Но вот вам вопрос второй, который сам собой выскочил пару минут назад: неужели все дело в маэстро Россиньоли, а точнее говоря, в названии фильма и в его, как писала критика, гениальном, а в действительности, как я теперь понимаю, в его омерзительном финале? Полторы минуты, целых полторы минуты неподвижная камера общим планом снимала погруженный во тьму, едва освещенный луной «Гранд-отель». Целых полторы минуты, без музыки, без звука, без единого движения. Только травинки, колышущиеся на первом плане, показывали, что это съемка реального здания, а не его фотографии. После почти двух часов бушевания на экране эти полторы минуты молчания ударяли по нервам как обухом по голове. И вся критика, да и многие зрители из ценителей и знатоков были в полном восторге. В массовом прокате эти хрестоматийные полторы минуты, разумеется, сократились до пятнадцати секунд, а на остальных секундах начинались титры, потому что, как рассказывали прокатчики, где-то секунд через десять люди начинали кашлять и пробираться к выходу, уже не обращая внимания на то, по чьему сценарию снимали фильм, кто в нем играл, кто рисовал, гримировал, освещал, возил, кормил и финансировал.
— Преступление! — сказал Дирк вон Зандов вслух. — Обыкновенное преступление против личности. Против чьей? Против моей. Я не обязан помирать, деградировать, впадать в маразм или в беспомощность вместе с этим старичьем. Зачем он это сделал со мной? Разве он не мог пригласить того же Энтони Куинна, как раз подходящего по возрасту? Да мало ли прекрасных стариков в Европе и Америке! А также, наверное, в России. Которые отлично бы сыграли прощание Ханса Якобсена с жизнью и друзьями и для которых этот фильм стал бы поистине «последним разом» — блестящим, триумфальным, великолепным, справедливым последним разом, который увенчал бы их актерскую карьеру.
— Зачем он меня погубил, сука? — злобно подумал Дирк фон Зандов. — А может, большие художники всегда такие… — Его мысль откачнулась в другую сторону. — Большие художники думают только об искусстве, а не о судьбе своих натурщиков. К примеру, какой-то древний собиратель слухов и басен рассказывает про великого греческого художника Апеллеса, что тот, дескать, чтобы как можно более натурально изобразить умирающего человека, прибил своего раба гвоздями к доскам. Ждал, покуда тот совсем уже почти издохнет, а когда началась агония, сел рядом со своим мольбертом, или что у них там в Древней Греции было, на чем они тогда рисовали, — сел рядом и стал зарисовывать его лицо в предсмертной муке. Ну не мерзавец? Подонок, мразь. Попадись он в руки современным правозащитникам! — ехидно думал Дирк фон Зандов. — Но мир создан не для правозащитников и вообще не для тех, кто льет слезы по страданиям малых, жалких и бесправных. Мы все равно помним Апеллеса, а эту историю забыли. И потуги того древнегреческого жреца справедливости, который предал эту историю гласности, ни к чему не привели. Есть художник, во славе своей, и есть модель — пусть она сдохнет. Ну или черт с ней, пусть живет, если повезет, но только чтоб не путалась под ногами.
— Значит, виноват не Россиньоли, виноват не сценарист, виноват даже не Якобсен, хотя не исключено, что именно он хотел придать фильму такое траурное и безнадежное завершение, но это неважно! Виновато искусство как таковое, как в гибели Германии в сорок пятом году виноват не Гитлер со своими нацистами и не Черчилль со своим другом Сталиным, а виновата история, потому что в истории всегда есть победитель, всегда есть побежденный, как в армии есть генерал и есть солдат. И генерала, который попадает в плен, даже если за ним числится пальба из всех стволов по мирному городу, все равно в плену будут держать в отдельной комнате, кормить теплой пищей, водить в баню. Еще и денщика назначат.
— Кто же тут я? — воскликнул Дирк фон Зандов. — Я же не просто натурщик, я же играл. Можно сколько угодно фантазировать, что кто-то мог бы сыграть не хуже меня. Если бы да кабы, но сыграл-то все-таки я, и мне американские академики вручили золотую статуэтку. Выходит, я тоже что-то стою.
— А что, если все дело действительно в названии? — беспомощно подумал Дирк фон Зандов, вскочил с постели и, не в силах больше оставаться один, побежал в ванную, умылся холодной водой, быстро оделся и выбежал наружу. Быстрыми шагами вошел в холл, огляделся. Было всего без пятнадцати четыре.
Девушка все так же сидела за стойкой, читая английскую книгу.
Дирк подошел к ней и поинтересовался названием. В тот раз, часа два назад, он так и не спросил, что за книгу она читает.
— Вы будете смеяться. «Мидлмарч». Джордж Элиот.
— Ого, — сказал Дирк.
— А вы знаете? — обрадовалась она.
— Я довольно начитанный старик. Ну или не совсем старик, как вам кажется?
— Джентльмен. — Она, пожалуй, первый раз улыбнулась.
У него прямо сердце растаяло.
— А скажите, зачем вам такая старина, такой нафталин?
— Ну, во-первых, это прекрасный роман. Англичане его ценят. Для них это почти как для русских «Анна Каренина». Читали?
— Конечно, — сказал Дирк. — Не только читал, но даже и играл. Как вы думаете, кого?
