Вирджиния Калдервуд только больше и больше запутывала дело. Ее отец прислушался к совету Рудольфа, отправил дочь в Нью-Йорк на курсы секретарей.
Только непонятно, когда она училась печатать на машинке и овладевала стенографией, потому что, когда Рудольф приезжал в Нью-Йорк и жил там в своей квартире, то в какое бы время он ни возвращался домой, всегда видел ее поблизости: то она пряталась в подъезде дома напротив, то делала вид, что прогуливается по улице. Она звонила ему по ночам, иногда по три, четыре раза, и самозабвенно бормотала в трубку: «Руди, я люблю тебя, я люблю тебя. Полюби меня, Руди, прошу тебя».
Чтобы избежать встреч с ней, он теперь, приезжая в Нью-Йорк, останавливался в разных отелях, но Джин по каким-то причинам наотрез отказывалась приходить к нему в отель, и таким образом он лишался и секса. Джин по-прежнему не разрешала ему звонить ей домой, и он до сих пор не видел комнату, в которой она живет, не видел ее подругу по квартире.
Вирджиния присылала ему длинные письма, приводившие его в ужас своими откровенными признаниями о ее сексуальном томлении. Она писала свои письма прозой, явно заимствованной из книг Генри Миллера, которого, по-видимому, старательно штудировала. Она посылала письма ему домой в Уитби, на его квартиру в Нью-Йорке, в главный его офис в торговом центре, и если бы одна из его секретарш случайно, по неосторожности, вскрыла хотя бы одно из них, старик Калдервуд перестал бы с ним разговаривать навсегда.
Рудольф рассказал Джин о Вирджинии, но она лишь засмеялась:
– Ах, какой же ты несчастненький, как плохо быть таким смазливым.
Однажды, когда они поздно вечером возвращались в его квартиру, он увидел Вирджинию, маячившую в темном подъезде напротив. Джин хотела подойти к ней и пригласить ее к нему выпить. Конечно, назло ему!
Все эти личные неурядицы, вполне естественно, отражались на его работе. Теперь ему приходилось перечитывать самые простые доклады по три или даже четыре раза, чтобы удержать их в голове. По ночам он плохо спал, метался, просыпался усталым. Впервые в жизни у него на подбородке высыпали прыщи.
На одной вечеринке в Нью-Йорке он встретил блондинку с пышной грудью. Около нее весь вечер увивались трое мужиков, но она ясно дала ему понять, что предпочитает уехать с ним. Он привез ее к себе, в район Восьмидесятых Восточных улиц, неподалеку от Пятой авеню. Она рассказала ему, что она богата, разведена, но, по существу, так одинока и так устала от преследований мужчин в Нью-Йорке и что находит его обалденно сексапильным (его покоробило такое ее выражение). После первого бокала вина они легли в кровать, и вдруг в самый ответственный момент его мужское естество отказало ему. Он вылез из бесполезной для него сейчас постели, сопровождаемый взрывом хриплого смеха партнерши.
– Тот день, когда ты приехала в Порт-Филип, чтобы сделать свои снимки, – сказал Рудольф Джин, – стал роковым в моей жизни.
Он названивал ей целый день, раз десять, двенадцать, но ему никто не отвечал. Он сидел, расстроенный, безутешный в своей гостиной. Еще раз, решил он, и если ее не окажется дома, пойду и просто напьюсь, стану приставать к женщинам, устрою драку в баре, а если увижу поблизости Вирджинию Калдервуд, то притащу в квартиру, хорошенько трахну ее, потом позвоню в психушку – пусть приезжают санитары со смирительными рубашками и забирают в психушку обоих.
Один гудок, второй, третий… Он уже хотел положить трубку, как услышал голос Джин:
– Алло!
– Что, у тебя испортился телефон? – спросил он нетерпеливо.
– Не знаю. Меня не было дома весь день.
– Не будет и всю ночь?
– Не думаю, – сказала она после короткой паузы.
– Мы увидимся? – Он был готов в бешенстве швырнуть трубку, если только она скажет ему «нет». Рудольф однажды признался, что он испытывает к ней два альтернативных чувства: ярость и восторг.
– Ты хочешь увидеться?
– Тогда в восемь, – предложил он. – Приезжай ко мне, я приготовлю что-нибудь выпить. – Выглянув из окна, он убедился, что Вирджиния поблизости не бродит.
– Видишь ли, – сказала она, – мне нужно принять ванну. – И мне не хочется спешить. Может, приедешь ко мне, и я сама приготовлю нам что-нибудь выпить?
– Боже, я слышу звон цимбал и серебристый голос труб.
– Не стоит демонстрировать свою образованность, – сказала, хихикнув, Джин.
– Какой этаж?
– Четвертый. Лифта нет. Придется подниматься по лестнице. Поосторожнее с сердцем. – Она повесила трубку.
Рудольф принял душ, побрился. Руки у него тряслись, и он довольно сильно порезал подбородок. Из пореза долго сочилась кровь, и он нажал кнопку звонка в квартиру на Сороковой Восточной улице только в пять минут девятого.
Дверь ему открыла девушка в голубых джинсах и свитере. Он ее никогда прежде не видел. Она сказала:
– Привет, меня зовут Флоренс. Джин! – крикнула она. – Пришел твой парень.
– Входи, Руди, – донесся до него через открытую дверь голос Джин, замирая в прихожей. – Я прихорашиваюсь.
