ил он совершенно непререкаемо. И добавил с усмешкой:
— Поверь тому, кто в этом разбирается.
Она внимательно глядела на себя.
— Ты так думаешь? — неуверенно спросила она.
— Конечно. Неудивительно, что камере ты нравишься. — Он сделал паузу. — Но себе ты, разумеется, никогда не нравилась.
Она промолчала. Ведь он уже ответил за нее.
— У китайцев есть пословица: «Чтобы любить других, нужно полюбить себя». А ведь они прекрасно разбирались в человеческой природе. Тот, кто не любит себя, не способен поверить в то, что его любит другой.
Вот в чем твоя первая ошибка. Ты вообразила, что если твоя мать исчезла, то она тебя отвергла. Для пятилетнего ребенка естественно было заключить, что она тебя недостаточно любила, а впоследствии ты стала думать, что она тебя вовсе не любила. Это привело к непоколебимому убеждению, что ты не заслуживаешь любви… и ты принялась глядеть на себя сквозь призму ненависти.
— С чего ты это вдруг вообразил? — теперь ее голос звучал сердито.
— Не вдруг. Внизу в библиотеке я просмотрел все, что нашел по психологии. Я говорил с Луисом Бастедо и с моим знакомым психиатром из Дублина. Прошлой ночью я думал только о тебе… В самом деле, с тех пор, как я тебя встретил, я только о тебе и думаю. — Он повернул ее к себе лицом. — Я столько не думал ни об одной женщине…
Покачав головой, он продолжил:
— И я заставлю тебя мне поверить, даже если придется потратить на это остаток жизни!
Он вздохнул.
— Я вижу, что даже теперь ты мне не веришь, но ты поверишь. И тогда выздоровеешь.
— Еще одна история болезни, доктор Фрейд? — язвительно произнесла она.
— Не Фрейд, а Дэв Локлин.
— Я знаю, кто ты такой, — спокойно произнесла она.
— В самом деле? Сомневаюсь… Ты хочешь знать совсем другое: что мне от тебя нужно.
Ее внезапно заблестевшие глаза подтвердили, что он был прав. Он снова повернул ее лицом к зеркалу.
— Вот твой ответ.
— Но ты сам сказал, что я не такая, какой кажусь, — торжествующе напомнила она.
— Верно, но мой интерес к тебе вызван как раз твоим видом. Когда я обнаружил расхождение, то было уже поздно, во всяком случае, это не имело значения.
Он видел, как ее недоверчивые глаза с удивлением изучают отражение в зеркале.
— Но ведь я такая огромная, — сказала она, — и у меня перепонки на ногах. — Она поглядела вниз.
— Кто сказал, что прекрасно только маленькое?
Я тоже большой. Мы с тобой под стать друг другу, ты и я. Да, ты высокая, да, ты крупная, но у тебя великолепное тело. — Под его пристальным взглядом она расправила плечи. — И что с того, что у тебя перепонки на ногах? Зато ты прекрасно плаваешь. — На ее губах мелькнула улыбка. — Если ты некрасивая, то почему тебя взяли в манекенщицы?
— В безумные шестидесятые сгодится что угодно…
— Я отказываюсь верить, что ты единственная манекенщица в 183 сантиметра .
— Нет, не единственная, — неохотно призналась она.
— Тогда в чем дело? — Он тихонько встряхнул ее за плечи. — Ты красивая. Поверь мне. Ведь я всегда говорил тебе правду, разве не так? Посмотри на себя, в самом деле.
Он снова повернул ее лицом к себе и, взяв за подбородок, заставил заглянуть себе в глаза.
— Смотри на себя во мне… — в его зрачках она различила лишь крохотные отражения. Но вдруг увидала больше, гораздо больше. Его глаза притягивали, и она погрузилась в них, как тогда на пляже, когда они сумели разглядеть то, что она так долго прятала, и с этого момента началось ее пробуждение к жизни.
— Ты очень красивая, — сказал он. — Ты создана для любви. И не только из-за красоты. Ты страшно зажата, но внутри тебя дремлет великолепная женщина, и я хочу помочь тебе ее разбудить.
— Как?
— Есть одно средство. Этим утром я был у Луиса Бастедо. — Он почувствовал, как она дернулась. — Я ему все о тебе рассказал. И попросил его помощи, от имени нас обоих. Нам нужно проникнуть в те пять лет, что ты забыла, а твоя мать должна вспомнить свои.
— Моя мать… — повторила она, привыкая.
— Да, твоя мать. Ведь она твоя мать… все, что говорил Дан Годфри, правда. Но это нужно доказать, воскресить эти мертвые годы.
— Сколько на это уйдет времени? — произнесла она с трудом.
— У нас нет времени на годы терапии. Дан Годфри не станет ждать. Необходимо раскрыть тайну быстро, и вовсе не ради него. Ради тебя и Хелен.
— Каким образом?
— Под гипнозом.
На этот раз она в ярости вскочила.
— Нет, никогда!
— Это единственный выход.
— Не говори мне, что Луис к тому же и психоаналитик!
— Нет, он не психоаналитик. Но он мастер на все руки, на этом острове ему пришлось многому научиться.
Он великолепный терапевт, первоклассный хирург и совершенно непредвзятый, непредубежденный человек.
— Никогда! — отрезала она. — Никогда не позволю копаться в моих мозгах!
— Это делается не ради забавы, — убеждал Дэв. — Луис не будет подчинять твое сознание своему и заставлять тебя проделывать разные дурацкие штуки. Он доктор, а не шарлатан. Но лучше он сам все тебе объяснит при встрече.
