в руке молоток, и пристально глядел на пьяную жену.

Дверца лифта находилась прямо в квартире, и Гретхен вынуждена была стоять в холле и ждать, поэтому она слышала, как Джин по-детски жалобно произнесла:

— У меня всегда отбирают молотки.

Лифт подошел, и Гретхен уехала.

Вернувшись в «Алгонквин», она позвонила Эвансу в отель, но никто не подошел к телефону. Она попросила телефонистку на коммутаторе передать Эвансу, что миссис Берк никуда не поехала на уик-энд и весь вечер будет у себя в номере. Потом она приняла горячую ванну, переоделась, спустилась в ресторан и поужинала.

Рудольф позвонил ей на следующий день в девять утра. Она была одна. Эванс так и не появился. Рудольф сказал, что, вскоре после того как она ушла, Джин легла спать, а наутро со стыдом вспоминала о случившемся. Сейчас все уже в порядке, они собираются в Уитби и ждут Гретхен.

— Ты уверен, не разумнее ли будет провести вам с ней этот день вдвоем? — спросила Гретхен.

— Нам лучше не быть одним, — сказал Рудольф. — Кстати, ты оставила у нас чемоданчик, а то еще подумаешь, что потеряла его.

— Я помню. Буду у вас к десяти.

Одеваясь, Гретхен раздумывала над вчерашней сценой и вспоминала не такое буйное, но не менее странное поведение Джин во время предыдущих встреч. Все постепенно прояснялось. Раньше Джин удавалось скрывать это от Гретхен, потому что они не часто виделись. Но теперь все было ясно: Джин алкоголичка. Понимает ли это Рудольф? И что он намерен делать?

Было уже без четверти десять, а Эванс так и не позвонил; Гретхен спустилась на лифте и вышла на залитую солнцем Сорок восьмую улицу — высокая стройная женщина с красивыми ногами. Шелковистые черные волосы, прекрасная бледная кожа. Твидовый костюм и трикотажная кофточка — именно то, что следует надевать, когда едешь отдохнуть за город. Лишь значок «Запретите бомбу!», приколотый как брошь к лацкану отлично сшитого жакета, намекал, что в это солнечное весеннее утро 1966 года в Америке не все так благополучно, как кажется.

Разбитые фотоаппараты были убраны из гостиной. Когда Гретхен приехала, Рудольф и Джин слушали по радио фортепьянный концерт Моцарта. Рудольф вел себя как обычно, и Джин, хотя была бледна и несколько неуверенно двинулась навстречу Гретхен, казалось, тоже оправилась после вчерашнего. Она бросила на Гретхен взгляд, как бы просивший простить и понять, и тут же своим обычным, с легкой хрипотцой, голосом весело воскликнула:

— Гретхен, в этом костюме ты выглядишь потрясающе! Скажи, где ты купила такие пуговицы? Они как раз цвета моих глаз.

— Да, я уверен, — вставил Рудольф, — такой костюм произведет сногсшибательное впечатление в Вашингтоне, когда мы в следующий раз туда поедем. — Произнес он это безо всякого ехидства и рассмеялся.

Джин, как ребенок, отправляющийся на прогулку с отцом, крепко держала мужа за руку, когда они спускались вниз и ждали машину, которую должны были пригнать из гаража. Она вымыла волосы, зачесала их назад и, блестящие, чистые, перевязала на затылке бантом. На ней была очень короткая юбка, обнажавшая красивые стройные загорелые ноги. Обычно она выглядела не старше восемнадцати.

— Я позвонил своей секретарше, — сказал Рудольф Гретхен, пока они ждали машину, — попросил ее связаться с Билли и передать, что мы ждем его к обеду в нашем доме.

— Спасибо, Руди, — сказала Гретхен. Она так давно не видела Билли, что лучше всего, если при их встрече будет еще кто-то.

В машине обе женщины сели впереди, рядом с Рудольфом. Он включил радио. Музыка Моцарта, по-весеннему свежая, сопровождала их до Бронкса.

Они ехали мимо зарослей кизила и тюльпанов, объезжая поля, где мужчины и мальчики играли в бейсбол. Моцарта сменил Лоссер, и Рей Болджер запел: «Влюбившись в Эми, буду всегда любить Эми», а Джин стала подпевать ему грудным чистым голосом. Они все трое слушали Болджера и надолго запомнили, какое получили тогда удовольствие. Когда они подъехали к ферме в Уитби, где в саду набухли почки темной сирени, все уже забыли о вчерашнем вечере, словно его и не было. Почти забыли.

Светловолосая пухленькая Инид — ей было уже два года — ждала их. Она бросилась к матери, и они долго обнимались и целовались. Рудольф, неся за сестрой ее чемодан, поднялся в отведенную ей комнату, где было много цветов и все сверкало чистотой.

— По-моему, тут есть все, что может тебе потребоваться, — сказал Рудольф, ставя ее чемодан.

— Руди, — понизив голос, сказала Гретхен, — мы не должны сегодня пить.

— Почему? — В его голосе звучало удивление.

— Не надо соблазнять Джин. Даже если она сама не будет пить… Когда рядом пьют другие…

— О, меня это не беспокоит, — беспечно сказал Рудольф. — Вчера она просто была немного взвинчена…

— Она пьет, Руди. Это алкоголизм, — осторожно сказала Гретхен.

Рудольф отмахнулся:

— Не устраивай мелодраму, это на тебя не похоже. Время от времени она позволяет себе лишнее, вот и все. Так же как ты и я.

— Нет, не так же, — возразила Гретхен. — Ей нельзя пить ни капли. Даже глотка пива. И ее надо держать вдали от людей, которые любят выпить. Руди, я знаю, о чем говорю. В Голливуде полно женщин вроде нее. Таких, которые, как и она, пока в начальной стадии, и таких, которые зашли уже слишком далеко. А последующие стадии просто ужасны. И это ее ждет. Ты должен уберечь ее.

— Никто не может сказать, что я не берегу ее. — В его голосе еле заметно чувствовалось раздражение.

— Руди, спрячь под замок все бутылки в доме.

— Успокойся. Это не Голливуд.

Внизу зазвонил телефон, потом раздался голос Джин:

— Гретхен! Это тебя. Билли.

— Прошу, послушайся меня, — сказала Гретхен Рудольфу.

— Иди вниз, поговори с сыном, — холодно ответил он.

По телефону у Билли был очень взрослый голос.

— Привет, мать! Это здорово, что ты смогла приехать. — Он стал говорить ей «мать» с тех пор, как в ее жизни появился Эванс. Раньше он называл ее мамочкой. Тогда ей казалось, что это звучит слишком по-детски в устах такого большого мальчика, но сейчас, услышав его голос, она поняла, как ей не хватает этого ласкового «мамочка». — Слушай, мне очень жаль, — сказал Билли. — Но извинись, пожалуйста, за меня перед Рудольфом, ладно? Он пригласил меня на обед, а у нас здесь в час будет бейсбол, и я стою на подаче, так что, боюсь, уже не выберусь.

— Хорошо, я извинюсь за тебя, — ответила Гретхен. — А когда мы увидимся?

— Понимаешь, сейчас мне трудно сказать. — В голосе Билли чувствовалась явная растерянность. — После игры мы собираемся у одного парня. Будет грандиозный вечер с пивом и…

— Где вы играете? Я приду посмотреть. Мы сможем поговорить в перерывах.

— Ну вот, ты уже и надулась.

— Я вовсе не надулась, как ты выражаешься. Где вы играете?

— В восточной части студенческого городка. Там спортплощадки идут одна за другой. Найдешь.

— До свидания, Билли, — сказала Гретхен и, повесив трубку, вернулась из холла в гостиную. Джин сидела на диване, обняв Инид. Девочка тихонько ворковала. А Рудольф готовил «Дайкири».

— Мой сын просит извинить его, — сказала Гретхен. — Он сегодня весь день занят. И не сможет прийти на обед.

— Очень жаль, — сказал Рудольф. Но лицо его при этом на миг стало твердым. Он налил «Дайкири» себе и Гретхен. Джин, занятая дочкой, отказалась пить.

После обеда Гретхен взяла машину брата и поехала в студенческий городок. Она бывала там и раньше, но сейчас ее снова поразили тишина и сельская прелесть этих мест со старыми зданиями, разбросанными среди зелени, к которым ведут извилистые гравийные дорожки, обсаженные высокими дубами и вязами. Была суббота, и студентов встречалось мало — городок дремал в пронизанном солнцем воздухе. «О таком месте будешь потом вспоминать с ностальгией», — подумала она. Если университет должен готовить молодых людей к вступлению в жизнь, то эти мирные лужайки, эти скромные приветливые залы и аудитории не выполняют своей задачи. Жизнь, которая ждет выпускников университета Уитби в последней трети двадцатого века, почти несомненно не будет иметь с этим ничего общего.

В бейсбол играли на трех площадках. Сына она увидела на той, где дела шли из рук вон плохо и почти половину игроков составляли девушки. Одна из девушек сидела на траве и читала книгу, отрываясь, только когда товарищи по команде кричали, чтобы она бежала за мячом. Игра началась, вероятно, уже давно, потому что, когда Гретхен подошла к линии первой защиты, там спорили, какой счет: девятнадцать — шестнадцать или восемнадцать — пятнадцать. Было совершенно очевидно, что, если бы Билли не играл, это ничего бы не изменило. Билли в выцветших обрезанных джинсах и серой тенниске подавал мяч. Девушкам он легонько кидал, зато парням посылал резкими, сильными бросками. Он не сразу заметил Гретхен, и какое-то время она наблюдала, как пластично и изящно он двигался. Слишком длинные волосы падали ему на лицо, а лицо было красивое, улучшенный вариант лица Вилли Эббота — чувственное, сильное, недовольное. Лоб такой же выпуклый и высокий, глаза темнее и посажены глубже, нос длиннее, с трепещущими широкими ноздрями, на правой щеке, когда он улыбался, появлялась, нарушая симметрию, ямочка; зубы ровные, по-юношески ослепительно-белые.

Если бы только он и характером был так же хорош, подумала Гретхен, а ее сын в это время послал мяч прелестной пухлой девушке, которая подпрыгнула, промахнулась и с деланым отчаянием крикнула:

— Ничего у меня не получается!

В перерыве Билли заметил Гретхен, стоявшую за чертой, и подошел к ней.

— Привет, мать, — целуя ее в щеку, сказал он. Когда он увидел значок «Запретите бомбу!», в глазах у него вспыхнули насмешливые искорки. — Я же говорил, что ты легко меня найдешь.

— Надеюсь, я не помешала, — сказала она, понимая, что взяла неправильный тон: «люби меня, я твоя мать».

— Нет, что ты, — ответил он и крикнул: — Эй, ребята! Кто-нибудь поиграйте за меня, у меня гостья. Увидимся позже в том доме. — Он никому ее не представил. — Может, мы с тобой пройдемся? Я покажу тебе городок.

— Рудольф и Джин огорчились, что ты не пришел на обед, — сказала Гретхен, когда они отошли от площадки. Опять не тот тон.

— Правда? — безразлично спросил Билли. — Мне очень жаль.

— Рудольф говорит, что он уже не первый раз тебя приглашает. Но ты так у него и не был.

Билли пожал плечами:

— Да знаешь, как это бывает. Всегда то одно, то другое.

— Мне было бы приятно, если бы ты все же заходил к нему.

— Как-нибудь зайду. Мы потолкуем с ним об отчуждении поколений. Или о том, что все в университете курят марихуану. Его газета здорово пишет о таких вещах.

— И ты тоже куришь марихуану?

— Мать, дорогая, спустись с небес в двадцатый век.

— Как ты со мной разговариваешь? — резко сказала она.

— Сегодня чудесный день. Мы давно не виделись. Давай не будем ссориться. Вон в том здании общежитие, где я жил, когда поступил сюда.

— Твоя девушка тоже играла с вами?

Он как-то писал ей, что ему нравится одна девушка из их группы.

— Нет. К ней на уик-энд приехали родители, и она должна сейчас делать вид, что меня не существует. Ее отец терпеть меня не может, а я — его. Он говорит, что я оказываю на его дочь аморальное, развращающее влияние. Он у нее питекантроп.

— Ты хоть о ком-нибудь можешь сказать что-то хорошее?

— Конечно. Об Альбере Камю. Но он уже умер. Кстати, как поживает другой поэт, Эванс Кинселла?

— Жив, — сказала Гретхен.

— Да ну? Вот это новость! Сенсационная новость.

«Если бы Колин не погиб, он бы не был таким, — подумала Гретхен. — Да, он был бы совсем другим. Рассеянный, очень занятой человек садится за руль, наезжает на дерево, а его смерть оставляет свой след на других поколениях…»

— Ты когда-нибудь бываешь в Нью-Йорке?

— Время от времени.

— Если в следующий свой приезд ты дашь мне об этом знать, я возьму билеты в театр. Если хочешь, захвати с собой свою девушку. Я бы хотела познакомиться с ней.

— Она — ничего особенного, — сказал Билли.

— Так или иначе, дай мне знать.

— Непременно.

— Как у тебя с занятиями?

Билли скорчил гримасу.

— По словам Рудольфа, дела у тебя идут весьма неважно. Он говорит, что тебя могут даже отчислить.

— Наверное, в этом городишке мэру совсем нечего делать, если у него есть время выяснять, сколько лекций я прогуливаю каждый семестр.

— Если тебя выгонят, ты загремишь в армию. Тебе что, этого хочется?

— Какая разница? — беспечно ответил он. — В армии не может быть скучнее, чем здесь на многих занятиях.

— А ты хоть когда-нибудь думаешь обо мне? — «Абсолютно неправильный прием. Классическая материнская ошибка. Но что сказано, то сказано». — Каково, по-твоему, мне будет, если тебя отправят во Вьетнам?

— Мужчины воюют, женщины плачут, — сказал Билли. — Почему у нас должно быть иначе?

— А ты что-нибудь делаешь, чтобы это изменить? Например, чтобы прекратить войну? Масса студентов по всей стране день и ночь…

— Чудаки, — перебил ее Билли. — Зря тратят время. Война — слишком удобная кормушка для очень многих крупных воротил. Плевать они хотят на то, что кричит горстка взвинченных молокососов. Конечно, если ты хочешь, я могу нацепить твой значок. Великое дело! Пентагон, конечно, задрожит от страха, узнав, что Билли Эббот выступает за запрещение испытаний ядерного оружия!

— Билли, — Гретхен остановилась и посмотрела ему в глаза, — тебя вообще что-нибудь в жизни интересует?

— Пожалуй, нет, — спокойно ответил он. — А что, это плохо?

— Надеюсь, это просто позерство. Глупое мальчишеское позерство.

— Это не позерство, — сказал он. — И я не мальчишка, если ты до сих пор этого не заметила. Я уже вполне взрослый человек, и на мой взгляд, все вокруг прогнило. На твоем месте я постарался бы на некоторое время обо мне забыть. Если тебе трудно посылать мне деньги на обучение, не посылай. Тебе не нравится, каким я стал, и ты винишь себя за то, что я таким стал, — что ж, может, ты и вправду в этом виновата, а может — нет. Прости, что я так говорю, но уж кем бы мне не хотелось стать, так это лицемером. По-моему, ты будешь гораздо счастливее, если перестанешь обо мне беспокоиться. Так что возвращайся к моему дорогому дяде Рудольфу и к своему дорогому Эвансу Кинселле, а я пойду играть в бейсбол. — Он повернулся и, широко шагая, пошел по тропинке к спортивной площадке.

