Вот она и рассказывала о своих переездах из города в город, о замечательных, потрясающих, талантливейших людях, с которыми ей приходилось встречаться, дружить, делить жилье, а с некоторыми и постель. О каких-то поразительных мужчинах, белых, неграх и мексиканцах, об их женах и любовницах и о том, как ее постоянно уговаривали попробовать наркотики, но она, слава богу, не поддалась. Разве что пару раз нюхнула кокаину, но ей ни капельки не понравилось. Болит голова и, извините, понос. «У них кайф, приход и балдеж, а меня тут же прошибает!»
Это был какой-то запутанный, пестрый, но при этом совершенно не интересный приключенческий роман, потому что в нем не было именно приключений. В нем ничего не происходило, кроме событий однотипных, как движение паровозного шатуна взад-назад, — встретились, он талантлив, она полюбила, он ей изменил, они расстались; встретились, он красив, объяснился в любви, она отдалась, он ее избил, они расстались; встретились, он писал ее портрет обнаженной, поимел ее прямо в мастерской, она жила у него целый месяц, он написал восемь ее портретов, продал их задорого, с ней не поделился деньгами, они расстались, но ее подхватил его товарищ, он тоже писал ее обнаженной, а потом, когда она сильно напилась, поделился ею со своим товарищем, а может, даже с двумя, она по пьяному делу не очень помнит, но, когда проснулась и увидела трех храпящих рядом мужиков, ушла от него и поехала на другой конец страны; там снова встретила одного человека — так что у Ханса чуть скулы не свело от скуки.
Непонятно было, правда, когда она успела так разжиреть, если только и делала, что перепрыгивала из постели в постель. Но она и об этом рассказала: как в маленьком американском городке сняла крохотную квартирку — комнату и умывалку над закусочной — и жила там, наверное, целый год, пытаясь привести в порядок свои мысли, заедая тоску сдобными булочками и запивая ее сладкой газированной водичкой.
— Ты действительно забыла адрес? — спросил Ханс. — Тот адрес, который мне дала, чтобы я посылал тебе деньги?
— Что я, врать тебе буду? — отвечала Сигрид, беря жареную картошку целой пригоршней и пихая ее в фаянсовый лоток с кетчупом, жуя и пачкая красным соусом губы и подбородок. — Действительно забыла. Хо, если бы у меня были деньги! Но и ты тоже хорош, — укорила она, вдруг поглядев на него исподлобья. — Тебе целых два года письма приходят назад, чеки приходят назад. Твоя сестра без денег, твоя сестра голодает. О чем же ты думал? Радовался, что я мучаюсь? Или решил, что я подохла совсем. Еще сильнее обрадовался? Или подумал, — она захохотала, — что я замуж вышла за богача, такого же, как ты? Позавидовал?
— Что ты несешь? Чему тут завидовать? — Ханс придрался к последнему слову.
— А черт вас, мужиков, разберет, — скривилась она, вытирая губы салфеткой, на которой красный кетчуп смешался с фиолетовой помадой.
— Тебе не надоело? Вот так со мной сидеть и разговаривать? — сказал Ханс. — Давай тебя проводят спать, у тебя будет комната с отдельной ванной, а я тоже пойду, я уже устал.
— Подожди, — воскликнула Сигрид, — подожди, не уходи, не смей, стой! Ты меня так и не выслушал.
— Да я уже полчаса тебя слушаю. — Ханс покосился на часы. — Сорок минут я тебя слушаю. Ну что ты мне хочешь еще сказать?
— Я хочу сказать, что ты ничего не понимаешь! — простонала Сигрид.
— Ну это-то я как раз понимаю. Давно понял! — усмехнулся Ханс, хлопнул себя по коленям, встал. — Ладно, до завтра.
Завтра договорились, что Сигрид примет здесь, в этой квартире, то есть у себя дома, — Ханс великодушно сформулировал именно так, чтобы Сигрид чувствовала себя по-настоящему дома, а не приживалкой у богатого брата, — что Сигрид у себя дома примет врачей. Не врачи ее примут, а она их примет, вот как!
Ханс дал нужные указания своему дворецкому, и в течение недели самые лучшие и самые дорогие столичные профессора чередой посещали Сигрид, слушали ее, заглядывали ей в глаза, в рот, щупали живот, возили на рентгеновское исследование, брали кровь из пальца и из вены. На целую неделю квартира Ханса Якобсена — та ее часть, где поселилась Сигрид, — превратилась в некий лазарет.
Профессора сказали, что случай одновременно и сложный, и легкий. Легкий потому, что жизни пациентки вроде бы ничего не угрожает. Сильное ожирение, чрезмерная нагрузка на суставы, небольшое жировое перерождение печени, легкий миокардит, гастрит, разумеется, ну и небольшая угроза диабета. Пока уровень сахара держится в пределах нормы, но бьется о самую верхнюю границу. Нет-нет да и перехлестнет. Поэтому только режим, только диета, лечебная гимнастика и препараты, поддерживающие печень. Это, так сказать, хорошие новости.
А плохие новости — сразу два профессора сказали Хансу об этом, — а плохие новости состоят в том, что наша пациентка вряд ли сможет выдержать это на первый взгляд простое лечение. Вряд ли ей хватит силы воли, чтобы отказаться от привычной вредной пищи, чтобы начать двигаться, делать физические упражнения и, главное, как-то оживить свою психическую жизнь (психиатр тоже консультировал бедняжку Сигрид).