— Нет, ни за что!
Ну что ж, подумал Дэв Локлин, придется применить жесткие меры…
— Даже ради твоей матери? — спросил он ледяным голосом. Она вздрогнула. Принялась беспокойно теребить свои руки. — Неужели до тебя еще не дошло, что женщина, лежащая в больнице, твоя мать. Это Хелен Темпест расчесывала тебе волосы, ее ты называла мамочкой, с ней ты жила, ее любила всем сердцем и отчаянно тосковала по ней…
Заткнув уши руками, она согнулась, словно ее ударили.
— Нет, нет…
— Ты не желаешь, чтоб она была твоей матерью?
Боишься? Подумай о ней хоть немного. Неужели она побоялась бы признать тебя? Своим отказом ты отвергаешь ее. — Он был жесток, его слова больно ранили ее, но он обязан был разбить корку льда.
— Я не могу, — простонала она, — не могу.
— Почему не можешь?
В ней боролись защитник и обвинитель, но наконец она честно призналась:
— Потому что мне страшно…
— Конечно, страшно, — согласился, медленно приближаясь к ней. — Но я буду с тобой. Мы будем вместе.
Мы все хотим помочь тебе… Я понимаю, тебе нелегко принять чужую помощь, тебе это кажется проявлением слабости… Ты одержима стремлением к совершенству из-за того, что считаешь себя недостойной любви. Поэтому ты пытаешься убедить себя, что любовь тебе не нужна. — Прежде чем она успела возразить, Дэв обнял ее, ласково, заботливо, уверенно. — Что бы ни случилось, я буду рядом с тобой. Я хочу помочь тебе.
Она не отвечала, но ее тело у него в руках обмякло, ослабело, и он, воспользовавшись ее замешательством, перешел в наступление:
— Почему бы тебе хотя бы не поговорить с Луисом?
Пусть он объяснит тебе, что это совсем не сложно. Все проще простого…
Понемногу Элизабет начала оттаивать. Тяжело вздохнув, она тихо сказала:
— Хорошо.
— Тогда давай одеваться. Луис ждет внизу.
— Не знаю, как вы, а я во время беседы предпочитаю прогуливаться, — любезно произнес Луис. Его сонные карие глаза улыбались. — Не возражаете?
Несколько секунд она внимательно глядела на него, затем сдержанно улыбнулась.
— Нет.
Она великолепно разыгрывала равнодушие, однако в ровном голосе проскальзывали тревожные нотки. Его профессиональный взгляд отметил и другие изменения.
Ледяное сияние уступило место тусклому блеску, в невидимом силовом поле появились разрывы. В душе Элизабет поселилось сомнение. Она держалась напряженно, словно пыталась удержать от распада рассыпавшийся на части монолит. Гордая, подумал Луис. Чертовски гордая. Наверное, никогда не просила о помощи, и ей невероятно трудно просить сейчас. Есть люди, которые до самой смерти не могут этому научиться.
А может быть, она убеждена, что ей никто и не станет помогать. В этом нужно разобраться. Пока Элизабет одевалась, Дэв в нескольких словах рассказал ему о том, что случилось сегодня утром. Возможно, ей кажется, что в ней что-то сломалось. А если прибавить к этому вчерашнее ночное чтение книги откровений, то в этом нет ничего удивительного. И он должен убедить ее подвергнуться гипнозу. Ну что ж, подумал он, похоже, эта дама всегда берет быка только за рога…
Они медленно брели по направлению к парку. Элизабет приноравливала свой шаг к неторопливой походке Луиса. Когда они приблизились к узким ступеням лестницы, Луис пропустил ее вперед, любуясь мерным покачиванием ее бедер. Он задержался у куста, усыпанного кремовыми цветами размером с чайное блюдце.
— Какой красивый куст, — заметил он, срывая пышный цветок. — Вообще-то я не из тех, кто восторгается цветами, но раз уж мы здесь оказались, грешно не воспользоваться случаем. — Он протянул ей цветок.
Элизабет взяла его и низко опустила голову, вдыхая аромат, поэтому Луис не мог видеть ее улыбки.
— Итак, — сказала она, — что бы вы хотели узнать?
— Ну, например, что вы чувствуете в связи с тем, что с вами случилось. Я имею в виду не только вчерашнюю ночь, но и все остальное.
— Да ничего определенного. Просто все как-то изменилось.
— То, что вас окружает, или вы сами?
— И то и другое.
— А в настоящий момент?
Некоторое время они молча шли рядом. Наконец, с трудом подбирая нужные слова, она нерешительно произнесла:
— Все открывается… словно кто-то широко распахнул окно… и при ярком свете все увеличилось. — Несколько секунд она молчала. — Я привыкла видеть вещи издалека, как бы через обратный конец телескопа.
Я и раньше прекрасно их видела, но они были далеко, слишком далеко от меня и не имели ко мне отношения.
Я чувствовала себя… в стороне… вне досягаемости, меня ничто не могло задеть.
— А сейчас все разом на вас обрушилось?
Она кивнула.
— Да.
— Прошлой ночью вы испытали нечто вроде шока.
— Да, но…
— Что — «но»?
— Видите ли, то, что я в свое время узнала от Харви Грэма, было по меньшей мере поразительно, но никакого шока у меня не было. — Она остановилась и посмотрела на него. — Если я не испытала шока, узнав, кто мой отец… — она замялась, — то почему я должна испытать шок, узнав, кто моя мать?