Гретхен долго смотрела ему вслед, пока он не превратился в далекую маленькую серо-голубую фигурку, потом медленно и тяжело пошла туда, где оставила машину Рудольфа.

Теперь ей не было смысла оставаться в Уитби еще на день. Она тихо поужинала с Рудольфом и Джин, а рано утром села на электричку и вернулась обратно в Нью-Йорк.

В отеле ее ждала записка. Эванс сообщал, что не сможет сегодня с ней поужинать.

Глава 6

1967 год

Самолет летел рейсом Нью-Йорк — Даллас. Джонни Хит, сидевший рядом с Рудольфом, просматривал бумаги, которые доставал из туго набитого портфеля. Рудольф занимался тем же. Ему надо было представить муниципалитету бюджет на следующий год, и он хмурился, перелистывая толстую смету, подготовленную муниципальным финансистом. Цены на все неуклонно росли, и надо было повышать жалованье полицейским, пожарным, учителям государственных школ, служащим; угрожающе возрастало число лиц, нуждающихся в пособии, особенно среди негритянского населения Уитби; планами предусматривалось строительство нового коллектора для нечистот; вместе с тем все боролись против увеличения налогов, финансовая помощь от штата и федерального правительства сохранялась на прежнем уровне. «Ну вот, — подумал он, — даже на высоте тридцати тысяч футов я снова ломаю голову, откуда взять деньги».

Джонни Хит тоже беспокоился о деньгах, по крайней мере о собственных и деньгах Рудольфа. Брэд Найт после смерти отца перевел контору из Талсы в Даллас, и Рудольф и Джонни летели туда, чтобы обсудить судьбу своих капиталовложений в акции «Питер Найт и сын». В последнее время удача изменила Брэду, и Джонни с Рудольфом, как выяснилось, вкладывали деньги в одну пустую скважину за другой. И даже если где-то обнаруживалась нефть, эксплуатация скважин осложнялась то грунтовыми водами, то бесконечными обвалами, то непредугаданными твердыми геологическими породами, пробурить которые стоило немалых денег. Джонни Хит осторожно навел справки и пришел к выводу, что Брэд уже давно дает в отчетах ложную информацию и просто присваивает себе их деньги. Цифры, представленные Джонни, выглядели убедительно, но Рудольф не хотел ничего предпринимать против Брэда, пока они не встретятся. Ему представлялось невероятным, чтобы человек, которого он так давно и так хорошо знал, мог настолько измениться. Даже под влиянием Вирджинии Колдервуд.

Когда они прилетели в Даллас, Брэд их не встречал. Вместо себя он прислал своего помощника, высокого дородного мужчину в коричневой соломенной шляпе, узком галстуке и полосатом пиджаке. Он извинился («У мистера Найта совещание», — сказал он) и по вьющейся в мареве жары дороге отвез их на оснащенном кондиционером «кадиллаке» в отель в центре Далласа, где Брэд снял им номер люкс с гостиной и двумя спальнями.

Отель был недавно построен, и номера были отделаны в стиле Второй империи с улучшениями, внесенными американским декоратором. На длинном столе вдоль стены стояли рядами шесть бутылок бурбона, шесть шотландского виски, по шесть джина и водки, бутылка вермута, ведерко с колотым льдом, несколько дюжин бутылок кока-колы и содовой, корзинка с лимонами, огромная ваза с роскошными фруктами и множество бокалов и стаканов разных размеров.

— Пиво и шампанское в холодильнике, — сказал помощник Брэда. — Если, конечно, вы это любите. Все за счет мистера Найта. Вы его гости.

— Мы улетаем уже завтра, — заметил Рудольф.

— Мистер Найт просил меня устроить вас с комфортом. Вы не где-нибудь, а в Техасе.

— Даже в отеле «Аламо» это было бы слишком.

Помощник вежливо рассмеялся и сказал, что мистер Найт почти наверняка освободится к пяти часам. А сейчас было чуть больше трех.

— Помните, — сказал он уходя, — если вам что-нибудь понадобится, без стеснения звоните мне в контору.

— Втирают очки, — сказал Джонни, обводя рукой номер и уставленный бутылками стол.

Рудольф почувствовал, что Джонни, с его вечными подозрениями, раздражает его.

— Мне надо сделать несколько звонков, — сказал Рудольф. — Дай мне знать, когда придет Брэд. — Он прошел в свою спальню и закрыл за собой дверь.

Прежде всего он позвонил домой. Он старался звонить Джин по меньшей мере три раза в день. В конце концов он последовал совету Гретхен и теперь не держал в доме спиртного; впрочем, в Уитби достать выпивку не проблема — в городе полно винных магазинов и баров. Но сегодня можно было не волноваться: Джин разговаривала с ним бодрым тоном и была вполне в форме. Она собиралась везти Инид на ее первый детский праздник. Два месяца назад она села за руль пьяной — Инид сидела сзади — и разбила машину, но и она сама, и Инид отделались лишь царапинами.

— Как там в Далласе? — спросила Джин.

— Техасцам, я думаю, здесь живется неплохо. Но для остальных — мука мученическая.

— Когда ты вернешься?

— Сразу же как освобожусь.

— Не задерживайся, — сказала она.

Он не объяснил ей, почему им с Джонни понадобилось лететь в Техас. Когда она не была пьяна, ее обычно терзали ревнивые сомнения.

Потом Рудольф связался со своим секретарем в муниципалитете. Это был несколько женоподобный, но всегда невозмутимый молодой человек. Однако сегодня он утратил свою невозмутимость. Утром перед зданием редакции «Уитби сентинел» студенты устроили демонстрацию, протестуя против напечатанной в газете передовицы за сохранение в университете вневойсковой подготовки офицеров запаса. Рудольф сам одобрил эту публикацию, потому что статья была написана в умеренных тонах и в ней отнюдь не предлагалось сделать военную подготовку обязательным предметом. В статье говорилось только, что такой курс должен существовать для обучения студентов, решивших посвятить себя военной карьере, а также и для тех, кто считает, что надо на всякий случай быть готовым к защите родины. Но сладкий голос разума не охладил пыла студентов. В окно редакции бросили камень, и пришлось вызывать полицию. Секретарь сообщил, что в муниципалитет позвонил президент университета Дорлэкер и сказал (дословно): «Если он мэр, то почему его нет на месте?» Рудольф не стал объяснять секретарю, зачем ему надо уехать. Заходил начальник полиции Оттмен. Очень встревоженный. Сказал, что у него крайне важное дело к мэру. Мэр должен срочно с ним связаться. Дважды звонили из Олбани. Делегация представителей негритянского населения Уитби вручила петицию: что-то насчет плавательного бассейна.

— Хватит, Уолтер, — устало сказал Рудольф, повесил трубку и лег на кровать, прямо на небесно-голубое скользкое шелковое покрывало. Как мэр Уитби он получал десять тысяч долларов в год и всю эту сумму жертвовал на благотворительность. Служение обществу…

Он поднялся с кровати, злорадно заметив, что на шелковом покрывале остались грязные следы от его туфель, и вышел в гостиную. Джонни сидел без пиджака за огромным письменным столом и просматривал свои бумаги.

— Я уже нисколько не сомневаюсь, Руди, — сказал Джонни, — что этот сукин сын облапошил нас как младенцев.

— Об этом позже, — сказал Рудольф. — В данный момент у самоотверженного и преданного слуги общества и так хлопот полон рот.

Он положил в стакан несколько кубиков льда, плеснул сверху кока-колы и, подойдя к окну, стал смотреть на раскинувшийся внизу Даллас. Город сверкал под жарким солнцем — он стоял неорганичный и вызывающий на голой равнине, словно бессмысленно выброшенный космическим извержением.

Затем Рудольф вернулся в спальню и заказал телефонный разговор с начальником полиции Уитби. Дожидаясь звонка, он рассматривал себя в зеркале. Выглядел он как человек, нуждающийся в отдыхе. Интересно, когда у него будет первый инфаркт? Правда, в Америке инфаркты бывают только у бизнесменов, а он теоретически от этого отошел. Он где-то читал, что профессора живут вечно — и большинство генералов тоже.

Когда его соединили с Оттменом, шеф полиции, судя по голосу, был в весьма мрачном расположении духа. Но он всегда был мрачно настроен. Он занимался преступлениями, и это оскорбляло его. Бейли, предшествующий шеф полиции, которого Рудольф засадил в тюрьму, был веселым, счастливым человеком. Рудольф часто жалел, что его нет. Это была грусть по цельному характеру.

— Мы выпустили червей из банки, господин мэр, — сказал Оттмен. — Лейтенант Слэттери сегодня в половине девятого утра арестовал в кафетерии первокурсника, который курил марихуану. Подумать только — в половине девятого утра! — Оттмен был мужчина семейный, придерживался твердого распорядка и ценил утреннее время. — При нем нашли больше унции марихуаны. Пока его не посадили, он все нам выложил. Сказал, что у них в общежитии минимум пятьдесят человек курят гашиш и марихуану. Сказал, что если мы туда наведаемся, то найдем по меньшей мере фунт «травки». У него есть адвокат, и вечером его отпустят под залог, но адвокат наверняка уже рассказал кое-кому, что произошло. И что же мне теперь делать? Недавно мне позвонил Дорлэкер и посоветовал держаться подальше от студенческого городка, но ведь скоро об этом узнает весь город, и если я буду сидеть сложа руки, то что обо мне подумают? Университет же не в Гаване и не в Буэнос-Айресе, черт возьми, а в черте Уитби, и закон есть закон.

«Удачный я выбрал денек, чтобы поехать в Даллас», — подумал Рудольф.

— Подождите минутку, шеф, дайте подумать.

— Если вы мне запретите принять необходимые меры, можете считать, мэр, что я уже подал в отставку.

«Ох уж эти честные люди!» — подумал Рудольф. Надо будет ему самому попробовать как-нибудь марихуану. Может, это как раз то, что требуется Джин.

— Адвокат у этого парня тот же, что у Леона Гаррисона, — сказал Оттмен. — Гаррисон уже приходил ко мне и спрашивал, что я намерен делать. Сказал, что хочет созвать специальное заседание совета попечителей.

— Хорошо, — сказал Рудольф, — позвоните Дорлэкеру. Скажите, что вы говорили со мной и я распорядился в восемь вечера произвести обыск в общежитии университета. Ордер на обыск получите у судьи Сэттерли, и пусть ваши парни не берут с собой дубинок. Я не хочу, чтобы были неприятные инциденты. Слух об обыске быстро распространится, и, может быть, у студентов хватит ума выкинуть «травку», прежде чем вы туда нагрянете.

— Вы не знаете нынешнюю молодежь, господин мэр, — скорбно сказал Оттмен. — У них не хватает ума даже на то, чтобы вытереть себе нос.

Рудольф дал ему номер своего телефона в Далласе и велел позвонить сразу после обыска. Положив трубку, он допил кока-колу. В самолете их накормили скверно, и его мучила изжога. Он по глупости выпил оба «Манхэттена», которые стюардесса поставила на его поднос. В полете он почему-то всегда пил «Манхэттен». А на земле — никогда. Интересно, что это значит?

Телефон опять зазвонил. Рудольф ожидал, что Джонни возьмет трубку, но телефон звонил только в его комнате.

— Алло, — сказал он.

— Руди, — услышал он голос Гретхен.

— Да? — С того дня, когда Гретхен сказала ему, что Джин — алкоголичка, отношения между ними стали натянутыми. Гретхен оказалась права, но от этого их взаимное отчуждение лишь усилилось.

— Я позвонила к тебе домой, и Джин сказала мне, где ты. Надеюсь, я тебя ни от чего не отрываю. — А у самой голос был взволнованный.

— Нет, нет, — солгал Рудольф. — Я тут лоботрясничаю на известном курорте, нежусь в далласских банях. А ты где?

— В Лос-Анджелесе. Я бы тебе не позвонила, но я просто схожу с ума!

Родные всегда найдут время и место, чтобы сойти с ума.

— В чем дело?

— Это касается Билли. Ты знаешь, что месяц назад его исключили из университета?

— Нет. Он никогда не делился со мной своими секретами.

— Он сейчас в Нью-Йорке. Живет с какой-то девицей…

— Гретхен, дорогая, — сказал Рудольф, — наверное, полмиллиона парней в эту самую минуту живут в Нью-Йорке с девушками. Лучше благодари Бога, что он не живет с каким-нибудь мальчиком.

— Конечно, он не такой. Но он больше не студент, и его призвали в армию.

— Ну и что, это может пойти ему на пользу, за два года армия сделает из него человека.

— У тебя дочь, и тебе легко говорить. А у меня единственный сын. Не думаю, что он станет человеком, если ему всадят пулю в лоб.

— Не надо думать, что все автоматически так происходит. Что через два месяца после призыва мать получает труп. Уйма парней, отслужив срок, возвращаются домой без единой царапины.

— Вот потому-то я тебе и звоню. Я хочу, чтобы ты помог ему вернуться домой без единой царапины.

— Каким образом?

— У тебя масса знакомых в Вашингтоне.

— Если парень бросил учебу и у него хорошее здоровье, никто не освободит его от армии. Даже люди из Вашингтона.

— Я в этом не уверена, судя по тому, что говорят и пишут. Но я не прошу тебя избавить его от военной службы.

— Тогда что же я должен сделать?

— Постарайся использовать свои связи, чтобы его не послали во Вьетнам.

Рудольф тяжело вздохнул. Да, правда, в Вашингтоне он знал людей, которые могли бы это сделать и, наверное, охотно сделали бы, если бы он их попросил. Но именно такого рода мелкие взаимные услуги по знакомству, распространенные в политических кругах, он презирал больше всего на свете. Это противоречило его моральным принципам и извращало причины, побудившие его избрать политическую карьеру. В мире бизнеса вполне в порядке вещей, когда к тебе приходит человек с просьбой устроить его племянника или двоюродного брата на какую-нибудь выгодную должность. В зависимости от того, насколько ты обязан этому человеку или что рассчитываешь получить от него в будущем, а иногда и просто в зависимости от того, нравится он тебе или нет, ты не раздумывая помогаешь его родственнику. Но использовать власть, данную тебе избирателями, которым ты обещал служить честно и строго блюсти законы, использовать свое положение, чтобы уберечь сына своей сестры от угрозы смерти, в то же время молча глядя на то, как отправляют на смерть тысячи других ребят его возраста, — это совсем другое дело.

— Гретхен, может, ты попытаешься найти какой-нибудь другой путь…

— Единственный человек, который мог бы что-то сделать, — сказала Гретхен чуть не на крике, — это брат Колина Берка. Он генерал авиации. Но он сейчас во Вьетнаме. Уверена, если я до него доберусь, он наизнанку вывернется, чтобы не дать Билли услышать хоть один выстрел.

— Не надо так громко, Гретхен, — сказал Рудольф, отводя трубку от уха. — Я прекрасно тебя слышу.

— Я тебе вот что скажу. — Она уже истерически кричала. — Если ты ничего не сделаешь, я поеду в Нью-Йорк, заберу Билли и увезу его в Канаду или Швецию. И обещаю тебе, будет большой скандал, когда я громогласно расскажу, почему я так сделала!

— Господи, Гретхен, что с тобой? Начинается климакс или?.. — Он услышал, как на другом конце провода бросили трубку. Рудольф медленно поднялся, подошел к окну и стал смотреть на Даллас. Из спальни город выглядел не лучше, чем из гостиной.

«Семья», — невесело подумал он.

