— Почему?!
— Он профинансировал клип за свой счет. Как частное лицо. И тут никто его остановить не может: «Хочу и буду!» Сколько сегодня стоит сделать клип?
— Да как минимум тридцать-пятьдесят тысяч долларов! Но это же на выходе, на экране будет халтура, дешевка. Настоящий, классный клип обходится много дороже.
— Значит, он их заплатил.
— Нет, дорогая. Он заплатил много больше. При полной бездарности работы он влепил туда весьма запредельные деньги. Ты только представь, съемки в Париже, в Италии, в Риме и на Гавайях! Да в Риме дерут деньги только за то, что ты всего лишь съемочную камеру по неосторожности на тротуар поставишь!
— Так ты уже видела этот клип?
— Конечно! Он же припер его мне, чтоб похвастаться.
— И как тебе клип?
— Студент первого курса института кино снимет в пять раз лучше! Этот дурак сделал ставку на роскошь, фальшивые красивости и фешенебельность. А в рекламном деле в таких клипах ставку делают либо на известных и любимых актеров, либо на оригинальность. Помнишь клип с Суворовым: «Ждем-с!» И вся страна подхватила это «Ждем-с!». И смотрели этот клип банка «Империал» раз за разом полгода! Или даже год, не помню. Артемьев дурак и еще раз дурак! Но это его личное дело. Зачем мне дорогу перебегать? Я бы за такие башли сделала ему четыре, а то и пять первоклассных рекламных клипов! Даша, дай ему по морде!
Даша невесело улыбнулась:
— По морде Артемьеву дать я, может быть, и могу. Но остановить его фортель, как ты выразилась, у меня нет возможности.
— Не торопись, — уверенно остановила Муза. — Ты еще не знаешь своих возможностей. Как я понимаю, Артемьев создавал свой препарат втайне?
— Точнее, держал работу в секрете, что допустимо.
— Даша, он работал на себя! Использовал технику, лабораторию холдинга в своих целях! Это же практически воровство. Разве на этих фактах его нельзя схватить за хвост?
— Нет. Нельзя. Во-первых, он сдает законченную работу именно холдингу. Во-вторых, у истоков работы стоял и Владимир Муратов. И я уверена, что за пазухой Артемьева есть какой-то договор, который он заключил с моим братом. Он выложит его на стол в нужный момент, и мы окажемся в глубокой луже, едва попытаемся обвинить его хотя бы в непорядочности.
— Если бы он был просто непорядочным! Он же законченный подонок!
— Я попробую с ним поговорить. Это могу тебе обещать.
— Я думаю, что с большим успехом у тебя получится разговор с той псиной, которая бегает возле дома. Даша, а ведь я могу перекрыть Артемьеву кислород.
— Каким образом?
— Да я ведь почти десять лет варюсь в котле телевидения! Я там всех знаю, и все знают меня! Ведь мне даже платить никому не придется, без всяких взяток попрошу товарищеской услуги, и не одна, слышишь, ни одна студия, фирма или редакция не возьмет у него его поганый клип! Ни здесь, ни в Питере — нигде. Тем более что клип действительно бездарный, уж можешь мне поверить.
— Так в чем же дело?
— Не моту! Не могу! — тоскливо заскулила Муза. — Не могу переступить через свое профессиональное достоинство, через уважение к самой себе. Не могу быть интриганкой и потерять уважение друзей. Я хочу делать хорошие клипы! Я мечтаю снять документальный шумный, даже эпатажный, но порядочный и достойный фильм. Я в постель ради этой мечты готова лечь с кем угодно. Но мерзкие методы борьбы не для меня. Такого, как Артемьев, мне никогда не одолеть. Никогда, Даша.
— Грустно это.
— Ладно. Прости, что я тебе настроение испортила. В твоем бассейне купаются только избранные? А плебеев не пущают?
— Пошли. Для тебя сделаем исключение.
— А у меня купальника нет! Ты мне ничего не подберешь?
— Искупаешься в чем мать родила. Как и я.
— Я тебе если и завидую, Даша, то чистой, белой завистью. У меня тоже когда-нибудь будет бассейн и такая собака.
— Конечно, будет, Муза.
Вечером великий кулинар Малашенко превзошел самого себя. Он приготовил петуха в белом вине и судака по-польски. Все это таяло во рту и казалось верхом достижений кулинарии. Пока Малашенко торжественно не поставил на стол блюдо, наполненное устрицами! Где он их умудрился раздобыть, осталось тайной.
До этой минуты Даша не только их не пробовала, но Даже никогда и не видела. К тому же оказалось, что поглощение моллюсков — это целый ритуал, которому Малашенко обучил всех за десять минут.
Сумерки прошли весело и под легкое вино. Потом Муза собралась домой, остаться ночевать отказалась — с раннего утра начиналась чехарда ее суетливой работы. Малашенко вызвался подвезти ее на машине до дома. И уехал с Музой, а вернулся только под утро.
Как давно известно, только люди крайне недалекого ума могут задать ребенку идиотский вопрос: «А кого ты больше любишь, папу или маму?» Но именно эти клинические идиоты чаще всего всплывали в памяти Кати Муратовой, когда она вспоминала свор раннее детство в отчем доме. Дом был поставлен на широкую ногу, едва ли не каждый день там шумела пестрая компания бесчисленных друзей отца, и среди них обязательно находился клинический болван, который от доброты души спрашивал: «Катенька, а кого ты больше любишь, папу или маму?» Теперь в Англии она понимала, что на клинику надо было просто не обращать внимания. Но тогда, в десять-одиннадцать лет, она ненавидела этих доброхотов, и не скрывала этого, отчего порой и вспыхивали острые скандалы с матерью. Отец только посмеивался и благодушно говорил:
— Ирина, в конце концов, ребенок тоже имеет право на свою оценку окружающих.
