— Да пошел уже ты внутрь, посол! — напутственно подтолкнула его рука в железной перчатке. — Подвел ты нас, парень, под монастырь!
Антонио птичкой перепорхнул через порог, пропахал носом метров десять по красной ковровой дорожке, поднял всклокоченную голову и замер в немом восхищении. Прямо перед ним переливался всеми цветами радуги огромный витраж, украшающий окно лестничной площадки. Разноцветное стекло изображало саму Рыжую Нику, с задумчивым видом сидевшую на скамеечке в парке. Портрет святой разительно отличался от стандартной, с детства привычной трактовки, практикуемой во всех религиозных картинах. Впервые в жизни юноша видел Нику не в образе уверенной в себе победительницы, несущей людям избавление от неминуемой гибели, а в виде обычной земной девушки. И хоть и была святая все в том же странном мужском облачении, которое ей одной и прощалось только, но лицо ее, свободное от обычной ироничной улыбки, хранило явственную печать тоски и легкой меланхолии.
— Чудо! — трепетно шепнул Антонио, не в силах отвести глаз от чудесной картины.
Лучи палящего солнца, проникающие сквозь витраж, удивительным образом оживляли нежные черты вдохновенного девичьего лица, придавая им пугающую реальность. Еще ярче сияли ее волнистые рыжие волосы, еще прекраснее казались изумрудно-зеленые глаза под тонкими бровями вразлет… Над изображением святой красовались строки одной из молитв, создание которой приписывалось самой Нике:
И, влившись вновь в круговорот,
Смерть оттолкнув движеньем рук,
Мы будем жить из года в год,
Бессмертия замкнувши круг.[5]
Антонио громко прочел хорошо знакомое четверостишие.
— Молодец, служка, старательно читаешь! — прозвучал насмешливый голос у него за плечом.
Послушник испуганно ощутил, как в его сутулую спину, точно между лопаток, уперлось что-то острое и тонкое.
— Это случайно не рапира? — жалобно хныкнул Антонио.
— Она самая! — любезно констатировал незнакомец. — А ну-ка, благочестивый отрок, сбацай мне всю молитву целиком!
И такая непререкаемая властность присутствовала в этом холодном голосе, что Антонио не посмел ослушаться. Он прикрыл веки, вспоминая давным-давно вызубренный наизусть священный текст, и начал старательно декламировать нараспев, наслаждаясь проникновенными мыслями, содержащимися в молитве:
Я вижу ясно — сквозь века,
А может, и вразрез веков,
Течет бессмертия река
Под крик «Агой!» и стук подков.
Верблюдов длинный караван
И резвых лошадей табун
Идет-бредет через бархан
Или змеится среди дюн.
Я слышу четко, как ветра
Дробят на годы жизни ход,
Играют пологом шатра,
Потоки переходят вброд.
И песней о любви звучит
Напев ветров со всех сторон.
Душа в ответ не промолчит,
Рождая крик, и плач, и стон.
Я чую сердцем — ритм судьбы
Вибрирует внутри меня,
Звук заглушив пустой мольбы,
Сменяя ночь на отблеск дня.
Я понимаю: мы — песок
Струящийся, года храня,
Но нас скрепляет жизни сок
В едином ритме бытия.
Нас смелют смерти жернова,
И веки смежим мы в раю,
Но прорастет из нас трава
В сухой степи в родном краю.
И, влившись вновь в круговорот,
Смерть оттолкнув движеньем рук,
Мы будем жить из года в год,
Бессмертия замкнувши круг.
— Замечательно! — снисходительно похвалил властный голос. — Хоть чему-то полезному тебя смогли в монастыре научить!
— Молитвы Ники — всегда полезны! — убежденно ответил Антонио. — В них скрыт высший, потаенный смысл, не доступный разуму простых людей.
— Это какой еще смысл? — ехидно полюбопытствовал насмешник.
— Ника вернется, спасет всех нас и подарит бессмертие! — заученно выпалил послушник.
— Чего?
Острие рапиры, больно упирающееся в спину Антонио, исчезло. Незнакомец обошел вокруг послушника и, протянув руку, покровительственно поднял его голову за подбородок, испытующе вглядываясь в серые глаза юноши. Антонио испуганно мигнул, ибо незнакомец оказался не кем иным, как его светлостью виконтом Алехандро.
Конечно, все в городе хорошо знали наследника престола, но счастье видеть его так близко выпадало немногим. В присутствии виконта Антонио, и сам не жалующийся на недостаток роста, сразу ощутил себя маленьким и слабым насекомым, ничего особенного собой не представляющим. Алехандро внушал восхищение, а простолюдинам и экзальтированным дворянским дочкам на выданье — даже благоговение… Очень высокий, широкоплечий, смуглый, длинные черные волосы красивой волной падают на воротник простой льняной рубашки. Внимательные карие глаза необычного шоколадного оттенка, с неподдельным любопытством наблюдающие за кардинальским посланцем, решительный очерк губ под тонкими усиками и неожиданно мягкая, пикантная ямочка на уверенно выступающем вперед подбородке.