Он всегда, сам не зная почему, оберегал свою семью. Работал вместо отца в пекарне и развозил булочки; заботился о матери, пока она была жива. Он не побрезговал иметь дело с частным детективом, выдержал неприятную сцену с Вилли Эбботом, помог Гретхен получить развод и тепло принял ее второго мужа. Благодаря ему у Томаса появились деньги и тот сумел покончить с той страшной жизнью, которая его чуть было не засосала. Это он помчался на другой конец континента на похороны Колина Берка, чтобы поддержать сестру в самые тяжелые минуты. Он решился забрать из школы неблагодарного и дерзкого Билли, когда мальчику стало там невмоготу, и он же устроил Билли в университет Уитби, хотя у Билли были такие отметки, что он не смог бы поступить даже в ремесленное училище; и он же, заботясь о душевном покое матери, разыскал Томаса в гостинице «Эгейский моряк», а потом узнал адрес Шульца, вернул ему деньги и нанял адвоката, чтобы помочь Тому воссоединиться со своим сыном и развестись с проституткой…

Он не ждал за все это благодарности, и никто его толком не поблагодарил, с горечью подумал Рудольф. Ну и пусть. Он ведь делал это не ради благодарности. Зато он был чист перед своей совестью. Он сознавал свои обязанности перед самим собой и перед другими, и совесть не позволяла ему поступать иначе. А обязанности никогда не кончаются. В этом-то все и дело.

Подойдя к телефону, он заказал разговор с Калифорнией. Когда сестра сняла трубку, он сказал:

— Хорошо, Гретхен, я на обратном пути остановлюсь в Вашингтоне и постараюсь что-нибудь сделать. Можешь не волноваться.

— Спасибо, Руди, — тихо сказала она. — Я знала, что ты поможешь.

Брэд появился в их номере в половине шестого. От техасского солнца и местных напитков, которые он изобильно потреблял, лицо его стало еще краснее. Брэд располнел и был само радушие в темном в полоску летнем костюме и голубой модной рубашке с рюшами. Огромные жемчужные запонки венчали это великолепие.

— Извините, что я не смог вас встретить, но, надеюсь, мой помощник сделал все как надо. — Он налил себе бурбона и лучезарно улыбнулся друзьям. — Вам, ребятки, давно пора было навестить меня и самим посмотреть, откуда к вам текут денежки. Мы сейчас бурим новую скважину, и завтра я, наверное, арендую самолет, и мы слетаем посмотреть, как там идут дела. И я взял билеты на субботу, на величайшую игру сезона. Техас против Оклахомы. Стоит посмотреть на наш город в такой день. Тридцать тысяч счастливых пьяных людей. Жалко, Вирджинии сейчас здесь нет. Она жутко огорчится, когда узнает, что вы приезжали в ее отсутствие. Она сейчас на севере, у своего папочки. Я слышал, он прихварывает. Надеюсь, ничего серьезного. Я к этому старикану очень хорошо отношусь.

На эту широту обитателя Дикого Запада, на это безграничное гостеприимство, поток южной трескотни — на все это больно было смотреть.

— Перестань, пожалуйста, Брэд, — оборвал его Рудольф. — Мы прекрасно знаем, почему Вирджиния уехала. И дело не в том, что ей понадобилось, как ты говоришь, навестить папочку.

Две недели назад к Рудольфу зашел Колдервуд и рассказал, что Вирджиния бросила Брэда, потому что он связался с какой-то киноактрисой, по три раза в неделю мотается из Далласа в Голливуд и запутался с деньгами. Именно после визита Колдервуда Рудольф начал подозревать неладное и поделился своими опасениями с Джонни.

— Дружище, — Брэд отпил виски, — не понимаю, о чем ты. Я только что разговаривал с женой по телефону, она вернется со дня на день, и…

— Ты с ней не разговаривал, и она не собирается возвращаться, Брэд. Ты сам это знаешь, — сказал Рудольф.

— Как знаешь и многое другое, — добавил Хит, — что и мы тоже кое о чем догадываемся. — Он встал между Брэдом и дверью, точно боялся, как бы тот не сбежал.

— Черт побери, ребята, не будь мы столько лет друзьями, я мог бы подумать, что вы настроены враждебно. — Несмотря на то что в номере работал кондиционер, Брэд вспотел, и на голубой рубашке проступили темные пятна. Он снова налил себе виски, и, когда он клал в стакан лед, его короткие толстые пальцы с наманикюренными ногтями дрожали.

— Давай выкладывай, не тяни время, — сказал Джонни.

— Ну что ж, — Брэд рассмеялся, вернее, попытался рассмеяться, — может, я иногда действительно позволял себе погулять на стороне. Но ты ведь меня знаешь, Руди. Я не ты. Характер у меня слабый, и, когда какая-нибудь цыпочка начинает строить мне глазки, я не могу отказать себе в маленьком удовольствии. А Вирджиния все это принимает слишком близко к сердцу, она…

— Нас не интересуют твои отношения с Вирджинией, — перебил его Джонни. — Нас интересует, куда делись наши деньги.

— Вы каждый месяц получаете отчет, — сказал Брэд.

— Конечно, получаем, — согласился Джонни.

— Последнее время нам тут немного не везло. — Брэд вытер лицо большим льняным платком с монограммой. — Еще мой папаня, Господи благослови его душу, говорил про нефтяное дело: не любишь волны — не лезь в воду.

— Мы кое-что проверили, и получается, что за последний год ты украл у каждого из нас приблизительно по семьдесят тысяч долларов.

— Бросьте меня разыгрывать, ребята, — сказал Брэд. Лицо у него стало почти багровым. На нем, точно припечатанная, застыла улыбка, а воротник взмок от пота. — Вы ведь шутите, правда? — неуверенно повторил он. — Это же розыгрыш. Сто сорок тысяч долларов! Господи Иисусе!

— Брэд! — предостерегающе остановил его Рудольф.

— Ладно! — вздохнул Брэд. — Как я понимаю, вы не шутите. — Он тяжело опустился на цветастый диван. Тучный усталый человек с покатыми плечами уныло сидел на обитом яркой тканью шикарном диване в самом шикарном номере самого шикарного отеля в Далласе. — Я расскажу вам, в чем дело.

А дело было в том, что, когда Брэд год назад поехал в Голливуд на поиски новых денежных людей, которые могли бы вложить капитал в его компанию, он познакомился с молодой актрисой Сандрой Дилсон. «Очаровательное невинное создание», — сказал Брэд. Он, по его словам, мгновенно втюрился в нее, но она долго не разрешала ему к себе прикоснуться. Чтобы произвести на нее впечатление, он начал покупать ей драгоценности. «Вы себе не представляете, какие там цены на камушки! — сказал Брэд. — Можно подумать, люди сами печатают себе деньги». Когда они с мисс Дилсон бывали на скачках, Брэд, чтобы произвести на нее большее впечатление, делал колоссальные ставки.

— Если хотите знать, — сказал Брэд, — сейчас благодаря мне на девушке драгоценностей тысяч на четыреста. Но иногда в постели она вытворяла такое, что я не жалел ни о центе, — добавил он вызывающе. — Я люблю ее, я потерял голову и даже горжусь этим и готов держать ответ.

Стремясь добыть деньги, Брэд начал фальсифицировать ежемесячные отчеты. В графу «Нефтеразведка и эксплуатация» он вписывал давно заброшенные или пустые скважины, завышал стоимость закупаемого оборудования в десять — пятнадцать раз. Один из его бухгалтеров был в курсе дела, но Брэд платил ему за молчание и помощь. Кое-кто из вкладчиков компании пытался наводить справки, но пока что Брэду удавалось втирать людям очки.

— Сколько у тебя на сегодня вкладчиков? — спросил Джонни.

— Пятьдесят два.

— Пятьдесят два идиота! — с горечью заметил Хит.

— Я никогда ничего подобного не вытворял. Моя репутация в Оклахоме и среди техасских бизнесменов безупречна. Спросите кого угодно. Люди доверяли мне. И не зря.

— Тебе придется сесть за решетку, Брэд, — сказал Рудольф.

— Но ты ведь не сделаешь этого, правда, Руди? Ты не поступишь так со своим лучшим другом, который сидел с тобой рядом на выпускном вечере, верно, Руди?

— Именно так я и поступлю.

— Одну минутку, — вмешался Джонни. — Подождем пока с разговорами про тюрьму. Нам сейчас гораздо важнее попробовать каким-то образом получить обратно наши деньги, чем сажать этого болвана в тюрьму.

— Вот это другой разговор, — воспрянул духом Брэд. — Это разумно.

— Сколько у тебя денег в активе? В данную минуту?

— Вот это другой разговор, — повторил Брэд. — Теперь мы действительно перешли к делу. Не думайте, что я конченый человек. Мне еще дают в кредит.

— Когда ты выйдешь из этой комнаты, — сказал Рудольф, — тебе уже ни один банк в США не даст в кредит ни цента. Я об этом позабочусь. — Он с трудом скрывал свое отвращение к этому человеку.

— Джонни, — обратился к нему Брэд. — Какой он мстительный. Поговори с ним. Я понимаю, он немного обижен, но такая мстительность…

— Ты не ответил на мой вопрос, — продолжал Хит. — Сколько у тебя сейчас в активе?

— Ну… бухгалтерская документация выглядит не слишком… э-э… радужно. — В улыбке Брэда проглянула надежда. — Но иногда мне удавалось кое-что откладывать, так сказать, на черный день. Эти деньги у меня в сейфах в разных банках. Со всеми вкладчиками я, конечно, расплатиться не смогу, но вам, ребята, сумею вернуть довольно много.

— Это деньги Вирджинии? — спросил Рудольф.

— Ха! — фыркнул Брэд. — Ее старик держит ее долю капитала такой мертвой хваткой, что я не смог бы купить и сосиску, даже если б подыхал с голоду.

— Он оказался гораздо умнее нас, — заметил Рудольф.

— Бога ради, Рудольф, — жалобно сказал Брэд, — не сыпь соль на рану. Мне и без того худо.

— Сколько у тебя наличными? — спросил Джонни.

— Ты ведь понимаешь, Джонни, что эти деньги нигде не учтены и компании о них ничего не известно.

— Я все понимаю. Сколько?

— Около ста тысяч. Я мог бы дать каждому из вас почти по пятьдесят тысяч. И я вам гарантирую, что позже выплачу все полностью.

— Каким это образом? — резко спросил Рудольф.

— Ну, ведь еще роют кое-какие скважины… — неуверенно пробормотал Брэд. Рудольф видел, что он лжет. — И потом, я мог бы съездить к Сандре, объяснить, что временно сижу на мели, и попросить у нее хотя бы часть драгоценностей обратно…

Рудольф изумленно покачал головой:

— Неужели ты веришь, что она их отдаст?

— Она отличная девчонка, Руди. Я тебя с ней должен обязательно познакомить.

— Господи, ты когда-нибудь повзрослеешь или нет?!

— Подожди здесь, — сказал Джонни Брэду. — Мне надо поговорить с Руди наедине. — Он демонстративно взял со стола свои бумаги и направился к спальне Рудольфа.

— Вы не возражаете, ребята, если я пока немного выпью? — спросил Брэд.

Когда они с Рудольфом вошли в спальню, Джонни прикрыл дверь.

— Нам надо принять решение, — сказал Джонни. — Если, как он утверждает, у него наличными почти сто тысяч, мы можем взять их и в какой-то мере сократить наши убытки. А они сведутся тогда приблизительно — доллар туда, доллар сюда — к двадцати тысячам. Если же мы не берем их, надо обо всем сообщить кредиторам, созвать совещание кредиторов и, вероятно, объявить Брэда банкротом. Или даже возбудить судебное дело. Все кредиторы будут иметь равные права на его деньги, их разделят или пропорционально размерам капиталовложений, или пропорционально фактической задолженности Брэда каждому из кредиторов.

— А он имеет право заплатить нам и не заплатить другим? — спросил Рудольф.

— Ну, он еще не банкрот, — ответил Джонни. — И думаю, никто в суде не сможет ни к чему придраться.

— Нет, так не пойдет, — сказал Рудольф. — Пусть бросит эти сто тысяч в общий котел. И давай сегодня же заберем у него ключи от его сейфов, чтобы он не успел вынуть оттуда деньги.

— Я боялся, что ты так скажешь, — вздохнул Хит. — Не перевелись еще рыцари.

— Если он мошенник, это еще не значит, что я тоже должен стать мошенником, лишь бы возместить свои убытки.

— Я же сказал, что в суде вряд ли к чему-то смогут придраться, — напомнил Джонни.

— Все равно. Меня это не устраивает.

Джонни изучающе посмотрел на Рудольфа.

— А что ты сделаешь, если я сейчас пойду к нему и скажу: «Ладно, я забираю свою половину и выбываю из игры?»

— Я сообщу об этом на собрании акционеров, — ровным голосом сказал Рудольф. — И предложу возбудить против тебя судебное дело.

— Сдаюсь, мой дорогой. Кто же может сладить с честным политиком?!

Они вернулись в гостиную. Брэд стоял у окна с полным стаканом в руке и билетами на сенсационную игру в кармане и смотрел на богатый, дружественный ему город Даллас. Джонни объявил ему их решение. Брэд молча кивал, не совсем понимая.

— Завтра в девять утра ты должен быть здесь, — сказал Рудольф. — До того, как откроются банки. Мы обойдем с тобой все сейфы, о которых ты говорил, и возьмем на себя заботу о твоих деньгах. Выдадим тебе расписку. Если без одной минуты девять тебя здесь не будет, я вызову полицию и объявлю тебя мошенником.

— Руди… — жалобно протянул Брэд.

— И если хочешь сберечь свои жемчужные запонки, — продолжал Рудольф, — лучше спрячь их подальше, потому что в конце месяца шериф опишет за долги все твое имущество, включая и эту голубенькую рубашечку.

— Эх вы, — удрученно сказал Брэд. — Вам, ребята, не понять, что это такое. Вы богатые, у вас жены миллионерши, у вас есть все, что вы хотите. Вы не знаете, что такое быть в моей шкуре…

— Не пытайся нас разжалобить, — грубо оборвал его Рудольф. Он еще ни на кого в жизни не был так зол. Ему приходилось сдерживать себя, чтобы не наброситься на этого человека с кулаками. — Будь здесь завтра в девять утра.

— Буду, — сказал Брэд. — Насколько я понимаю, вы вряд ли захотите со мной поужинать?

— Убирайся отсюда, пока я тебя не убил, — не выдержав, закричал Рудольф.

Брэд двинулся к дверям.

— Ну что же, желаю вам хорошо провести время в Далласе. Замечательный город. И не забудьте, — он обвел рукой номер и выстроенные на столе бутылки, — все это за мой счет. — И вышел из комнаты.

На следующее утро у Рудольфа не было времени позвонить домой. Ровно в девять, как было велено, Брэд пришел со связкой ключей от сейфов в различных далласских банках. Глаза у него были красные, и он выглядел так, словно не спал всю ночь. Оттмен не звонил, хотя Рудольф и Джонни специально ужинали в отеле, чтобы не пропустить его звонка. Рудольф решил, что в студенческом городке все, видимо, прошло гладко и страхи Оттмена были преувеличены.

Рудольф и Джонни вместе с Брэдом сходили к знакомому Джонни юристу. Тот подготовил документ, дававший Джонни право представлять интересы Рудольфа. Джонни должен был остаться в Далласе, чтобы расхлебывать кашу. Затем в сопровождении клерка из конторы юриста в качестве свидетеля они посетили несколько банков и проследили за тем, как Брэд — уже без жемчужных запонок — открывал свои сейфы и вынимал оттуда пачки наличных. Все четверо тщательно пересчитывали пачки, затем клерк выдавал расписку, которую подписывали Рудольф и Джонни, подтверждая, что получили определенную сумму от Брэдфорда Найта, и ставили дату. Клерк затем заверял бумагу, после чего они все поднимались на первый этаж банка и клали деньги на депозит на имя Рудольфа и Джонни; теперь снять деньги с депозита можно было лишь при наличии подписей обоих. Рудольф и Джонни накануне вечером продумали всю эту процедуру, понимая, что отныне все, связанное с Брэдфордом Найтом, может быть подвергнуто тщательной проверке.