– Благодарю вас, Флоренс, – сказал Рудольф, входя в комнату. Джин сидела голой перед столиком с небольшим зеркальцем на нем, подкрашивая ресницы. Он и не предполагал, что она их красит. Но ничего не сказал ей об этом. Не упрекнул ее и в том, что она предстала перед ним в чем мать родила. Он изумленно разглядывал стены. Почти каждый квадратный дюйм их поверхности занимали его фотографии: вот он улыбается, вот нахмурился, вот скосил на кого-то глаза, вот пишет что-то на планшете. Одни – маленькие, другие просто громадного размера – «крупешники». На всех фото он производил приятное впечатление. Это ему льстило. Ну, все кончено, подумал он, заранее ей благодарный. Она наконец решилась.
– По-моему, я видел этого парня, вот только где – ума не приложу.
– А я так боялась, что ты его сразу не узнаешь, – ответила Джин, продолжая заниматься своим делом, розовая, сбитая, грациозная.
За обедом они говорили о предстоящей свадьбе. Но когда подали десерт, они уже начали ссориться.
– Мне нравится такая девушка, которая знает, чего хочет, – с горечью в голосе сказал Рудольф.
– Ну, я-то отлично знаю, чего хочу, – Джин надулась из-за того, что Рудольф начал с ней спорить. – Я знаю, как я проведу этот уик-энд. Я останусь дома, сорву со стен все до единой фотографии, а потом побелю стены.
Начать с того, что она обожала из всего делать секреты. Рудольф хотел немедленно всем рассказать о свадьбе, но Джин упрямо покачала головой.
– Никаких оглашений.
– Но у меня есть мать, сестра, – возразил Рудольф. – Есть еще и брат.
– В этом все дело. У меня тоже есть отец, брат. И я не выношу ни того, ни другого. Если они узнают, что ты сообщил об этом своим, а я – нет, то с Запада до нас будут доноситься раскаты грома в течение лет этак десяти. После нашей свадьбы я не желаю иметь ничего общего с твоей семьей и не хочу, чтобы ты общался с моими родственниками. Никаких семей! Все торжественные обеды по случаю Дня благодарения не для меня! Да поможет нам Бог!
Рудольф в этом уступил ей почти без боя. К тому же его свадьба вряд ли станет для Гретхен радостным событием. После смерти Колина прошло всего несколько месяцев. Да и вид плачущей, льющей слезы матери в каком-нибудь ужасном, невообразимом наряде для выхода в церковь тоже не вдохновлял его. Он вполне мог пережить сцену, которую непременно закатит Вирджиния, когда узнает о такой сногсшибательной для нее новости. Но как не сказать о свадьбе Джонни Хилу, Калдервуду или Брэду Найту? Это может привести к различного рода осложнениям на работе, тем более что он хотел сразу после бракосочетания отправиться с Джин в свадебное путешествие. Джин выдвигала странные условия: никакой свадьбы, вечеринки, никакой религиозной церемонии в церкви, они сразу уезжают из Нью-Йорка и свой медовый месяц проведут в Европе.
Они так и не достигли до конца соглашения относительно того, что будут делать после возвращения из Европы. Джин наотрез отказалась бросить свою работу и не хотела жить в Уитби.
– Черт побери, – возмутился Рудольф, – мы еще не поженились, а ты уже превратила меня в мужа с неполным рабочим днем.
– Я не привязана к дому, – упрямо твердила Джин. – Мне не нравятся маленькие городки. В Нью-Йорке у меня есть перспективы. И я не собираюсь от этого отказываться только потому, что кому-то захотелось на мне жениться.
– Джин…– одернул ее Рудольф.
– Ладно, – тут же исправилась она. – Только потому, что мне захотелось выйти за кого-то замуж.
– Ну вот так оно лучше.
– Ты сам говорил, что твой офис должен быть в Нью-Йорке.
– Но ведь он не в Нью-Йорке.
– К тому же ты будешь больше любить меня, чем меньше будешь меня видеть.
– Нет, нет, ты опять заносишься.
– Ладно. Я буду больше тебя любить.
Ему пришлось и в этом ей уступить, без особого, правда, желания.
– Это моя последняя уступка, – предупредил он ее.
– Да, дорогой, – сказала Джин с насмешливой томностью, хлопая своими ресницами. Она подчеркнуто старательно гладила его лежащую на столе руку. – Меня просто восхищает мужчина, умеющий настоять на своем.
Оба они засмеялись, и тут же им стало хорошо и легко вместе.
– Один сукин сын, конечно, получит уведомление о нашем бракосочетании, этот лохматый фотограф, и если он захочет прийти на свадьбу, скажи, что мы его приглашаем, только пусть прежде побреется, – сказал Рудольф.
– Ну что же. В таком случае, я отошлю уведомление Вирджинии Калдервуд, так, по-моему, будет справедливо.
Безжалостно подкалывая друг друга, но безумно счастливые, они вышли из ресторана, тайно помолвленные, и пошли по Третьей авеню, заглядывая во все по дороге бары. Сильно захмелевшие, любуясь друг другом, они продолжали и продолжали поднимать тосты, тосты за долгие счастливые годы совместной жизни, ожидающие их впереди.
На следующий день Рудольф купил обручальное кольцо с бриллиантом в знаменитом ювелирном магазине Тиффани, но Джин тут же его ему вернула.