— Вы же не согласитесь поместить ее в больницу скорее тюремного типа? — спросил очередной профессор. — Там, где перед ней будут ставить миску со ста граммами овсяной каши и чашку жиденького киселя без сахара, а потом злой надзиратель будет палками заставлять ее бегать по кругу. Вы же, господин Якобсен, не согласитесь на такой режим для своей сестры?
— Соглашусь, — сказал Якобсен. — Что вы, меня не знаете? Если я смог разорить три транснациональные корпорации и отдать под суд восемнадцать топ-менеджеров, не говоря уже о тысячах людей, которых я обрек на безработицу, — он злобно оскалился, — то неужели вы думаете, что у меня дрогнет сердце перед необходимостью превратить эту мерзкую жирную тушу в стройную подтянутую женщину? Да пусть ее там плетками хлещут, электротоком пытают, отдаю ее вам, профессор!
— Вы меня с кем-то путаете. — Профессор слегка обиделся.
— Зачем же вы меня тогда обнадежили, черт возьми?! — закричал Ханс Якобсен. — Или вы, по вашей ученой манере, рассуждали, как говорится, общо! — И он сделал в воздухе издевательскую загогулину. — Так сказать, en masse?
— Ну, в некотором смысле, — сказал профессор. — Я предложил план лечения, возможно, единственно эффективный в данном случае. Хотя я бы, конечно, предварил его психоанализом.
— Пустое, — махнул рукой Ханс Якобсен, — эта мерзавка тут же начинает спать со своими аналитиками. Да, я вас понимаю, — продолжал он, заметив усмешку профессора и усмехаясь ему в ответ. — Это было давно, когда она была еще на что-то похожа. Но она и сейчас что-нибудь учудит, уверяю вас. Эффективный план, вы говорите? Так порекомендуйте же мне кого-нибудь.
Сигрид доставили в клинику почти такую, как описывал профессор. Директор обещал, что все будет замечательно: строгий, даже жестокий уход и вместе с тем полнейший медицинский контроль. Стоило это каких-то несусветных денег. Кроме того, клиника находилась далеко, на севере Франции. Сигрид умоляла, чтобы Ханс проводил ее и устроил там. Ханс долго объяснял ей, что это невозможно, в подробностях рассказав, чем и как он занимается целыми днями. Сигрид похлюпала носом и согласилась.
Три месяца Ханс Якобсен раз в неделю получал депеши о снижении веса, улучшении настроения и также о положительной динамике сахарных проб. На четвертый месяц Сигрид умудрилась найти окно с настоящим стеклом. Все окна в этом заведении были оборудованы стеклом особым, бронированным, пуленепробиваемым: в такое окно можно с размаху запустить тяжелым табуретом — и хоть бы что. Но на какой-то прогулочной веранде — то ли мастер схалтурил, то ли еще черт знает почему — буквально один маленький квадратик десять на десять дюймов оказался сделан из нормального стекла, и Сигрид его разбила, выломала осколок и располосовала себе вены на руках, живот и шею. Ее спасли. Ханс Якобсен хотел было предъявить клинике грандиозный иск, разорить к чертовой матери, похоронить в долговой яме. Где же это хваленое персональное наблюдение двадцать четыре часа в сутки? Но потом плюнул. Просто отказался платить по последнему счету, да директор особенно и не настаивал.
Сигрид за эти месяцы в самом деле здорово похудела и, как ни странно, почти совсем не обвисла, не одрябла, как это бывает обычно с ожиревшими людьми после перехода на строгую диету. Она стала будто бы резиновая, как мячик, из которого выпустили часть воздуха. Ханс даже удивился, рассматривая ее. Но, в общем, выглядела она, конечно, плохо. Те же поредевшие волосы, только не сальные, как в первую встречу, а промытые и словно бы взбитые, хотя сквозь них все равно просвечивала кожа. Пористый нос, широкие, увядшие губы.
«Господи боже ты мой! — думал Ханс. — Какой же ты жестокий, Творец и Создатель всего сущего! За что ты так обошелся с моей девочкой?»
И сам вздрогнул от этих слов. Почему? Почему он назвал ее так? Неужели тот жуткий замысел, который овладел Сигрид в двенадцать лет, проник в его душу, угнездился и незаметно заполнил его всего?
«Тьфу! — испугался Ханс. — Нет уж, позвольте! Это просто так. Бывает. Оговорка по Фрейду. Ага, а раз по Фрейду, значит, на самом деле. Да идите вы к черту!» — размышлял он, качаясь все на тех же качелях между умилительной жалостью к Сигрид и злобой, враждебностью, презрением к ней.
— А вывод очень простой, — сказала Сигрид, жуя морковку.
Представьте, эти мастера вроде бы отучили ее от булочек и конфет, но жевать ей все равно что-то нужно было, и она, как крольчиха, все время грызла какой-нибудь твердый овощ или фрукт — то морковку, то репу, то зеленое яблоко.
— А вывод-то простой, братец мой любимый. — И она, подняв палец, покачала им перед носом у Ханса. — Насилием ничего нельзя добиться! Особенно от меня!
Выходит, она опять его победила?
Вероятно, не надо было забирать ее из этого французского заведения? Ну покромсала себе вены и горло, ну спасли, зашили, ну и давайте дальше, ребята. Но он не смог. Что-то хрустнуло, сломалось, разлетелось на мелкие кусочки. Разорить три компании, посадить в тюрьму восемнадцать топ-менеджеров и выгнать на улицу пятнадцать тысяч человек Хансу Якобсену было все-таки легче, чем справиться с одной толстоватой, нахальной и злой теткой. А точнее, справиться с собственными чувствами к своей сестре.