Общая сумма — после того как были вынуты деньги из последнего сейфа — составила девяносто три тысячи долларов. Брэд почти точно назвал цифру припрятанного им на черный день. Ни Джонни, ни Рудольф не спрашивали его, откуда деньги. Этим займутся уже другие.

Визит к юристу и поездки по банкам заняли большую часть утра, и Рудольф вынужден был поспешить, чтобы успеть на самолет, вылетавший из Далласа в Вашингтон в полдень.

Выходя из номера с сумкой и маленьким чемоданчиком в руках, Рудольф заметил, что из всей батареи бутылок, стоявших на столе, только кока-кола, которую он пил, и бурбон, часть которого выпил Брэд, были открыты.

Брэд предложил Рудольфу воспользоваться его машиной для поездки в аэропорт.

— Сегодня утром у меня, во всяком случае, еще есть мой «кадиллак». Почему бы тебе не получить удовольствие от поездки?

Но Рудольф отказался и вызвал такси. Уже садясь в машину, он попросил Джонни позвонить его секретарше в Уитби и передать, что он не вернется вечером домой, а заночует в Вашингтоне в отеле «Мейфлауэр».

В самолете он отказался от обеда и двух положенных пассажирам первого класса коктейлей. Достал из портфеля проект сметы и хотел поработать, но не мог сосредоточить внимание на цифрах. Из головы не выходил Брэд — обреченный, опозоренный, банкрот, которого ждет тюрьма. А все из-за чего? Из-за алчной голливудской девки. Мерзко. Брэд сказал, что любит ее и ни о чем не жалеет. Любовь — пятый всадник Апокалипсиса. По крайней мере для людей, которые здесь обитают. Невозможно представить себе, что Брэд испытывает такое сильное чувство. Брэд был человеком — теперь Рудольф убедился в этом, — словно созданным для кабаков и борделей. Возможно, Рудольф давно знал это, но не хотел себе признаться. Почему-то всегда трудно верить, что другие тоже умеют любить. Возможно, его отказ признать то, что Брэд способен любить, не что иное, как высокомерие? Вот он ведь любит Джин, подумал Рудольф, но готов ли он погубить себя ради нее? Нет. Пожалуй, нет. Что же, тогда, значит, он легковеснее, чем этот болтливый потный человек в нелепой голубой рубашке? И не он ли виноват в том, что для его друга пришел этот черный день и впереди его ждет еще много таких дней? Разве он не обрек Брэда на такую судьбу, когда в день свадьбы на ступеньках загородного клуба убил его шанс получить место у Колдервуда? А когда из чувства вины вкладывал деньги в бизнес Брэда, неужели действительно не знал, что когда-нибудь Брэд отомстит ему — отомстит по-своему, путем обмана? И не хотел ли он, чтобы это случилось и он мог порвать с Брэдом, который не поверил ему насчет Вирджинии? А еще больше Рудольфа будоражила мысль, что, уступи он Вирджинии Колдервуд и переспи с ней, она, наверное, не вышла бы замуж за Брэда и тем самым не лишила бы его помощи друзей! Ведь он действительно долгие годы помогал Брэду: сначала вытащил на восток и пристроил на работу, которую десятки людей могли бы выполнять лучше его, а потом старательно его натаскивал, так что по крайней мере Брэду казалось, что он может занять в компании ведущее место. Когда морально простительно перестать помогать другу? Никогда?

Конечно, было бы проще, сославшись на свою занятость в Уитби, отправить Джонни Хита одного в Даллас улаживать это дело. Джонни тоже был другом Брэда и шафером на его свадьбе, но их отношения никогда не были такими, как между Рудольфом и Брэдом. Брэду больнее было отвечать в лицо Рудольфу. Право же, Рудольфу ничего не стоило сослаться на работу в Уитби и послать в Даллас одного Джонни. Откровенно говоря, у него мелькнула такая мысль, но он отверг ее как трусливую. Он отправился в Даллас, чтобы сохранить уважение к себе. Уважение к себе? Но быть может, это тщеславие? Быть может, постоянная удача притупила его чувства, сделала его самодовольным, уверенным в собственной непогрешимости?

Когда Брэда окончательно признают банкротом, решил Рудольф, надо будет как-то его поддержать. Может, тайком посылать ему пять тысяч в год? Так, чтобы на эти деньги не наложили лапу ни кредиторы Брэда, ни правительство. Но можно ли этими деньгами — а Брэду они будут нужны позарез, и он будет не в силах от них отказаться, — покрыть цену боли и унижения, которые испытает Брэд, принимая деньги от человека, отвернувшегося от него в трудную минуту?

Засветилось табло «Пристегните ремни». Самолет начал снижаться. Рудольф сложил бумаги в портфель, вздохнул и пристегнул ремень.

В отеле «Мейфлауэр» его ожидала телефонограмма от секретаря с просьбой срочно позвонить в Уитби.

Рудольф поднялся к себе в номер, где никто не потрудился поставить спиртное, и позвонил к себе на работу. Он звонил два раза, но линия была занята, и он решил было вначале связаться с одним сенатором, который скорее всего сумел бы помочь ему оградить Билли от опасностей, грозящих нынче солдату США. Такие вещи по телефону не делают, и он надеялся договориться с сенатором о встрече за обедом на другой день, а потом дневным самолетом улететь в Нью-Йорк.

Однако после третьей попытки ему наконец удалось дозвониться до своего секретаря.

— Извините, господин мэр, — устало сказал Уолтер, — но мне кажется, вам лучше вернуться сюда немедленно. Вчера, после того как я уже ушел домой, началось бог знает что. Я узнал об этом только сегодня утром, иначе постарался бы связаться с вами раньше.

— В чем дело? Что произошло? — нетерпеливо спросил Рудольф.

— Все так запутано. Я не уверен, что смогу восстановить последовательность событий. В общем, когда Оттмен приехал в общежитие, студенты забаррикадировали вход и не пустили его. Дорлэкер пытался убедить Оттмена отозвать полицейских, но тот отказался. Когда же полицейские снова попытались войти, студенты начали швырять в них чем попало. Оттмену угодили в глаз. Говорят, ничего серьезного, но он сейчас в больнице, и полиция временно отступила. Потом другие студенты организовали массовую демонстрацию… перед вашим домом. Я только вернулся оттуда. Газон перед домом в ужасном состоянии. Миссис Джордах дали успокоительное и…

— Остальное расскажете, когда я буду в Уитби. Я вылетаю первым же самолетом.

— Я так и думал, что вы это сделаете, — сказал Уолтер, — и уже позволил себе послать Скэнлона с вашей машиной. Он будет ждать вас в аэропорту Ла-Гуардиа.

Рудольф схватил свои пожитки, быстро спустился в вестибюль и расплатился за гостиницу. Военной карьере Билли Эббота придется немного подождать.

Толстый Скэнлон, разговаривая, сипел и задыхался. Он все еще работал в полиции, хотя ему было уже почти шестьдесят и его вот-вот должны были отправить на пенсию. Он страдал ревматизмом, и то, что его определили шофером к Рудольфу, было поистине милосердием.

В качестве наглядного примера экономии Рудольф продал казенную машину, принадлежавшую городу, и ездил на своей.

— Если бы мне пришлось все начинать сначала, — задыхаясь, сказал Скэнлон, — клянусь, я ни за что не пошел бы служить в полицию города, где есть студенты или чернозадые.

— Скэнлон, ради бога! — одернул его Рудольф. Он с первого дня безуспешно пытался выправить лексикон Скэнлона. Рудольф сидел на переднем сиденье рядом со старым полицейским, который вел машину так медленно, что это действовало на нервы. Но Скэнлон бы обиделся, если бы Рудольф сам сел за руль.

— Я серьезно, сэр, — сказал Скэнлон. — Они просто дикари, звери и закон уважают не больше, чем стая гиен. А над полицией и вообще смеются. Конечно, не мое дело вам указывать, но на вашем месте я обратился бы прямо к губернатору и попросил прислать войска…

— Это еще успеется, — сказал Рудольф.

— Попомните мои слова. Дойдет и до этого. Знаете ведь, что они наделали в Нью-Йорке и в Калифорнии.

— Уитби не Нью-Йорк и не Калифорния.

— Все равно. У нас полно студентов и чернозадых, — стоя на своем, сказал Скэнлон и замолчал. Потом опять заговорил: — Были бы вы вчера у себя дома, сэр, тогда, может, и поняли, о чем я толкую.

— Да, я слышал, — сказал Рудольф. — Они вытоптали газон.

— Если бы только это. Я сам там не был, но Руберти мне все рассказал. — Руберти тоже был полицейским. — То, что они творили, — богомерзко! Руберти так и сказал: богомерзко! Они требовали, чтобы вы вышли, они пели похабные песни. Молоденькие девушки ругались, как грузчики. Потом повыдергивали в вашем саду все цветы и кусты, а когда миссис Джордах открыла дверь…

— Она открыла дверь? — с ужасом переспросил Рудольф. — Зачем?

— Понимаете, они стали бросать в дом камни, комья грязи, банки из-под пива и кричали: «Пусть выйдет это г…!» Стыдно сказать, сэр, но это они так о вас. Из полиции там были только Руберти и Циммерман. Все остальные полицейские уехали в университет, а что могли двое сделать против ревущей толпы этих диких индейцев? Их там собралось человек триста. Ну и, как я уже сказал, миссис Джордах открыла дверь и начала на них кричать.

— О господи, — выдохнул Рудольф.

— Вам лучше услышать это сейчас от меня, чем потом от кого другого, — сказал Скэнлон. — Когда миссис Джордах открыла дверь, она была пьяная. И совершенно голая.

Рудольф сидел, не поворачивая головы и глядя на хвостовые огни машин впереди них и на яркие лучи фар встречных машин.

— Там оказался фотограф из студенческой газеты, и он сделал несколько снимков со вспышкой. Руберти бросился за ним, но другие студенты загородили ему дорогу, и фотограф успел скрыться. Не знаю, что они собираются делать с этими снимками, но они в их руках.

Рудольф приказал Скэнлону ехать прямо в университет. Главный административный корпус был ярко освещен. Из окон студенты выбрасывали разорванные в клочья документы и осыпали громкой бранью окружавших здание полицейских, которых было тревожно мало, но эти были уже с дубинками. Подъезжая к стоявшей под деревом машине Оттмена, Рудольф увидел, какое применение студенты нашли фотографии его жены. Увеличенная до гигантских размеров, фотография голой Джин свисала из окна второго этажа. В свете прожекторов изображение Джин, стройной, идеально сложенной, полногрудой, со сжатыми кулаками и обезумевшим лицом, выглядело издевкой, поскольку над входом в здание было выгравировано: «Познай истину, и истина сделает тебя свободным».

Когда Рудольф вылез из машины, несколько студентов узнали мэра и приветствовали его диким торжествующим воплем. Один из них перегнулся через подоконник и потряс фотографией Джин — возникло впечатление, что она извивается в непристойном танце.

Оттмен стоял возле своей машины. Голова и глаз были у него забинтованы, и полицейская фуражка держалась на затылке. Только шестеро из полицейских были в касках. Рудольф вспомнил, как полгода назад сам наотрез отказал Оттмену в просьбе купить полиции еще две дюжины касок — тогда Рудольфу казалось, что это будет лишним расходом.

Без всякого предисловия Оттмен сказал:

— Ваш секретарь сообщил, что вы прибудете, и мы не предпринимали пока никаких действий. Они держат заложниками Дорлэкера и двух профессоров. Здание было захвачено сегодня, в шесть вечера.

Рудольф кивнул, обводя взглядом фасад корпуса. В одном из окон цокольного этажа он увидел Квентина Макговерна. Макговерн был уже аспирантом и работал ассистентом на химическом факультете. Квентин улыбался из окна. Рудольф был уверен, что Квентин видит его, и чувствовал: улыбка адресована именно ему.

— Что бы еще сегодня ни случилось, Оттмен, — сказал он, — я хочу, чтобы вы непременно арестовали вон того негра, в третьем слева окне цокольного этажа. Его зовут Квентин Макговерн. Если не сумеете взять его здесь, возьмите дома.

Оттмен кивнул.

— Они хотят с вами говорить, сэр. Хотят, чтобы вы пошли к ним обсудить ситуацию.

— Нам нечего обсуждать, — отрицательно покачал головой Рудольф. Он не собирался ни с кем вести переговоры под фотографией своей голой жены. — Идите и очистите здание.

— Это легче сказать, чем сделать, — ответил Оттмен. — Я уже трижды приказывал им выйти, но они только смеются.

— Я сказал, очистите здание. — В душе Рудольфа клокотала ярость. Холодная ярость. Он сознавал, что делает.

— Каким образом? — спросил Оттмен.

— У вас ведь есть оружие.

— Вы же не хотите сказать, что мы должны открыть огонь? — не веря своим ушам, сказал Оттмен. — Насколько нам известно, ни один из них не вооружен.

Рудольф секунду колебался.

— Нет, — сказал он, — стрелять не надо. Но у вас есть дубинки и слезоточивый газ.

— Может, нам все же лучше просто подождать, пока им это не надоест и они не устанут? А если ничего не изменится, тогда, может, вызвать войска? — неуверенно предложил Оттмен. Он казался куда более усталым, чем любой из студентов.

— Нет, я не собираюсь сидеть и ждать, — заявил Рудольф. Он умолчал о том, что Оттмен и сам прекрасно понимал: ему хотелось немедленно сорвать со стены фотографию Джин. — Прикажите вашим ребятам начать со слезоточивого газа.

— Господин мэр, — медленно сказал Оттмен. — Я прошу вас отдать этот приказ в письменном виде за вашей подписью.

— Дайте мне ваш блокнот.

Оттмен протянул ему блокнот, и Рудольф, положив его для опоры на капот машины, написал приказ, стараясь, чтобы каждое слово получилось четко и разборчиво. Подписав его, он вернул блокнот Оттмену. Тот оторвал листок, на котором писал Рудольф, старательно сложил бумагу и спрятал в кармане куртки. Застегнул карман и пошел вдоль кордона из тридцати полицейских — это был весь полицейский контингент города, — чтобы отдать приказ. По мере его продвижения вдоль кордона полицейские начали надевать противогазы.

Отряд медленно двинулся по лужайке к зданию — тени людей в свете прожекторов отчетливо ложились на траву. Они шли не ровным строем, а неуверенно и походили на какую-то длинную раненую рептилию, которая хочет не укусить, а спрятаться от мучителей. Затем первая граната со слезоточивым газом попала в окно первого этажа, и оттуда раздался испуганный крик. Вслед полетели еще гранаты, и лица студентов исчезли. Помогая друг другу, полицейские начали карабкаться в окна.

Но их было слишком мало, и большинству студентов удалось ускользнуть через черный ход. Едкий запах газа достиг того места, где стоял Рудольф, продолжая смотреть вверх, на по-прежнему висевшую фотографию Джин. В окне над ней показался полицейский, сорвал фотографию и скрылся в корпусе.

