— Знаю, — кивнул Якобсен.
— Теперь они очень красивые, их отделали каменной плиткой, и они весело бегут посреди мощеных старинных улиц. А тогда они просто так текли. Как бог на душу положит, по памяти о старых руслах. Я нашел ручеек, намочил в нем ладони, мокрыми ладонями протер свои новые ботинки. Как удачно, я даже их не оцарапал, хотя, наверное, метров двести бежал среди всяких обломков.
— Признайтесь, что вы все это выдумали, — попросил Якобсен.
— Господь с вами! — Дирк прижал руку к груди и чуть не заплакал. — Выдумал? Зачем мне это было выдумывать? Я вам первому в жизни рассказал такое, а вы мне «выдумали». Зачем вы так?
— Чтобы избавить вас от уголовного преследования, — пояснил Якобсен. — Вдруг нас кто-нибудь слышит. Какой-нибудь любопытный журналист установил в моем номере подслушивающую аппаратуру. Своего рода «Уотергейт». — Он засмеялся. — Всякому интересно, о чем рассказывает Ханс Якобсен. Особенно интересно, когда речь не о промышленном шпионаже, а о личных делах. Лакомая добыча для желтой прессы. А тут вот эдакое признание знаменитого актера Дирка фон Зандова.
— Я не знаменитый актер, — тут же поправил его Дирк.
— Вы будете знамениты, — сказал Якобсен. — Имейте терпение. Самое большее год. Съемки, монтаж, озвучка, премьера, дистрибуция — и слава! — воскликнул он, протянув руки к Дирку, изображая восторг и аплодисменты. — Придумали, правда?
— Придумал, придумал, — громко произнес Дирк, задрав голову и говоря как бы в люстру, — все придумал, просто хотел сделать что-нибудь похожее на вашу историю. Мистическое совпадение: Кирстен, Кристин, ужасы оккупации, голодное детство и смерть любимой женщины, пардон, девочки в моем случае, но какая разница. Я таким образом хотел обвинить вас, господин Якобсен, — декламировал Дирк, — подчеркнуть вашу вину в смерти вашей несчастной супруги.
Он опустил голову, приблизился к Якобсену, нагнулся к нему и прошептал:
— Правда, все правда. От первого до последнего слова, включая то, как я мыл ботинки в ручейке. И про солдата тоже. Он меня лапал, он мне уже залез в штаны, но я успел убежать. Знаете почему? Он сунул мне палец между ягодиц, а у меня жопа была плохо вытерта. Мне стало жутко стыдно. Я стукнул его локтем в живот и убежал. Хотя до того взял у него шоколадку… — Дирк разогнулся, прошелся по комнате и сказал: — Девочку никто не искал, разумеется. Я же говорил, она была сиротка, ничья. А тетка, которая ее кормила, наверное, только рада была ее исчезновению. Не пришла ночевать, ну и бог с ней. Меня очень подмывало поговорить с матерью. Как-то выяснить, не впрямую, конечно, без оскорбительных слов, но все-таки понять, откуда что берется. Откуда взялись эти чудесные, на самом деле английские ботиночки.
— Действительно, откуда? — прищурился Якобсен. — Вам было двенадцать лет, какой же у вас был тогда размер ноги?
— Ну, соответственный, — ответил Дирк. — Пятый, наверное. Или тридцать четыре по метрической системе. Я был довольно мелким мальчишкой.
— А они были точно английскими?
— Клянусь!
— Ну, допустим, союзники поставляли в Германию детскую обувь, — сказал Якобсен. — А какой это был год, если точно?
— Сорок восьмой.
— Ну слава богу, камень с сердца, — вздохнул Якоб-сен. — Такие поставки действительно были. Я это точно знаю.
— А почему камень? — не понял Дирк.
— Да потому что если бы это был сорок пятый или сорок шестой год, то пришлось бы предположить, что какой-то мерзкий англосакс специально вез в оккупированную Германию детские ботиночки. Уж сами думайте, из каких соображений.
— Ну нет, — замотал головой Дирк.
— Вот и я говорю. Сорок восьмой год, все. Но разве, — продолжал Якобсен, — в сорок восьмом году Фрайбург все еще был в развалинах?
— Ого, — сказал Дирк, — страшное дело. В ноябре сорок четвертого его просто снесли. Под ноль.
— Но я все-таки проверю, — вдруг ощерился Якоб-сен. — Потому что я люблю, чтобы кругом была полная правда.
И он закинул ногу на ногу и повертел носком ботинка.
Дирк уже не в первый раз заметил, что подошвы ботинок разной толщины.
— Кстати, господин Якобсен, — вкрадчиво начал Дирк, — позвольте мне бестактный, но для актера очень важный вопрос. Вы мне рассказывали в одну из наших первых встреч, еще когда я гостил в вашем поместье, на стадии сценарных разработок, что в пятнадцать лет сломали ногу и в результате одна нога стала короче другой, правая, как я вижу, почти на четверть дюйма, и вот вы все решали, как лучше, то ли с утолщенной подошвой, то ли, наоборот, элегантно прихрамывать.
— Да-да, прекрасно помню. Этот вопрос, мой друг, я решаю чуть ли не каждое утро. У меня все туфли в двух комплектах. Обыкновенные и с толстой подошвой на правой ноге. Сначала я решил экономить и заказывал одну левую туфлю и две правые, но потом оказалось, что левая снашивается быстрее правой. Смешно, правда? Но ладно. В общем, когда-то я хожу вот так, как надо. А когда-то вот эдак, с некоторой демонической хромотой!
— Я это заметил еще тогда, но вот сейчас скажите, пожалуйста, как мне вас играть? Вы ходите то нормально, а то прихрамывая; прихрамывая, правда, реже, чем нормально, но неважно. А я-то хожу нормально — в роли, я имею в виду. Как вам кажется, быть может, в каком-то эпизоде мне начать хромать?