— Балбес! — печально констатировал Алехандро, морщась от телячье-осоловелого взгляда монастырского послушника. — Фанатики несчастные! Какое спасет, какое бессмертие? Стихи красивы сами по себе и ценны как литературное наследие, художественное достояние нашего народа. Ясно?
Антонио отрицательно помотал головой, немного кружившейся от страха и верноподданнического упоения.
— Балбес! — со вкусом повторил виконт. — На земле и так осталось слишком мало чего-либо по настоящему прекрасного, а проза и стихи смогли пережить время и катаклизмы, причем ничуть не потускнели, не утратили своей исходной свежести и силы.
Антонио недоуменно пожал плечами, тщетно пытаясь постигнуть смысл услышанного.
Виконт рассмеялся, выпустил подбородок юноши и насмешливо махнул рукой:
— А впрочем, черт с тобой! Хотя нет, надо бы говорить — пошел-ка ты к Верховному Навигатору, — а мы все продолжаем верить в древних чертей. Вот странно — сколько на земле религий сменилось, но в каждой из них черти остаются неизменными: обновляются лишь боги! А не пора ли пересмотреть морально устаревший пантеон? Верховный Навигатор… Да рядом с ним все черти — всего лишь неловкие дилетанты…
Несчастный Антонио то бледнел, то краснел, вынужденно выслушивая столь крамольные речи из уст самого виконта. Его светлость вновь усмехнулся и сменил тему:
— Ладно, забудь. Пошли со мной. С чем, кстати, ты там ко мне прибыл? Постой… — Виконт бесцеремонно ощупал худые плечи послушника. — А знаешь, ты в общем-то ничего… Силач. Грудь впалая — зато спина колесом. Вполне подойдешь!
— Для чего? — растерянно вздрогнул юноша.
Но Алехандро упрямо тащил Антонио следом за собой по запутанным пересечениям дворцовых коридоров. Поначалу юноша еще пытался как-нибудь запомнить дорогу, но вскоре совершенно заплутал в обилии дверей, шикарных портьер и вычурных статуй, большая часть из которых опять же изображала ее — рыжую святую. Послушник испуганно семенил, пытаясь приноровиться к размашистому, упругому шагу виконта. Проклятые сандалии опять слетели с ног и держались только на хилых веревочках, обмотанных вокруг щиколоток. В какой-то момент одна из завязок порвалась… Антонио растерялся… наследник остановился.
— Пришли! — к вящему облегчению послушника, громко объявил виконт.
Антонио поднял взгляд и робко осмотрелся…
Оказалось, он попал в огромное помещение с полукруглыми окнами, щедро пропускающими беспощадный полуденный жар. Стены сплошь завешаны всевозможным оружием. У Антонио даже колени подогнулись от страха: неужели его светлость привел назойливого посыльного в камеру пыток?
— Эй, парень, ты чего? — Алехандро заботливо вгляделся в побледневшее лицо монастырского посланца и даже встряхнул того за сутулые плечи.
Вновь очутившись в мощных руках наследника престола, Антонио жалобно пискнул:
— Мой господин, не погубите жалкого слугу своего! Аз есмь грешен!
Алехандро хмыкнул, явно забавляясь испугом послушника:
— Да ты, по-моему, вообще не мужчина, а одуванчик божий. Где ж ты, сердешный, нагрешить-то успел?
— Яблоки у нашего садовника воровал! — со смятением в голосе обреченно признался не на шутку запаниковавший Антонио.
— Я-а-а-аблоки, — нахмурившись, издевательски протянул виконт. — Яблоки — это, братец, серьезно! Яблоки я и сам люблю, ибо вкусные они, зараза, особенно краденые. Такому тяжкому греху только позавидовать можно. Придется искупать!
— Как искупать? — окончательно сник грешник.
— А вот так…
Наследник стащил с манекена, стоявшего в углу комнаты, тяжеленный металлический нагрудник и умело напялил сию воинскую амуницию на покорно подчиняющегося ему послушника. Полюбовался его запаренным видом, вновь насмешливо хмыкнул и сунул в вялую ладонь Антонио огромную боевую рапиру.
— Я сразу хотел тебя в спарринг-партнеры завербовать, — признался виконт. — Больше-то ведь некого. Тем более, раз уж ты оказался таким закоренелым грешником, то, как говорится, сама Рыжая велела! — И виконт многозначительно ткнул своей рапирой в самую середину нагрудника до смерти перетрухнувшего юноши.
Антонио не к месту вспомнил разговоры про честь, зачем-то заведенные стражниками, струсил окончательно и шумно бухнулся на колени.
— Не погубите смиренного раба своего, ваша милость! — истошно заголосил грешник. — Его преосвященство Кардинал на каждой проповеди твердит, что мужчина-партнер — это очень плохо, это страшный грех! За это гореть мне в пламени огненной колесницы святой Ники!
— Тьфу на тебя, извращенец! — в сердцах выругался виконт, бросая рапиру на пол. — Вот дурень-то, простите меня семь ангелов! И надо же такое выдумать. Да чтобы я — с тобой… тьфу, мерзость какая! — И Алехандро с отвращением оглядел тощую шею послушника, покрытую первой юношеской щетиной, еще не познавшей бритвы цирюльника.