Все кончилось очень быстро. Арестовано было всего около двадцати студентов. Трое получили ранение в голову, а одного унесли на носилках. Он прижимал руки к глазам. Какой-то полицейский сказал, что парень ослеп, но, вероятно, это лишь временная слепота. Квентина Макговерна среди арестованных не было.

На улицу вышли Дорлэкер и два профессора. Глаза у них слезились. Рудольф подошел к Дорлэкеру.

— Как вы? — спросил он.

Дорлэкер прищурился, чтобы разглядеть, кто к нему обращается.

— Я с вами не разговариваю, Джордах. Завтра я сделаю заявление для репортеров, и если вы завтра вечером купите вашу же газету, то узнаете, что я о вас думаю. — Он сел в чью-то машину и уехал.

— Поехали, — сказал Рудольф Скэнлону. — Отвезешь меня домой.

Когда они выезжали с территории студенческого городка, навстречу им неслись, завывая сиреной, машины скорой помощи. Следом мчался автобус, который вызвали для перевозки арестованных.

— Скэнлон, — сказал Рудольф, — по-моему, с сегодняшнего вечера я уже не мэр, да?

Скэнлон долго не отвечал. Он хмурился, глядя на дорогу, а когда нужно было повернуть, закряхтел по-стариковски.

— Да, мистер Джордах, — наконец сказал он. — Я так думаю, вы правы.

Глава 7

1968 год

На этот раз, когда он сошел с самолета в аэропорту имени Кеннеди, никто его не встречал. На нем были темные очки, и двигался он неуверенно. Он не сообщил Рудольфу о своем приезде, потому что из письма Гретхен знал, что у Рудольфа хватает собственных неприятностей, и не хотел прибавлять ему забот о полуслепом брате. Этой зимой, когда «Клотильда» стояла в порту в Антибе и они готовили ее к летнему сезону, оборвался линь и хлестнул его по лицу. На следующий день у него начались головокружения и стало двоиться в глазах. Чтобы не волновать Кейт и Уэсли, он делал вид, будто ничего не случилось. Написал мистеру Гудхарту письмо с просьбой порекомендовать хорошего нью-йоркского окулиста, а получив ответ, объявил Кейт, что едет в Нью-Йорк для окончания бракоразводных дел. Кейт торопила с женитьбой, и он вполне понимал ее. В октябре они ждали ребенка, а сейчас уже была середина апреля.

Кейт заставила его купить новый костюм, и теперь он мог предстать перед любым юристом или швейцаром. На нем была куртка покойного норвежца — она была все еще в хорошем состоянии, и Томас не видел смысла бросать на ветер деньги.

Как раз перед ним приземлился самолет, который привез с зимнего курорта лыжников, и в багажном отсеке полно было лыж и загорелых здоровых, хорошо одетых мужчин и женщин, в большинстве своем шумных и подвыпивших. Томас, дожидаясь своей сумки, старался подавлять в себе неприязнь к американцам.

Он взял такси, хотя это дорого стоило, так как побоялся ехать на автобусе, возиться с сумкой и искать такси в Нью-Йорке.

— Отель «Парамаунт», — сказал он шоферу и, устроившись на заднем сиденье, устало закрыл глаза.

Зарегистрировавшись в отеле и поднявшись в свой номер, который оказался маленьким и темным, он позвонил доктору. Томас был бы рад немедленно пойти к нему, но медсестра сказала, что доктор сможет принять его только на другой день, в одиннадцать утра. Томас разделся и лег в постель. В Нью-Йорке было еще только шесть часов вечера, а в Ницце — одиннадцать, на самолет же Томас сел в Ницце. Он чувствовал такую усталость, словно не спал двое суток.

— Частично повреждена сетчатка, — сказал врач. Осмотр был долгий, тщательный и болезненный. — К сожалению, мне придется направить вас к хирургу.

Томас кивнул. Очередная травма.

— Сколько это будет стоить? Я человек рабочий и не могу платить бешеные деньги.

— Понимаю, — ответил врач. — Я объясню это хирургу Холлиуэллу. У медсестры есть номер вашего телефона?

— Да.

— Она позвонит вам и скажет, когда прийти в больницу. Вы будете в хороших руках. — Он успокаивающе улыбнулся. У него самого глаза были большие, ясные, не поврежденные и не оперированные.

Три недели спустя он вышел из больницы. Лицо у него было бледное, ни кровинки, и врач предупредил, что он должен длительное время избегать резких движений и тяжелой работы. За три недели он похудел почти на пятнадцать фунтов, и костюм висел на нем как на вешалке. Но видел он теперь нормально, и когда поворачивал голову, она не кружилась и дурнота не подступала.

За операцию и пребывание в больнице с него взяли чуть больше тысячи двухсот долларов, но результат того стоил.

Он снова остановился в отеле «Парамаунт» и сразу же позвонил брату. К телефону подошел сам Рудольф.

— Руди, — сказал Том. — Как дела?

— Кто это?

— Том.

— Том?! Ты где?

— Здесь, в Нью-Йорке. В «Парамаунте». С тобой можно увидеться?

— О чем разговор, конечно. — По голосу чувствовалось, что Рудольф искренне рад. — Приезжай ко мне прямо сейчас. Адрес ты знаешь.

Когда Том подъехал к дому Рудольфа, швейцар, несмотря на новый костюм, остановил его. Томас назвался, и швейцар позвонил Рудольфу:

— Мистер Джордах, тут к вам пришел другой мистер Джордах.

Томас услышал, как брат сказал:

— Попросите его, пожалуйста, подняться.

Томас направился через мраморный холл к лифту. «При всей охране спокойно ему все равно не живется», — подумал он.

Когда лифт поднялся, Рудольф уже ждал его в холле.

— Господи, Том, — сказал он, пожимая брату руку. — Я так удивился, когда услышал твой голос. — Отступив на шаг, он окинул Томаса придирчивым взглядом: — Что с тобой стряслось? Ты что, болел?

Томас мог бы сказать, что Рудольф и сам выглядит не слишком хорошо, но промолчал.

— Я тебе все расскажу, если дашь мне выпить, — ответил он. Врач предупреждал, что с выпивкой тоже следует быть поосторожнее.

Рудольф провел его в гостиную, где все было так же, как в прошлый раз, когда Томас сюда приезжал. Уютная, просторная комната. Здесь должны происходить приятные незначительные события, но уж никак не катастрофы.

— Виски? — спросил Рудольф.

Томас утвердительно кивнул, и Рудольф налил Томасу и себе. Он был в костюме и при галстуке, точно на работе. Томас смотрел, как он брал бутылки из серванта и разбивал серебряным молоточком лед в ведерке. Брат выглядел гораздо старше, чем при их последней встрече. Вокруг глаз и на лбу залегли глубокие морщины. Движения были медленные, даже неуверенные. Он с трудом нашел, чем открыть бутылку с содовой. И колебался, не зная, сколько налить в стакан.

— Садись, рассказывай, что привело тебя в Нью-Йорк. Ты давно здесь?

— Уже около трех недель. — Томас взял виски и опустился на стул.

— Что же ты до сих пор мне не звонил? — обиженно спросил Рудольф.

— Мне пришлось лечь на операцию, — ответил Том. — Была неприятность с глазами. А когда я болен, предпочитаю быть один.

— Я тебя понимаю. — Рудольф сел напротив него в мягкое кресло. — Я и сам такой.

— Сейчас все в порядке. Какое-то время надо быть поосторожнее, вот и все. Ну, твое здоровье. — Томас поднял свой стакан.

— Твое здоровье, — отозвался Рудольф и внимательно посмотрел на брата. — Ты больше не похож на боксера, Том.

— А ты — на мэра, — сказал Томас и тотчас пожалел о сказанном.

Но Рудольф только рассмеялся.

— Гретхен говорила, что написала тебе обо всем. Да, мне слегка не повезло.

— Она писала, что ты продал свой дом в Уитби, — сказал Томас.

— Не имело смысла застревать там. — Рудольф задумчиво покрутил лед в стакане. — Нам вполне достаточно этой квартиры. Инид с няней в парке. Она скоро вернется, сможешь на нее взглянуть. Как твой мальчик?

— Отлично. Ты бы слышал, как он говорит по-французски! И яхтой управляет уже лучше меня. И никто не заставляет его больше маршировать на плацу.

— Я рад, что все так хорошо обернулось. А Билли, сын Гретхен, служит в армии в Брюсселе. В войсках НАТО.

— Знаю. Она мне писала. И писала, что это ты устроил его туда.

— Одна из моих последних официальных акций или, вернее, полуофициальных. — Рудольф говорил теперь тихо, размеренно, точно не хотел, чтобы его слова звучали слишком категорично.

— Досадно, что все так получилось, Руди, — сказал Томас. Впервые в жизни ему было жалко брата.

Рудольф пожал плечами:

— Могло быть хуже. Тот студентик мог и умереть, а он отделался лишь слепотой.

— Чем ты думаешь теперь заниматься?

— О, дела найдутся. В Нью-Йорке прекрасно жить в свое удовольствие. А когда вернется Джин, мы с ней, вероятно, отправимся путешествовать. Возможно, даже посетим тебя.

— А где она?

— В санатории, — ответил Рудольф, позвякивая кубиками льда в стакане. — Вернее, это не санаторий, а клиника, где отучают людей пить. Они там излечивают почти всех. Она уже второй раз там. После первого раза почти шесть месяцев не брала в рот ни капли. Мне не полагается ее навещать — идиотская теория какого-то врача, — но я поддерживаю связь с директором клиники, и он говорит, что Джин молодцом. — Виски попало ему не в то горло, и он закашлялся. — Возможно, мне тоже не мешает подлечиться, — улыбаясь, заметил он, когда кашель отпустил его. — Ну а ты? Теперь, когда с глазами в порядке, какие у тебя планы?

— Мне надо получить развод, Руди, — сказал Томас. — И я подумал, может, ты сумеешь мне помочь.

— Тот юрист, к которому я тебя посылал, говорил, что проблем не будет. Тебе следовало бы тогда это и сделать.

— В прошлый раз я спешил, хотелось поскорее увезти парня из этой страны. Застрянь я в Нью-Йорке, мне пришлось бы объяснить Уэсли причину. А я не хочу, чтобы он знал, что я разошелся с его матерью из-за того, что она шлюха. К тому же, если бы я стал тогда разводиться в Нью-Йорке, это заняло бы слишком много времени и пропала бы значительная часть летнего сезона, а я не могу себе это позволить. А теперь я непременно должен развестись самое позднее к октябрю.

— Почему?

— В общем… Я живу с одной женщиной. Она англичанка. Замечательный человек. В октябре у нас должен родиться ребенок.

— Все ясно, — сказал Рудольф. — Поздравляю. Племя Джордахов растет. Может быть, нам не хватает именно английской крови. Чем я могу тебе помочь?

— Я не хочу встречаться с Терезой. Если я ее увижу, то могу не сдержаться и, бог знает, что с ней сделаю, хотя прошло уже столько времени. Может, тебе или кому-то другому удастся уговорить ее поехать в Рено или другой город, где легко развестись…

Рудольф аккуратно поставил стакан на стол.

— Конечно, — сказал он. — Я с удовольствием помогу. — За дверью раздался шум. — А вот и Инид. — И он позвал: — Иди сюда, маленькая.

В комнату вприпрыжку вбежала Инид в красном пальто. Увидев рядом с отцом незнакомого мужчину, она застыла на месте. Рудольф взял ее на руки и поцеловал.

— Поздоровайся со своим дядей. Дядя Томас живет на яхте.

Три дня спустя Рудольф позвонил Томасу и договорился пообедать с ним в ресторане на Третьей авеню. Это было заведение, куда мужчины заходили просто поесть, и Томас не мог подумать, что брат старается произвести на него впечатление.

Когда Рудольф вошел в бар, Томас уже поджидал его.

— Итак, — сказал Рудольф, усаживаясь рядом с братом на высокий табурет, — мадам уже в пути. Летит в Неваду.

— Ты шутишь, — сказал Томас.

— Я сам отвез ее в аэропорт и оставался там до тех пор, пока самолет не взлетел.

— Ну, Руди, ты просто чудотворец!

— В общем-то, это оказалось не так уж трудно, — сказал Рудольф и заказал мартини, чтобы как-то развеять тягостные воспоминания о целом утре, проведенном с Терезой. — Она тоже собирается начать семейную жизнь второй раз, — солгал он, но вполне убедительно, — и понимает, что будет разумнее, если ее, как она говорит, доброе имя не будут трепать по судам в Нью-Йорке.

— Она с тебя много содрала? — спросил Томас. Он знал свою жену.

— Нет, — снова солгал Рудольф. — Она заявила, что хорошо зарабатывает и легко может позволить себе эту поездку.

— Что-то на нее не похоже, — с сомнением покачал головой Томас.

— Возможно, жизнь в конце концов смягчила ее.

Рудольф препирался с Терезой целых два дня и наконец согласился взять на себя все ее дорожные расходы, включая авиабилет первого класса в оба конца, счет за пребывание в отеле в Рено в течение шести недель плюс пятьсот долларов в неделю (за простой, как выразилась Тереза). Половину всей суммы ему пришлось дать ей вперед, а вторую половину он обещал заплатить, когда она вернется и вручит ему свидетельство о разводе.

Рудольф и Томас отлично пообедали, выпили по бутылке вина. Томас, захмелев, расчувствовался и повторял, что он благодарен Рудольфу и что все эти годы он был просто дураком, не понимая, какой у него замечательный брат.

За коньяком он сказал:

— Слушай, ты тут говорил, что, когда твоя жена выйдет из клиники, вы собираетесь попутешествовать. В июле первые две недели моя яхта свободна. Я оставлю это время для вас: будете моими гостями, и мы совершим небольшой круиз. Если Гретхен сможет, возьмите с собой и ее. Ты обязательно должен познакомиться с Кейт. Черт побери, я ведь к тому времени уже получу развод, так что вы попадете как раз на свадьбу. Договорились, Руди? И не вздумай отказываться.

— Это зависит от Джин, — неуверенно сказал Рудольф. — Не знаю, как она будет себя чувствовать…

— Ей это пойдет только на пользу, — настаивал Томас. — На борту не будет ни бутылки. Руди, ты просто обязан приехать.

— Хорошо, — согласился Рудольф. — Жди нас первого июля. Может, действительно нам обоим полезно на время уехать за границу.

Томас настоял на том, чтобы заплатить за обед.

— Это самое малое, что я могу сделать, — сказал он. — У меня есть что праздновать. В один и тот же месяц я вернул себе зрение и избавился от жены.

У мэра через плечо была надета лента. Невеста в васильковом платье не выглядела беременной. Инид в белых перчатках держала мать за руку и, хмурясь, следила за таинственными играми, в которые играли взрослые, говорящие на непонятном ей языке. Томас загорел и снова выглядел здоровым и сильным. Он опять набрал в весе, и воротничок белой рубашки туго облегал его мускулистую шею. За спиной отца стоял Уэсли, высокий стройный пятнадцатилетний парень, в костюме, рукава которого были ему уже коротки. Лицо его покрывал темный загар, а волосы от средиземноморского солнца стали совсем светлыми. Они все загорели за неделю пребывания на море и вернулись в Антиб только для церемонии. «Гретхен выглядит великолепно», — подумалось Рудольфу. Гладко зачесанные темные волосы, едва тронутые сединой, обрамляли худое красивое лицо с огромными глазами. Величественна, как королева, благородна и печальна. Свадьба пробуждает в людях поэтический дар. Сам Рудольф — и он знал это, — проведя неделю на море, стал выглядеть гораздо моложе, чем в тот день, когда сошел с самолета в Ницце. Он забавлялся, слушая, как мэр со средиземноморским выговором излагает обязанности будущей жены. Джин тоже понимала французский, и они с улыбочкой переглядывались. Джин, вернувшись из клиники, не брала в рот ни капли и казалась необыкновенно красивой и хрупкой среди портовых друзей Томаса, здоровых мужиков, с чьими обветренными, темными, грубыми лицами никак не вязались надетые по торжественному поводу пиджаки и галстуки. В залитом солнцем, уставленном цветами кабинете мэра, подумалось Рудольфу, чувствуется, что рядом — соленое море с тысячью портов.