— Каренина? — спросила она. — Алексея Каренина? Мужа Анны?
Дирк расхохотался:
— Представьте себе, Вронского! Но это было, если не соврать, полвека назад.
Она не подхватила эту тему. Наверное, обидчиво подумал Дирк, приняла его за актера-любителя, за какого-нибудь предпринимателя или менеджера, который рассказывает, как в молодости в гимназии или университете они поставили спектакль по знаменитому русскому роману.
— А во-вторых, — продолжила она, — здесь хороший язык, настоящий «бритиш», неразменное золото английского языка.
— Как вы красиво говорите, — всплеснул руками Дирк. — И что вы с этим золотом намереваетесь делать?
— Пока не знаю, — вздохнула девушка. — Допустим, я окажусь в Англии или в Соединенных Штатах. Люди оценят, даже американцы. Это все равно очень хороший язык. Лучше говорить немножечко старомодно, но безупречно правильно, чем ляпать ошибки на современном жаргоне.
— Какая вы умная! — воскликнул Дирк. — Просто сплошное удовольствие слушать. Да, простите, ради бога, а как вас зовут? Про меня-то вы все знаете, я — Дирк фон Зандов…
— И в-третьих, — сказала она, — я когда-то была студенткой филологического факультета, все это я когда-то проходила, слушала лекции, занималась в семинарах у серьезных профессоров.
— Вы окончили университет? — спросил Дирк. — Вот это да, дорогая… так как же вас зовут?
— Здесь написано, — неожиданно неприязненно сказала она и чуть-чуть пошевелила плечом, чтобы он увидел бейджик с именем «Лена».
— Лена! Какое прекрасное имя. Помните Лену Ню-ман? Знаменитый фильм «Я любопытна».
— Нет, — ответила она, — извините, не помню. А университет я не окончила. Мой папа был бизнесмен в русском городе Ярославле. Потом папу стали прессовать.
— Простите? — не понял он.
— Долгая история. — Лена нахмурилась. — А в конце концов убили. И маму тоже. Их двоих убили, взорвали в машине. Отняли квартиру и загородный дом. Я переехала к тете, а у нее совсем не было денег. Я не была балованной девочкой; когда я маленькая была, мы бедно жили, и я помню, как мама с папой карабкались. А потом лет пять мы жили хорошо. Большая квартира, две машины, денег сколько хочешь. Ну сколько можно захотеть в Ярославле? Не так уж много, но для меня это было «сколько хочешь». Старшие классы и университет. Я была просто маленькая королева. Одета лучше всех. Угощала друзей, водила в кафе. А потом раз, и все. Маму с папой по кусочкам собрали, в два гроба положили. Прихожу домой, двери заперты, чужой дядя говорит: «Иди, девочка, быстрее вон отсюда, ну бегом давай, и скажи спасибо, что не изнасилуем, мы сегодня устали…» Я к тете, у тети денег нет. Работать надо, но я уже привыкла, уже знала, как люди хорошо живут, поэтому удрала сюда.
— Но позвольте, — удивился Дирк, — удрать сюда не так-то просто. Многие люди со всего мира пытаются получить здесь беженство, вид на жительство, но у них как-то не особенно получается.
— А мне было несложно. — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Я хитрая. У меня папа с мамой состояли в партии «Союз правых сил».
— Боже, — сказал Дирк, — я, конечно, вам очень сочувствую в связи с гибелью ваших родителей, но что, они были нацисты?
Лена грустно улыбнулась:
— Вы знаете, здесь все так считают, но они были не нацисты, а наоборот. Это была партия тех людей, которые делали русские реформы. Гайдар, Ельцин, Чубайс… Может, слышали?
— Нет. Но почему правые? Ведь правые — это «Зиг хайль» или какие-то очень неприятные люди, если и не нацисты.
— В России все наоборот, — объяснила Лена. — Наши «правые силы» — это все равно что ваши… даже не знаю кто. В общем, которые за демократию и рыночную экономику. Равенство перед законом и все такое.
— С ума сойти, — сказал Дирк. — Ну и что?
— А то, что мой папа был в правлении местной партийной организации. Вот этой самой партии «Союз правых сил», которые за реформу, за демократию и рынок. И мама тоже. Мама была вовсе зампредседателя местной организации.
— Ага, — кивнул Дирк, — кажется, я догадался.
— Вы правильно догадались, — сказала Лена. — Но я не постесняюсь сказать вслух. Да, я попросила политического убежища, я стою на очереди как политический беженец, ведь никто не знает, за что убили папу и маму. То ли за бизнес. А то ли за политику. Или за то и другое вместе. В России всё вот так. — Она сцепила обе руки в крепкий замок, так что пальцы побелели, помотала в воздухе и сделала вид, что не может их расцепить.
Глава 4. Начало пятого. Лена
— У нас, по-моему, то же самое, — сказал он. — Разве что не так ярко. И слава богу, без крови. Еще раз примите мои самые искренние соболезнования.
— Спасибо, — кивнула она.
— Все переплетено и запутано. Возьмем, к примеру, меня. Вот вы, например, знаете, кто я такой? — Он чуть-чуть придвинулся к ней и прищурил левый глаз. — Ну вот как вы думаете, кто такой этот немолодой мужчина? Точнее, пожилой мужчина? Ну хорошо, давайте скажем откровенно — кто такой этот старичок?