— Так пусть она держит свои оценки при себе, а не хамит в глаза взрослым людям! Иначе мы совсем останемся без друзей!
В двенадцать лет, незадолго до отлета в Англию, Катя давала оценку и собственной матери: «Глупая курица, с кругозором одноглазого павлина. Кроме своего яркого оперения, ничего не видит, да и видеть не хочет». Оценка жестокая и, скорее всего, не совсем справедливая. Но Катя была отдалена от матери. Самые близкие люди — бабушка Вера, бабушка со стороны матери, и отец. Катя иногда замечала на себе такой брезгливый взгляд матери, что терялась, пугалась и поспешно уходила куда-нибудь подальше. Она и сейчас не могла догадаться, почему мать относилась к ней так отчужденно. Потом бабушку похоронили, устроили многолюдные поминки, которые на второй день переродились в откровенную пьянку, и Катя уехала на дачу. Там ее и нашел отец.
— Обижаешься? — спросил он, присаживаясь на диван рядом с ней.
— Живите как хотите, — пробурчала Катя. — Только меня оставьте в покое.
Отец подумал и сказал:
— Пожалуй, ты права. Я по роду своей работы уделять тебе много внимания не могу, просто нет времени. Сама знаешь, утром уезжаю, приезжаю за полночь. Бабушки, к нашему горю, больше нет. Ну а мама…
— Не продолжай, — сказала Катя.
— Как ты смотришь на то, если по окончании учебного года мы отправим тебя на дальнейшее обучение в Англию?
— У меня по английскому все время были пятерки.
— Тем более. Я узнал, ты проучишься в одном пансионате ровно год. А потом я хочу перевести тебя в колледж, где ты начнешь получать специализированное образование.
— Какое?
— В принципе они там ставят очень высокие цели. Готовят будущих президентов и премьер министров. Но ты, если согласишься, будешь разрабатывать иное направление.
— Какое?
— Руководство крупными фирмами, маркетинг, менеджмент. Знаешь, что это такое?
— Приблизительно. Ты хочешь, чтобы я пошла твоей дорогой?
— Более того, милая. Я хочу, чтобы ты со временем взяла в свои руки управление холдингом «Гиппократ». Как тебе такая перспектива?
— Пока не знаю, папа.
— Но отвращения к такому будущему не чувствуешь?
— Нет.
— А балериной больше не хочешь стать? Или киноактрисой?
— Это было в детстве.
— Хорошо, милая. Попробуем разработать английский вариант. Договоримся так, — не потянешь, не скрывай. Я тебя тут же верну обратно. Будем искать твою дорогу в дебрях родной тайги.
— Почему — тайги?
— А потому что, запомни, род наш вышел из тайги. И этим следует гордиться.
— Я горжусь, папа.
— Полетишь, договорились?
— Да.
— Не пожалеешь?
— Хуже, чем есть, не будет.
Отец качнул головой, но ничего не сказал, хотя, видимо, последние слова дочери ему не понравились.
В пансионате жизнь оказалась суровой, аскетической И скучной. Но с переходом в колледж Катя ощутила себя взрослым человеком. Педагоги здесь вели только свои дисциплины, а управляли всеми студентами старшекурсники. Никаких поблажек иностранцам они не давали, впрочем, тех сказалось немного. Из России кроме Кати только Паша Козырев и Люда Букреева. Но Катя с ними не сблизилась. Они не привыкли к Великобритании, не полюбили ее и постоянно кричали по сортовому телефону что-нибудь типа: «Мама, возьми меня отсюда, мне здесь плохо!»
Катя — наоборот. Она полюбила пасмурную погоду острова, его дожди и туманы, которых, впрочем, было здесь значительно меньше, чем можно было заключить, читая классическую литературу. Летом, если она не уезжала на каникулы в Россию, то отправлялась на юг, на Брайтон-Бич. Уютный старинный курорт, а вовсе не тот Брайтон-Бич в Нью-Йорке, что оккупирован выходцами из Одессы.
Жизнь в колледже была спокойной, организованной, но очень напряженной. Осваивали науки практически круглосуточно. Катя, к примеру, полгода спала в своем пенале дортуара с наушниками на голове. А в этих наушниках до утра хорошо поставленный голос монотонно, по кругу повторял и повторял специфическую терминологию — на английском, разумеется.
Соотечественников в колледже оказалось шесть человек, и опять Катя с ними не сблизилась. Но зато очень быстро подружилась с Дорис Эпштейн, у которой и прапрадедушка родился в Лондоне. Она, Дорис, патриотичная на английский манер, незаметно, можно сказать, заставила Катю полюбить Великобританию. Если выдавался свободный день, они бесконечными часами таскались по Лондону, и Катя видела такие достопримечательности, до которых не могла добраться ни одна туристическая группа. Трафальгарская площадь, колонна Нельсона, Пикадилли, Вестминстерское аббатство Дорис обходила их стороной. И уводила Катю в переплетение тесных удочек, невысоких домов. Они приходили к Темзе и часами, если дело было днем, сидели в кафе и пивных пабах. Более всего Катя полюбила галерею Тейта с живописью английских художников. Уже через полгода Катя поняла и почувствовала, что соблюдение англичанами своих традиций, которые всему миру казались порой смешными до нелепости, имеет громадный смысл. Именно традиции составляли доминанту демократии Англии, превыше которой в мире пока ничего нет. Выезд королевы в карете — национальный триумф. Скачки в Дерби — всеобщий праздник. Биг-Бен — народная святыня. Полицейское управление Скотленд-Ярд — всеобщая гордость. А сами англичане оказались вовсе не снобами и не спесивыми. Конечно, если при