Лишь Дуайер, то и дело поправлявший белую гвоздику в петлице, был сегодня печален. Томас рассказал брату историю Дуайера, и Рудольф подумал, что, возможно, счастье друга заставило Дуайера пожалеть о том, что он променял ждавшую его в Бостоне девушку на «Клотильду».

Когда Рудольф познакомился с Кейт, его вначале разочаровал выбор брата. Ему нравились хорошенькие женщины, а Кейт, с ее плоским смуглым простым лицом и крепко сбитой фигурой, никак не соответствовала принятым эталонам красоты. Она напоминала ему таитянок с картин Гогена. «“Вог” и “Харперс базар”, — подумалось ему, — со своими длинноногими стройными красавицами отучили нас ценить более простую и примитивную красоту». Вначале ливерпульский выговор Кейт, ее неграмотная речь тоже резали ему слух. Интересно, что американцы, подумал Рудольф, привыкшие слышать английский выговор актеров и лекторов, оказываются бо́льшими снобами в отношении английского произношения, чем собственные соотечественники.

Но уже дня через два, наблюдая, как Кейт вместе с Томом и Уэсли безропотно выполняет на яхте самую тяжелую работу, видя, с какой искренней светлой любовью и ненавязчивой заботой она относится и к мужу, и к его сыну, Рудольф почувствовал стыд за свои поспешные выводы в отношении этой женщины. Том — счастливчик. Он так ему и сказал. И Том серьезно с ним согласился.

Мэр закончил речь, новобрачные обменялись кольцами, и жених поцеловал невесту. Затем мэр поцеловал невесту, сияя так, будто впервые блестяще выполнил чрезвычайно редкое поручение.

В последний раз Рудольф присутствовал на свадьбе Брэда Найта и Вирджинии Колдервуд. И предпочел той свадьбе эту.

Рудольф и Гретхен вслед за молодыми расписались в книге регистрации. Поколебавшись, Рудольф подошел к Кейт и поцеловал ее. Все обменялись рукопожатиями и вышли в залитый солнцем город, основанный две тысячи лет назад мужчинами, наверное, очень похожими на тех, что сопровождали его брата на свадебной церемонии. В «Ше Феликс-о-Порт» их ждали шампанское, дыня и буйабес. Играл аккордеон. Мэр поднял тост за невесту. Пинки Кимболл — за жениха. Рудольф произнес тост за новобрачных по-французски, чем вызвал всеобщее удивление и бурю аплодисментов. Джин привезла с собой фотоаппарат и щелкала пленку за пленкой. Она впервые взяла в руки фотокамеру с тех пор, как разбила свою аппаратуру. Причем это не было идеей Рудольфа. Джин сама захотела фотографировать.

Обед закончился в четыре, и гости — многие уже нетвердо стоя на ногах — проводили молодоженов до «Клотильды». На корме стоял большой ящик, перевязанный красной лентой, — свадебный подарок Рудольфа. Он распорядился, чтобы его доставили на яхту, пока все были в мэрии.

— Это еще что за чертовщина? — удивился Том, прочитав поздравительную открытку и обращаясь к Рудольфу.

— Открой и узнаешь, — улыбнулся Рудольф.

Дуайер сходил за молотком и зубилом, а жених разделся до пояса и в окружении гостей открыл ящик. Внутри были великолепный радар фирмы «Бендикс» и сканер. Перед отъездом из Нью-Йорка Рудольф позвонил Гудхарту и спросил, что больше всего хотелось бы Томасу иметь на яхте. Мистер Гудхарт посоветовал купить радар.

Томас с победоносным видом поднял над головой аппарат, и гости снова принялись аплодировать Рудольфу, точно он его лично изобрел и своими руками соорудил.

В глазах Томаса стояли слезы. Он, понятное дело, был немного пьян.

— Радар! Я о нем столько лет мечтал! — благодарил он Рудольфа.

— Я решил, что это будет подходящим свадебным подарком, — сказал Рудольф. — Указывает расстояние, определяет препятствия, позволяет избегать крушений.

Кейт, будучи женой моряка, гладила радар, словно это был чудесный щенок.

— Говорю тебе, — заявил Томас, — такого свадебного подарка никто еще не получал.

По плану намечалось сразу после свадьбы отплыть в Портофино. Они собирались идти дальше вдоль берега мимо Монте-Карло, Ментоны и Сан-Ремо, затем вечером пересечь Генуэзский залив и утром причалить где-нибудь в Италии. Метеосводка была хорошей, и весь круиз, по словам Томаса, должен был занять не больше пятнадцати часов.

Дуайер и Уэсли не позволили Томасу и Кейт что-либо делать и усадили их на корме, а сами подняли якорь. С судов, стоявших в порту, раздались гудки — салют в честь новобрачных. До бакена у выхода из порта за «Клотильдой» следовал рыбачий катер, полный цветов, и двое матросов бросали их им вслед.

Выйдя в открытое море, они увидели вдали, в глубине бухты Ангелов, белые здания Ниццы.

— Какое дивное место для житья, — произнес Рудольф. — Франция…

— Особенно, — сказал Том, — если ты не француз.

III

Гретхен с Рудольфом сидели в шезлонгах на палубе, любуясь заходом солнца. Они находились как раз напротив аэропорта Ниццы и видели, как каждые две-три минуты прилетают реактивные самолеты. Когда они садились, крылья их блестели на солнце и едва не касались серебристой поверхности воды. Взлетая, они проносились над крепостными валами Монако, все еще ярко освещенными солнцем. Как приятно, думал Рудольф, двигаться со скоростью десять узлов в час, тогда как у многих скорость составляет пятьсот километров.

Джин внизу укладывала Инид. Жених отсыпался после шампанского. Дуайер и Кейт готовили в камбузе ужин. Рудольф был против того, чтобы Кейт сегодня занималась стряпней, и пригласил всех поужинать в Ницце или Монте-Карло, но Кейт настояла на своем. «Для меня это будет только удовольствием в такой день», — сказала она. Уэсли в синем свитере — к вечеру стало прохладнее — стоял за штурвалом. Он ходил по яхте босиком и все делал уверенно, словно родился на море.

Гретхен и Рудольф тоже были в свитерах.

— Это настоящая роскошь — прохлада в июле, — сказал Рудольф.

— Ты рад, что поехал? — спросила Гретхен.

— Очень.

— Семья воссоединилась. Нет, больше того — сплотилась! Впервые в жизни. И все благодаря Тому. Кто бы мог подумать!

— Он понял в жизни что-то такое, чего мы до сих пор не сумели понять до конца, — заметил Рудольф.

— Это точно. Ты обратил внимание: где бы он ни появлялся, его всюду окружает любовь. Жена, Дуайер, все его друзья на свадьбе. Даже сын. — Гретхен усмехнулась.

Она уже рассказала Рудольфу о том, что перед приездом в Антиб навестила Билли в Брюсселе, и Рудольф знал, что скрывалось за этой усмешкой. Билли, отбывавший военную службу вдали от всех опасностей, сидел за пишущей машинкой в армейской канцелярии. Он, как сказала Гретхен, стал циником, напрочь лишился честолюбия, ни к чему не стремился и просто отбывал срок, высмеивая всех и вся на свете, включая собственную мать. Его не интересовали сокровища Старого Света, он путался с разными глупыми девчонками в Брюсселе и Париже, курил марихуану, а теперь, может, уже перешел на более сильные наркотики, рискуя попасть в тюрьму — что, впрочем, было ему так же безразлично, как и исключение из университета. К матери он относился по-прежнему очень холодно. Во время их последнего ужина, когда в конце концов они заговорили об Эвансе Кинселле, Билли пришел в ярость. «Я знаю все о людях вашего возраста, — заявил он. — У вас якобы высокие идеалы, вы восторгаетесь книгами, пьесами и политиками, которые вызывают у моего поколения только хохот. Вы болтаете о спасении мира, молитесь то на одного бездарного художника, то на другого — и все ради того, чтобы казалось, будто вы еще молоды, чтобы создать впечатление, будто нацистам только что дали отпор и где-то совсем рядом — за углом, в следующем баре или в следующей постели — вас ждет “прекрасный новый мир”».

«В какой-то мере он, наверное, прав, — говорила Гретхен Рудольфу. — Он жесток, но прав, утверждая, что миром правит лицемерие. Ты ведь знаешь меня лучше, чем кто-либо другой. Когда настал критический момент, я же не сказала сыну “иди в тюрьму” или “дезертируй”. Я просто позвонила моему влиятельному брату и спасла шкуру моего сына; пусть другие матери убеждают своих сыновей садиться в тюрьму, или дезертировать, или устраивать марши к Пентагону, или отправляться за смертью в джунгли. Я подписалась под последней петицией — хватит».

Рудольф ничего не мог на это сказать. Он был ее сообщником, обвинения Билли относились в равной степени к ним обоим.

Неделя на море оказалась такой целительной, а свадьба такой веселой и внушавшей надежды, что он хотел сознательно выбросить из головы все другие мысли. Но, наблюдая за стоявшим у штурвала загорелым и проворным Уэсли, они с сестрой неизбежно возвращались к судьбе Билли.

— Посмотри на него, — сказала Гретхен, кивая на Уэсли. — Мать — проститутка. Отец проучился всего два года в средней школе, не открыл с тех пор ни одной книги, терпел побои, преследования, унижения; с шестнадцати лет жил среди подонков. Но когда решил, что пришло время, забрал своего сына, увез его в другую страну, заставил выучить чужой язык и ввел в среду грубых, неотесанных людей, едва умеющих читать и писать. В том возрасте, когда Билли еще просил по субботам два доллара на кино, сын Тома уже работал. Что же касается прелестей семейной жизни… — Гретхен засмеялась. — Каюта парня отделена лишь тонкой перегородкой от каюты английской крестьянки, любовницы его отца, зачавшей во грехе. И что же? Парень пышет здоровьем, работает на славу, вежлив. И он так предан своему отцу, что Тому даже не приходится повышать на него голос. Ему достаточно просто указать, и мальчик тут же беспрекословно все выполняет… Черт возьми, по-моему, пора переписать заново все книги о воспитании детей! И уж конечно, этому парню нечего бояться, что какая-нибудь призывная комиссия отправит его во Вьетнам. Его отец не допустит этого. Вот что я тебе скажу, Руди. На твоем месте, как только Инид подрастет и сможет ходить по яхте без риска свалиться за борт, я бы прислала ее сюда, к Тому, на воспитание… Господи, я бы сейчас с удовольствием чего-нибудь выпила. Наверняка у Тома где-нибудь припрятана бутылка на этом судне, где царит Союз христианок-трезвенниц.

— Вполне вероятно, — сказал Рудольф. — Я спрошу его.

Он встал и пошел вперед. Темнело, и Уэсли включал ходовые огни. Он улыбнулся Рудольфу.

— Наш старик, по-моему, переволновался, — заметил Уэсли. — Даже не приходил, чтобы проверить, как я веду яхту — не врежусь ли в Альпы.

— Свадьбы ведь бывают не каждый день.

— Конечно, нет. И счастье папы, что это так. Он бы этого не выдержал.

Рудольф прошел через кают-компанию в камбуз. Дуайер мыл в раковине салат, а Кейт, уже в обычной корабельной робе, поливала жиром кусок мяса в духовке.

— Кейт, — сказал Рудольф, — у Тома на всякий случай не припрятана где-нибудь бутылка?

Кейт закрыла духовку, выпрямилась и тревожно взглянула на Дуайера.

— Он дал вам слово, что, пока вы с нами, мы пить не будем.

— Не беспокойся, — сказал Рудольф. — Джин с малышкой в каюте. Это для меня и Гретхен. Мы с ней сидим на палубе, а уже становится довольно прохладно.

— Кролик, — Кейт повернулась к Дуайеру, — сходи принеси.

Дуайер пошел к себе в каюту и вскоре вернулся с бутылкой джина. Рудольф налил джин в два стакана и добавил немного тоника. Затем поднялся на палубу и протянул сестре стакан.

— Терпеть не могу джин с тоником.

— Если Джин выйдет на палубу, мы можем сделать вид, что это просто тоник. Он отбивает запах джина.

— Надейся, надейся.

Они сделали по глотку.

— Эванс обожает джин, — заметила Гретхен. — У нас и в этом вкусы не сходятся.

— Как у тебя с ним?

— Все так же, — небрежно ответила она. — Год от года чуть хуже, но в общем все так же. Мне, наверное, надо его бросить, но я нужна ему. Он не так уж меня и любит, но нуждается во мне. Возможно, в моем возрасте это даже лучше, когда ты не слишком любима, зато нужна.

На палубе появилась Джин в плотно облегающих розовых брюках и бледно-голубом кашемировом свитере. Она покосилась на стаканы, но ничего не сказала.

— Как Инид? — спросил Рудольф.

— Спит сном праведников. Она меня спрашивала, будут ли Кейт и дядя Томас носить кольца, которыми они обменялись. — Джин поежилась. — Я зябну. — И она прижалась к плечу Рудольфа. Он поцеловал ее в щеку. — Ля-ля-ля! — протянула она. — Чую английский дух! — Тоник не обманул ее. Она мгновенно все поняла и покраснела. — Дай капельку.

Рудольф заколебался. Будь он один, не выпустил бы стакана из рук. Но Гретхен сидела рядом и смотрела на них. Он не мог позволить себе унизить жену в присутствии сестры. И дал Джин стакан. Она отпила маленький глоток и вернула стакан.

Дуайер вышел на палубу и начал накрывать на стол. На яхте ужинали обычно при свечах, на столе лежали плетеные соломенные подставки, посреди стояли небольшая ваза с цветами и деревянная миска с салатом. А эти трое, подумал Рудольф, глядя на то, как действует Дуайер, создали здесь свой стиль. Мягко мерцали свечи в фонарях-молниях, создавая кружочки теплого света в центре большого деревянного стола.

Вдруг что-то глухо ударилось о корпус судна и забарабанило по корме, и, прежде чем Уэсли успел выключить двигатель, внизу послышался металлический лязг. Дуайер подбежал к перилам и стал вглядываться в светлую пену, тянущуюся за яхтой в черной воде.

— Вот дьявол! Мы ударились о топляк! — крикнул он, показывая куда-то пальцем. — Видите?

На палубу выбежал Томас. Он был босиком и без рубашки, но в руках держал свитер. За ним по пятам бежала Кейт.

— Мы налетели на бревно, — сказал ему Дуайер. — Повредили один, а может, и оба винта.

— Мы тонем? — испуганно спросила Джин. — Надо поднять Инид?

— Не трогай ее, Джин, — спокойно сказал Томас. — Мы не потонем.

Натянув свитер, он прошел в рубку и встал за штурвал. «Клотильда» потеряла управление и медленно покачивалась на волнах под слабым ветром. Томас включил левый двигатель. Он работал нормально, и винт крутился как положено. Но когда Томас включил правый двигатель, снова внизу раздался металлический лязг, и «Клотильду» начало потряхивать. Томас выключил правый двигатель, и они медленно двинулись вперед.