— Поговорите с Россиньоли, — ответил Ханс Якоб-сен. — Хотя по-моему — нет, не надо. Не потому, что я скрываю свою хромоту, а потому, что это потребует нового эпизода в сценарии. Ханс Якобсен будет хромать, кто-то спросит его: «В чем дело?» — и он должен будет рассказать о причинах. Это утяжелит сюжет.
— Да здесь на самом деле нет никакого сюжета, — сказал Дирк. — Это ведь скорее монтаж драматических сцен, а не сюжет в классическом смысле.
— Это не ко мне, — еще раз повторил Якобсен. — Это к маэстро Россиньоли.
Сигрид возвращалась под сень родного дома раз пять. Эти истории были похожи одна на другую. Сначала она уезжала учиться в Париж, а вскоре присылала письмо, что не вернется, потому что уже купила билет из Франции в Соединенные Штаты. Но примерно через полгода большое, заляпанное грязью такси бибикало у ворот усадьбы. Выскакивала Сигрид, следом шофер нес чемодан. Она с размаху обнимала родителей — отец к тому времени уже состарился, начал помаленьку отдаляться от дел и часто жил в поместье. За поспешно накрытым обедом она рассказывала безумную историю о том, что в Париже встретила человека из Соединенных Штатов, про которого сразу поняла, что это мужчина ее судьбы. Он был красив, благороден, богат и образован, он сделал ей предложение и пригласил поехать в Нью-Йорк, где и должна была состояться свадьба.
— Свадьба? — перебивала мама. — А как же родители?
— Ну вот я и поехала познакомиться с его родителями!
— А как же мы? — возмущалась мама.
— Хотела сначала познакомиться с его родителями, вдруг бы я им не понравилась, — на ходу врала Сигрид, — а потом уже приехать сюда с его родителями, чтобы всем нам познакомиться, а после сыграть свадьбу на нейтральной территории, например, в Париже или в Лондоне.
— А отчего не в Нью-Йорке, в «Уолдорф-Астории»? — иронично спрашивал папа.
— Да, он хотел так, — со всей серьезностью отвечала Сигрид, — но я, как дочь своих родителей, как европейская женщина, все-таки предпочла Париж.
— А дальше? — спрашивала мама.
— О, путешествие было прекрасным, — говорила Сигрид. — Мы плыли в первом классе. Огромный корабль. Лайнер «Аквитания»! Наши каюты выходили на террасу первой палубы. Первый класс. Даже, наверное, лучше, чем первый класс. Обеды, балы. Мы плыли туда шесть дней. Разумеется, мы жили в разных каютах. Ведь я же была невестой!
— А потом? — устало спрашивал папа.
— А потом мы приехали в Нью-Йорк. Поразительный город. Мне казалось, что я рождена для того, чтобы прожить жизнь в Америке. Да, конечно, я дочь своих родителей, я — европейская женщина, — тут же вспоминала она, — но Америка — это нечто! Небоскребы, уличное движение, во всем кипение жизни, Брод-вей, выход к заливу, ах, этот закат над заливом, когда солнце на несколько минут показывается в узкой расщелине Бродвея, как в диком горном ущелье! Ах, папа, мама, ради этого стоит жить! Жить в Америке, я имею в виду.
— Ну и чем дело закончилось? Что там дальше?
— Это было ужасно, — начинала плакать Сигрид. — Это было просто ужасно. Я могла предположить все что угодно, но только не это!
Папа и мама переглядывались и внимательно слушали дочь. А Сигрид расхаживала по комнате, куря длинную сигарету, на что она благовоспитанно испрашивала разрешения, и продолжала повествовать:
— Знакомство с родителями было назначено на следующее утро. Я, как уже говорила, жила в гостинице в отдельном номере. Между нами ничего, ничего, ничего не было. Да, я должна вам признаться, мне неловко, но откровенность лучше скрытности, я сознаюсь перед вами — я не девушка! Да, я не девушка, но все равно я добропорядочная невеста. Я не могла и помыслить о том, чтобы лечь с ним в постель до свадьбы. И вот он зашел ко мне вечером, перед утренним визитом к родителям, когда была назначена торжественная помолвка и уже были приглашены гости, полтора десятка самых аристократичных семей Нью-Йорка.
Мама с папой продолжали переглядываться, но слушали ее все так же серьезно.
— Пришел, чтобы показать то кольцо, которое завтра наденет мне на палец в торжественной обстановке. Обручальное кольцо с большим бриллиантом, в отличие от венчального, которое мы с ним тоже уже приобрели. Это было прекрасное кольцо, полтора карата, от Тиффани. Я его примерила. Ах, как оно мне шло! Он поцеловал мне руку, потом локоть, потом плечо, он страстно обнял меня, впился поцелуем в мои губы и понес к постели. Я поняла, что он хочет овладеть мною, и к ужасу своему почувствовала, что не могу сопротивляться, что честь невесты превратилась в ничто по сравнению с тем вихрем желания, который закрутил меня. Я закрыла глаза и сказала: «Бери меня, я твоя!» — Сигрид прошлась по комнате, два раза затянулась сигаретой, бросила ее в камин и драматически закончила: — Он оказался полный импотент. Нечего и говорить, что я повела себя очень тактично и ласково. Как могла, я утешила его и приободрила. Даже помогла ему изобразить нечто похожее на секс и притворилась, что мне очень приятно, но ночью собрала чемоданы и утром уже была в порту, а кольцо с мальчиком-посыльным отправила по его адресу. И вот я снова с вами! — заключала Сигрид, обнимая поочередно то маму, то папу.