— Поврежден гребной винт, а возможно, и вал тоже, — сказал Томас.

Уэсли чуть не плакал:

— Па, извини, я не заметил бревна.

Томас похлопал сына по плечу:

— Ты не виноват, Уэс, поверь мне. Спустись-ка в машинное отделение, посмотри, нет ли в трюме воды, — сказал он и ухмыльнулся: — Свадебный подарок от Средиземного моря. — Он набил трубку, раскурил ее и, обняв жену за плечи, спокойно ждал возвращения Уэсли.

— Там сухо, — сказал Уэсли, поднявшись на палубу.

— Старушка «Клотильда» у нас крепкая, — сказал Томас. Тут он заметил стаканы в руках Рудольфа и Гретхен. — Что, продолжаем праздновать?

— Всего по глотку, — ответил Рудольф.

Томас кивнул.

— Уэсли, — повернулся он к сыну, — становись за штурвал. Мы возвращаемся в Антиб. На одном двигателе.

Рудольф догадывался, что Томас предпочел бы встать за штурвал сам, но ему хочется, чтобы Уэсли не чувствовал себя виноватым в случившемся.

— Ну, ребята, — сказал Томас, после того как Уэсли включил мотор и медленно развернул «Клотильду», — боюсь, Портофино нам не видать.

— Не переживай за нас, — сказал Рудольф. — Позаботься о судне.

— Сегодня мы ничего не можем сделать. А завтра утром наденем маски, нырнем и посмотрим, в чем там дело. Если все обстоит так, как я думаю, придется ставить новый винт и, возможно, новый вал и вытаскивать яхту на сушу. Я мог бы дойти на ней до Вильфранша, но ремонт обойдется дешевле в антибских доках.

— Ну и прекрасно, — сказала Джин. — Нам всем нравится Антиб.

— Какая ты милая, — сказал Томас. — А теперь почему бы нам не сесть за стол и не поужинать?

Они шли со скоростью всего четыре узла в час, и, когда прибыли в Антиб, порт был безмолвен и погружен в темноту. Никто не приветствовал их гудками и не бросал в воду цветы.

Тихий, но настойчивый стук вторгся в его сон, и, просыпаясь, Томас подумал: «Это Пэппи пришел». Он открыл глаза и увидел, что лежит у себя в каюте, а рядом спит Кейт. Он приделал к койке откидную половину, которую раскладывал, когда они ложились спать, и откидывал днем, чтобы было легче передвигаться по маленькой каюте.

Стук продолжался.

— Кто там? — спросил он шепотом, боясь разбудить Кейт.

— Это я, — прошептал голос за дверью. — Пинки Кимболл.

— Сейчас.

Не зажигая света, Томас оделся. Кейт, уставшая за день, крепко спала.

Босиком, в брюках и свитере, Томас осторожно открыл дверь и вышел в коридор, где его ждал Пинки. От Кимболла разило перегаром, но в коридоре было слишком темно, и Том не мог определить, насколько Пинки пьян. Он повел его наверх, мимо каюты, где спали Дуайер и Уэсли, в рубку. Там он взглянул на часы. Четверть третьего.

— Какого черта тебе надо? — раздраженно спросил Томас.

— Я только что из Канна, — сипло сказал Пинки.

— Ну и что? Ты всегда будишь людей, возвращаясь из Канна?

— Ты, приятель, лучше меня послушай. Я в Канне видел твою невестку.

— Ты пьян, Пинки, — брезгливо сказал Томас. — Иди проспись.

— Она в розовых брюках. Чего бы я стал говорить зря? Не настолько я пьян, чтобы не узнать женщину, которую видел целый день. Я еще удивился, подошел к ней, говорю: «А я думал, вы уже на полпути к Портофино». А она говорит: «Нет, ни в какое Портофино мы не добрались, у нас была авария, и нам чертовски хорошо в Антибском порту».

— Она не могла сказать «чертовски хорошо», — заметил Томас, отказываясь верить, что Джин сейчас не у себя в каюте на «Клотильде», а где-то далеко.

— Это я так, для смака, — сказал Пинки. — Но я ее видел.

— А где именно в Канне? — Томасу приходилось сдерживать себя и говорить тихо, чтобы не разбудить остальных.

— В одном заведении со стриптизом, называется «Розовая дверь». Это на улице Бивуак Наполеона. Она сидела в баре с одним громилой. То ли югослав, то ли кто еще. В общем, в габардиновом костюме. Я его и раньше видал в этих краях. Он сутенер. Отсидел срок.

— Черт! Она была пьяная?

— В стельку. Я предложил отвезти ее в Антиб, но она сказала: «Когда надо будет, этот джентльмен довезет меня до дома».

— Подожди здесь. — Томас спустился вниз и прошел через салон в коридор, мимо кают Гретхен и Инид. Оттуда не доносилось ни звука. Когда он приоткрыл дверь в большую каюту, то в щель увидел, что Рудольф спит в пижаме на широкой кровати один.

Томас тихонько закрыл дверь и вернулся к Пинки.

— Ты действительно видел ее.

— Что ты собираешься делать? — спросил Пинки.

— Поеду и привезу ее.

— Хочешь, я поеду с тобой? Там одни головорезы.

— Нет, не надо, — отрицательно покачал головой Томас. От Пинки и в трезвом состоянии было мало толку, а в пьяном тем более. — Спасибо. Иди спать. Увидимся утром. — Пинки начал протестовать, но Том, легонько подталкивая его к сходням, сказал: — Иди, иди, ложись.

Проследив за тем, как Пинки, пошатываясь, спустился на набережную и пошел к «Веге», он ощупал карманы. В бумажнике было немного мелочи. Затем он вернулся в свою каюту, пройдя на цыпочках мимо каюты, где спали Дуайер и Уэсли. И, дотронувшись до плеча Кейт, разбудил ее.

— Только тихо, — сказал он. — Я не хочу перебудить всю яхту. — И он рассказал ей о том, что сообщил Пинки. — Я должен поехать и привезти ее.

— Один?

— Чем меньше людей об этом узнают, тем лучше. Я привезу ее сюда, уложу в постель к мужу, а утром он скажет, что у нее болит голова и ей надо денек полежать, так что никто ни о чем не догадается. Я не хочу, чтобы Уэсли и Дуайер видели ее пьяной.

Помимо всего прочего, ему не хотелось, чтобы Уэсли и Дуайер оказались рядом, если вдруг завяжется драка.

— Я поеду с тобой, — сказала Кейт. Она уже собралась встать с койки, но он толкнул ее обратно.

— А еще я не хочу, чтобы она знала, что ты видела ее пьяной в компании сутенера. Нам ведь надо всю оставшуюся жизнь прожить в дружбе.

— Будь осторожен, хорошо?

— Конечно, не беспокойся, — сказал он и поцеловал ее. — Спи, дорогая.

Любая другая на ее месте подняла бы крик, подумал он, выходя на палубу. Но не Кейт. Он надел туфли, которые всегда снимал, поднявшись по сходням, и сошел на набережную. Ему повезло. В этот момент подъехало такси и высадило пару в вечерних костюмах. Томас сел в такси и сказал:

— На улицу Бивуак Наполеона в Канне.

Ее не было в баре, когда он вошел в «Розовую дверь». И никакого югослава в габардиновом костюме там тоже не было. У стойки несколько мужчин смотрели стриптиз, рядом ошивались две проститутки. За столиком недалеко от входа в компании одной из стриптизерш сидели трое мужчин, вид которых весьма не понравился Томасу. Стриптиз только что начался. Под громкую музыку оркестра рыжеволосая женщина в вечернем платье расхаживала в лучах прожектора, покачивая бедрами и медленно снимая длинную, доходившую почти до плеча перчатку.

Томас заказал виски с содовой. Когда бармен поставил перед ним стакан, он сказал по-английски:

— Я ищу американку, которая недавно была здесь. Шатенка. В розовых брюках. Она была с мужчиной в габардиновом костюме.

— Не видеть никакая американка, — ответил бармен.

Томас положил на стойку сто франков.

— Кажется, начинай вспоминать, — сказал бармен.

Томас положил еще сто франков. Бармен быстро огляделся вокруг. Деньги тут же исчезли. Он взял стакан и начал усердно протирать его. Говорил он, не глядя на Томаса. Оркестр играл очень громко, и можно было не бояться, что кто-нибудь подслушает.

— За туалетами, — скороговоркой сказал бармен, — будете найти un escalier — лестница, в подвал. Там спать после работы наш dishwasher — посудомойка. Может, вы найдете там то, что искать. Этого человека зовут Данович. Sale type [29]. Будьте осторожны. У него есть друзья.

Томас наблюдал, как женщина сняла один чулок, помахала им и принялась стягивать подвязку со второй ноги. Делая вид, что продолжает с интересом следить за стриптизом, Томас неторопливо направился к светящемуся в конце зала табло «Туалеты. Телефон». Все вокруг, казалось, смотрели только на раздевавшуюся девицу, и Томас был почти уверен, что никто не обратил внимания, как он прошел в арку под табло. Миновав двери, откуда неслась вонь уборных, он увидел ступеньки, ведущие в подвал. Он быстро спустился вниз. Лестница, освещенная тусклой лампочкой, упиралась в тонкую отлакированную фанерную дверь. Сквозь шум оркестра он услышал за дверью истерический умоляющий женский голос, который вдруг резко оборвался, точно женщине зажали рот рукой. Томас толкнул дверь, но она была заперта. Тогда он отступил назад и с силой ударил в дверь плечом. Прогнившее дерево и хилый замок подались одновременно, и он влетел в подвал. Джин силилась подняться с раскладушки посудомойки. Спутанные волосы свисали ей на лицо. Один рукав у свитера был почти оторван. Мужчина в габардиновом костюме, Данович, стоял рядом с ней лицом к двери. В свете лампы, одиноко свисавшей на проводе с потолка, Томас разглядел батареи пустых винных бутылок, верстак и разбросанный в беспорядке плотничий инструмент.

— Том! — крикнула Джин. — Забери меня отсюда! — От страха она уже протрезвела, а возможно, и раньше не была такой пьяной, как вообразил Пинки. Она попыталась встать, но Данович грубо толкнул ее обратно, продолжая стоять лицом к Томасу.

— Тебе что надо? — спросил он Томаса. Данович говорил по-английски, но язык у него заплетался. Он был приблизительно того же роста, что и Томас, с широкими массивными плечами. Одна щека у него была обезображена шрамами от удара ножом или бритвой.

— Я пришел, чтобы отвезти эту даму домой, — сказал Томас.

— Я сам отвезу даму домой, когда сочту нужным. Fous-moi le camp [30], янки! — И он толкнул Джин ладонью в лицо, когда она вновь попробовала подняться.

Наверху стриптизерша, видимо, сняла еще что-то, так как оркестр загремел с новой силой.

Томас сделал шаг к раскладушке.

— Не устраивай скандала, — спокойно сказал он Дановичу. — Дама поедет со мной.

— Если она тебе так нужна, попробуй забери ее. — Данович неожиданно отступил назад, схватил с верстака молоток и поднял его над головой.

«О господи, — подумал Томас, — всюду свой Фальконетти».

— Умоляю, Том! Умоляю! — всхлипывала Джин.

— Даю тебе пять секунд, чтобы ты убрался. — Данович двинулся к Томасу, держа молоток на уровне его лица.

Томас понимал: в любом случае надо уберечь голову от удара. Если молоток заденет его даже по касательной, все будет кончено.

— Ладно-ладно, — сказал он, слегка отступая и миролюбиво подняв руки. — Я не собираюсь драться.

И как только Данович, замешкав, опустил молоток, бросился ему под ноги и изо всей силы боднул югослава головой в пах. Удар молотком пришелся Томасу по плечу, и оно сразу онемело. Но и Данович зашатался, теряя равновесие, и Томас, обхватив руками его колени, повалил его на спину. Падая, тот, вероятно, ударился головой, так как на секунду отключился и перестал сопротивляться. Томас воспользовался моментом и схватил его за голову. Данович снова замахнулся молотком, и Томасу достался удар по локтю, который он выставил вперед, защищая лицо. Томас потянулся к молотку, другой рукой ткнув Дановича в глаза. Но он не сумел отобрать его и тут же почувствовал резкую боль в колене. На этот раз он изловчился и поймал примитивное, но грозное оружие. Не обращая внимания на удары, которые Данович наносил ему безоружной рукой, он выкручивал кисть своего противника до тех пор, пока молоток не выпал из его кулака и не отлетел в сторону на цементный пол. Отпихнув Дановича коленями, Томас бросился к молотку и схватил его. И он, и Данович поднялись на ноги, но Томас из-за поврежденного колена двигался с трудом. Ему пришлось переложить молоток в левую руку — правое плечо у него совсем онемело.

Сквозь гром оркестра и собственное тяжелое дыхание он слышал, как кричит Джин, но ее голос доносился до него приглушенно, словно издалека.

Данович, понимая, что Томас получил чувствительную травму, попытался зайти сзади. Томас заставил себя развернуться. Данович прыгнул на него, но Томас успел ударить его повыше локтя. Рука Дановича повисла как плеть, но он продолжал размахивать левой. Как только он оставил голову без прикрытия, Томас задел его по виску — не прямым, а боковым ударом, но и этого оказалось достаточно. Данович пошатнулся и упал на спину. Томас тут же оседлал его и занес молоток над его головой. Тот, задыхаясь, заслонил здоровой рукой лицо. Том трижды нанес удары — по плечу, по кисти, по локтю, и все было кончено. Руки Дановича замерли вдоль туловища. Томас поднял молоток, чтобы прикончить его. Глаза Дановича помутнели от страха, с виска по бледному лицу стекала темная струйка крови.

— Нет! — закричал он. — Нет! Не убивай меня! Пожалуйста! — Его голос сорвался на визг.

Томас сидел на Дановиче, пытаясь отдышаться. Левая рука по-прежнему держала молоток над головой. Если кто-нибудь и заслуживал, чтобы его убили, то это именно Данович. Да, но Фальконетти тоже заслуживал, чтобы его убили. Пусть это сделает кто-нибудь другой. Томас запихнул рукоятку молотка в судорожно дергающийся рот Дановича. Он чувствовал, как ломает ему передние зубы. Сейчас Томас уже не был способен убить этого грязного человека, но ему хотелось хотя бы причинить ему боль.

— Помоги мне встать, — приказал Томас Джин.

Она сидела на раскладушке, прижав руки к груди, и тяжело дышала, словно тоже участвовала в драке. Медленно, неуверенно поднявшись, она подошла к нему, подхватила его под мышки и потянула. Томас поднялся на ноги и, шагнув в сторону от распростертого на полу тела, чуть было не упал снова. Голова у него кружилась, комната плыла перед глазами, но мысли не путались. Увидев на спинке единственного в подвале стула белое пальто Джин, он сказал:

— Надень свое пальто.

Свитер на Джин был порван — нельзя было идти в таком виде через зал. А сможет ли он вообще идти? Ему пришлось обеими руками переставлять поврежденную ногу шаг за шагом, пока они поднимались по лестнице. Дановича они оставили лежать на цементном полу. Из его разбитого рта торчал молоток и, пузырясь, текла кровь.

Шоу в «Розовой двери» шло без перерыва. К счастью, в зале было темно, если не считать луча света, направленного на готовившуюся раздеваться девицу в черной амазонке, в котелке, сапогах и с кнутом. Тяжело опираясь на плечо Джин, Томас умудрился не слишком хромать, и они уже почти выходили из клуба, но тут один из троицы, сидевшей возле двери, заметил их. Он встал и крикнул:

— Allo! Vous-la! Les Americains! Arrêtez! Pas si vite! [31]

Но они успели покинуть это злачное местечко и кое-как зашагали вперед. Мимо ехало такси, Томас остановил его. Джин еле втащила Томаса в машину, потом забралась сама, и они уже мчались в Антиб, когда человек, окликнувший их в зале, вышел на улицу и стал их искать.

В такси Томас обессиленно откинулся на спинку сиденья. Джин, кутаясь в белое пальто, забилась в угол подальше от Томаса. Он не обиделся на нее за это — ему самому был отвратителен исходивший от него запах пота, смешавшегося с запахом Дановича, крови и сырого подвала. На какое-то время он не то потерял сознание, не то задремал и открыл глаза, когда машина уже приближалась к порту Антиба. Джин плакала навзрыд в своем углу, но Томас мог сегодня уже не беспокоиться о ней. Когда они подъехали к причалу, у которого стояла «Клотильда», он засмеялся.

Его смех подействовал на Джин как удар кнута. Она тотчас перестала плакать.

— Над чем ты смеешься, Том? — спросила она.

— Я вспомнил врача в Нью-Йорке, — ответил Томас. — Он советовал мне подольше избегать резких движений и любого перенапряжения. Видел бы он меня сегодня!

С трудом, но самостоятельно выбравшись из машины, Том расплатился с таксистом и, хромая, стал подниматься по трапу следом за Джин. У него снова закружилась голова, и он чуть не свалился в воду.

— Помочь тебе дойти до каюты? — спросила Джин, когда они наконец добрались до палубы.

— Не надо, — отмахнулся он. — Иди к себе и скажи мужу, что ты вернулась. Придумай какое-нибудь объяснение.

Она наклонилась и поцеловала его в губы.

— Клянусь, больше до смерти не возьму в рот ни капли.

— Ну что ж, — сказал он, — в таком случае этот вечер все-таки не пропал даром. — И, чтобы смягчить сказанное, легонько похлопал ее по нежной, как у ребенка, щеке. Он проследил за тем, как она спустилась и пошла через кают-компанию к своей каюте. Затем с трудом спустился сам и открыл дверь в свою каюту. Горел свет — Кейт не спала. У нее перехватило дыхание, когда она увидела, что с ним произошло.

— Тсс, — предостерегающе произнес Томас.

— Что случилось? — шепотом спросила она.

— Чудо! Мне удалось не убить человека. — Он обессиленно упал на койку. — А сейчас оденься и съезди за врачом.

Томас проснулся рано, разбуженный шипением воды: Дуайер и Уэсли поливали из шланга палубу. Колено у него было плотно забинтовано, а двигая правым плечом, он каждый раз морщился от боли. Но могло быть и хуже. Врач сказал, что переломов нет, однако сильно повреждено колено и, возможно, порваны связки. Кейт уже копошилась в камбузе, готовя завтрак, и Томас лежал один, вспоминая, сколько раз просыпался он вот так от боли.

Опираясь на здоровую руку, Том слез с койки и встал на одной ноге перед маленьким зеркалом. Лицо его было изуродовано. Там, в подвале, он не почувствовал этого, но когда он бросился на Дановича, то и сам ударился лицом о цементный пол, и сейчас нос у него распух, губа вздулась, на лбу и скулах темнели глубокие ссадины. Врач промыл ему царапины спиртом, и лицо болело у него меньше, чем все остальное, тем не менее он боялся, что Инид, взглянув на него, в ужасе закричит: «Мама!»

Он стоял перед зеркалом голый — грудь и плечи были покрыты черно-синими кровоподтеками. На то, чтобы натянуть брюки, у него ушло целых пять минут, а рубашку он так и не сумел надеть. Он взял ее с собой и, прыгая на здоровой ноге, двинулся в камбуз. Кофейник уже стоял на плите, и Кейт выжимала апельсины. Как только врач сказал ей, что с Томасом не случилось ничего страшного, она немедленно успокоилась и стала прежней, деловитой и хозяйственной. Когда врач ушел, Томас, ложась спать, рассказал ей обо всем.

— Хочешь поцеловать своего красавца жениха? — спросил он, входя в камбуз.

Она улыбнулась, нежно поцеловала его и помогла надеть рубашку. Он не сказал ей, как ему до сих пор больно.

— Кто-нибудь уже знает?

— Я ничего не говорила ни Уэсли, ни Кролику, а остальные еще спят, — ответила она.

— Если спросят, я подрался с пьяным у «Ле Камео», — сказал Томас. — Это послужит наглядным уроком тем, кто решит отправиться куда-нибудь, напившись на собственной свадьбе.

Кейт кивнула.

— Уэсли уже нырял с маской, — сказала она. — Из правого винта выломан большой кусина, и вал, как он понимает, тоже искривлен.

— Нам повезет, если мы через неделю сумеем отсюда выбраться, — сказал Томас. — Ну ладно. Я, пожалуй, уже могу идти на палубу и начинать врать.

Когда Дуайер и Уэсли увидели его, Дуайер всполошился:

— Боже мой, что ты с собой сделал?

А Уэсли охнул:

— Па!..

— Я расскажу, когда мы соберемся все вместе, — сказал Томас. — Повторять эту историю сто раз я не намерен.

Рудольф с дочерью поднялись на палубу, и Томас по лицу брата понял, что Джин рассказала ему всю правду или почти всю правду о вчерашней ночи. Инид сказала лишь:

— Дядя Том, ты сегодня такой смешной!

— Это уж точно, милая, — улыбнулся Том.

Рудольф вскользь заметил, что у Джин болит голова и она осталась лежать в постели, а он после завтрака отнесет ей апельсиновый сок. Когда они сели за стол, на палубу поднялась Гретхен.

— Господи, Том, что с тобой случилось? — в ужасе спросила она.

— Я ждал, когда кто-нибудь задаст мне этот вопрос, — ответил Томас. И рассказал историю о драке с пьяным у «Ле Камео». Только тот пьяный оказался не таким пьяным, как он сам, смеясь, заметил Томас.

— Ах, Том, — взволнованно сказала Гретхен, — а я думала, ты бросил драться.

— Я тоже так думал, но тот пьяный думал иначе, — сказал он.

— Ты тоже там была, Кейт? — укоризненно спросила Гретхен.

— Я спала, — спокойно ответила та. — Он ускользнул потихоньку. Мужчины, они ведь такие, сама знаешь.

— По-моему, это просто стыдно, — сказала Гретхен. — Чтобы большие, взрослые мужчины дрались!..

— Я тоже так думаю, — кивнул Томас. — И особенно стыдно, когда избивают тебя самого. А теперь давайте завтракать.

Позже, тем же утром, Томас и Рудольф сидели вдвоем на палубе. Кейт и Гретхен, взяв с собой Инид, отправились за покупками, а Уэсли и Дуайер, надев маски, снова были под водой и проверяли ущерб.

— Джин все мне рассказала. Я не знаю, как тебя благодарить, Том, — сказал Рудольф.

— Брось ты. Ничего особенного. Просто Джин при ее воспитании все это могло показаться страшнее, чем на самом деле.

— Вчера все целый день пили, — горько сказал Рудольф. — А потом еще мы с Гретхен перед ужином уселись выпить на палубе. Ей просто было невозможно устоять. Алкоголики порой бывают такими хитрыми. Не представляю себе, как она сумела встать с постели, одеться и улизнуть с «Клотильды», не разбудив при этом меня… — Он покачал головой. — Последнее время она так хорошо себя вела, что я перестал беспокоиться. Но стоит ей выпить рюмку-другую, и она уже собой не владеет. Становится просто другим человеком. Надеюсь, ты не думаешь, что она и в трезвом виде шатается по ночам бог знает где и ловит мужчин?

— Конечно же нет, Руди.

— Она все мне рассказала, все. К ней подошел такой вежливый, любезный молодой мужчина, сказал, что у него на улице стоит машина и он знает в Канне премилый бар, который открыт всю ночь. Не хотелось бы ей съездить с ним туда — он привезет ее назад, как только она захочет?..

— Значит, вежливый, любезный молодой человек… — сказал Томас, вспомнив Дановича, лежавшего на полу в подвале с рукояткой молотка, торчавшей из выбитых зубов. И усмехнулся: — Сегодня утром он едва ли вежлив и любезен, уж можешь мне поверить.

— А потом, когда они приехали в этот бар со стриптизом — господи, я даже представить себе не могу Джин в подобном месте, — он ей сказал, что внизу есть уютный клуб… — Рудольф сокрушенно покачал головой. — Ну, остальное ты знаешь.

— Не думай об этом, Руди, пожалуйста, — сказал Томас.

— Почему ты не разбудил меня и не взял с собой?

— Такие поездки не для тебя, Руди.

— Да, но я ее муж, черт возьми.

— И поэтому тоже тебя не следовало будить.

— Но он мог убить тебя.

— Да, был момент, когда это вполне могло случиться, — признался Томас.

— И ты мог его убить.

— Во всей этой истории был один-единственный хороший момент, — сказал Томас. — Я вдруг понял, что не могу убить человека. А теперь пойдем посмотрим, чем там заняты наши ныряльщики. — И он заковылял по палубе, оставив позади брата с его чувством вины и благодарности.

Он сидел в одиночестве на палубе, с наслаждением вдыхая воздух тихого позднего вечера. Кейт была в каюте внизу, а остальные уехали на машине в двухдневную поездку по Италии. Вот уже пятый день «Клотильда» стояла в порту на якоре в ожидании, когда из Голландии привезут новый гребной винт и вал. Рудольф сказал, что, пока есть время, маленькая вылазка на машине будет очень кстати. С той бурной ночи Джин опасно притихла, и Рудольф всячески пытался отвлечь ее от тяжелых мыслей. Он предложил Кейт и Томасу тоже поехать с ними, но Томас сказал, что молодожены предпочитают побыть вдвоем. Он даже тихонько попросил Рудольфа взять с собой Дуайера. Дуайер надоел ему своими приставаниями: покажи да покажи того пьяницу, что избил его возле «Ле Камю», и Томас был уверен, что Дуайер замышляет устроить что-то совершенно идиотское вместе с Уэсли. Джин тоже ходила за ним как тень со странным видом затравленного зверька. Словом, пятидневная стоянка на якоре создала определенное напряжение, и сейчас Томас вздохнул с облегчением, оставшись на яхте вдвоем с Кейт.

В порту стояла тишина, на большинстве яхт огни уже погасли. Томас зевнул, потянулся, встал. Тело его уже не болело, и, хотя он все еще хромал, ощущение, что нога переломана посредине, исчезло. Он не занимался с женой любовью со времени драки и подумал, что сегодня, пожалуй, подходящее время, чтобы вернуться к прерванным удовольствиям, как вдруг увидел машину, быстро ехавшую по пирсу с выключенными фарами. Она остановилась напротив «Клотильды». Дверцы с обеих сторон открылись, и из автомобиля вылезли двое мужчин. Потом еще двое. Последним вышел Данович, с рукой на перевязи.

Если бы Кейт не было на яхте, Томас нырнул бы в воду, и тогда им пришлось бы долго ловить его. Но сейчас он мог только стоять и смотреть на них. На соседних яхтах не было ни души. Данович остался внизу, а трое поднялись на борт.

— Итак, господа, — сказал Томас, — чем могу быть вам полезен?

Что-то тяжелое ударило его по голове.

Он всего один раз ненадолго пришел в сознание. Уэсли и Кейт были в больничной палате возле его постели.

— Больше никогда… — произнес он и снова впал в коматозное состояние.

Рудольф вызвал из Нью-Йорка известного нейрохирурга, и тот был на пути в Ниццу, когда Томас умер. У него был проломлен череп, объяснил хирург Рудольфу, и произошло обширное кровоизлияние в мозг.

Рудольф перевез Гретхен, Джин и Инид в отель и велел сестре не оставлять Джин ни на минуту.

Он сообщил полиции все, что ему было известно; полицейские стали расспрашивать Джин, у нее через полчаса началась истерика, и она не утаила ничего. Она рассказала им про «Розовую дверь», и Дановича задержали, но свидетелей не нашлось, а у Дановича оказалось неопровержимое алиби на всю ту злосчастную ночь.

VII

Наутро после кремации Рудольф и Гретхен съездили на такси в крематорий, и им выдали металлическую урну с прахом брата. Из крематория они поехали в Антиб, в порт, где их ждали Кейт, Уэсли и Дуайер. Джин и Инид остались в отеле. Рудольф решил, что Кейт было бы слишком тяжело стоять в этот день рядом с Джин. «А если Джин и напьется, то сегодня у нее на это есть все основания», — подумал он.

Гретхен, как и все остальные, уже знала правду.

— Том единственный из нас, — сказала Гретхен в такси, когда они пробирались в воскресных потоках транспорта, — в конце концов сумел создать себе жизнь.

— И умер за ту из нас, которая не сумела, — сказал Рудольф.

— Единственный раз ты плохо поступил, когда в одну из ночей не проснулся.

— Да, единственный раз.

И они умолкли, пока не приехали на «Клотильду». Кейт, Уэсли и Дуайер в обычной рабочей одежде стояли в ожидании на палубе. У Дуайера и Уэсли были заплаканные глаза, но на лице Кейт, застывшем от горя, не было даже следа слез. Рудольф поставил урну в рубке, Дуайер взялся за штурвал и включил единственный двигатель. Уэсли втянул сходни и, прыгнув на берег, бросил Кейт на борт два якорных каната. Затем перепрыгнул через отделявшую яхту воду, опустился, как кошка, на палубу и побежал помогать Кейт вытаскивать якорь.

Все было так обыденно, так похоже на все другие времена, когда они уходили из порта, что Рудольфу казалось — вот сейчас из рубки выйдет враскачку Том, покуривая трубку.

Белоснежное, с голубой полосой по борту, маленькое судно вышло из порта при свете утреннего солнца — на открытой палубе нелепо торчали две фигуры в черном.

Все молчали. Они еще накануне все решили. Около часа они плыли на юг, удаляясь от берега. На одном двигателе им было не отойти далеко в море, и береговая линия четко просматривалась за кормой.

Ровно через час Дуайер развернул яхту и заглушил двигатель. В пределах видимости не было ни одного судна, а море застыло в таком глубоком покое, что не слышалось даже всплеска. Рудольф вынес из рубки урну и открыл ее. Кейт принесла снизу сноп белых и красных гладиолусов. Все встали в ряд на корме лицом к бескрайнему пустынному морю. Уэсли взял у Рудольфа урну. Слезы на его глазах уже высохли. На мгновение он неподвижно застыл, потом стал бросать прах отца в море. Это заняло лишь одну короткую минуту. Ветер подхватил пепел и понес его вдаль, пылинки таяли на голубой глади Средиземного моря.

«Тело отца, — подумал Рудольф, — тоже качается в морской глуби».

Женственным, плавным движением округлых загорелых рук Кейт бросила в воду цветы.

Уэсли кинул за борт урну. Она тотчас затонула. Затем Уэсли вошел в рубку и запустил двигатель. Теперь они плыли к берегу, и он направил яхту точно в узкий вход порта.

Кейт спустилась вниз, а Дуайер прошел на нос яхты, оставив мертвенно-бледных Рудольфа и Гретхен на корме.

Подставив себя летящему навстречу легкому бризу, Дуайер стоял на носу яхты и смотрел, как приближаются залитые ослепительным светом утреннего солнца белые особняки, старые крепостные стены и зеленые сосны.

«Погода для богачей», — вспомнилось ему.

Нищий, вор

Предыдущая Стр. 4 из 8 Следующая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Нищий, вор

Оглавление