лся фонтанчик из листьев, грязи и камешков, когда вторая пуля ударилась в землю в нескольких дюймах от ее лица
– Сука! – выкрикнул неизвестный, на этот раз по-английски. Она перелезла через край овражка, и, оттолкнувшись изо всех сил, покатилась по скату холма. Листья были скользкие, а склон – круче, чем казался, и она быстро съезжала вниз, уже по инерции, ударяясь о камни и разрывая о колючки одежду. Ее лицо жалили многочисленные царапины и порезы,и она могла лишь надеяться, что представляет собой по возможности трудную мишень – в любом случае, следующая пуля прошла рядом с ее бедром. Она почувствовала ожог, и даже несколько точечных уколов острой боли, и поняла, что ее зацепило – но к этому времени она уже почти преодолела досягаемость выстрела. Она сделала отчаянный бросок к кустам, заметив, что одна из пуль прошла так близко, что дробины распороли ее пуховик, разбрасывая вокруг нее перья, словно она была подбитой птицей.
Теперь она двигалась быстрее, и к тому времени, когда над ее головой свистнула следующая пуля, она была уже в кустах и, пригнувшись, рванулась вперед, продираясь сквозь заросли, падая, обдирая колени, снова поднимаясь, пока не достигла дренажной канавы, в которую плюхнулась с громким всплеском, перемазавшись грязью и илом.
Она осознала, что всхлипывает, плачет, хватает воздух ртом – короче, производит слишком много шума. Она преодолела почти пятьдесят ярдов, скатившись по склону холма, как на салазках, и теперь, наконец, нашла какое-то укрытие, в котором могла спрятаться, если заставит себя не шуметь. Она могла или лежать неподвижно в грязи, и надеяться, что неизвестный не последует за ней вниз, а если последует, не найдет ее – или двигаться дальше… Внезапно ей представилось, как он стоит над ней, и целится в голову, и кожа на ее затылке съежилась, словно она чувствовала, что мушка ружья уперлась прямо в основаеие ее черепа. Она слепо задвигала руками и ногами, и вскоре обнаружила, что, ввинтившись еще глубже в спутанные заросли ежевики, скользит все быстрее и быстрее по пологой дорожке. Это, должно быть, было русло ручья, заполнявшегося после дождя, или при таянии снега. Оно было каменистым, и передвижение Алексы было бы весьма болезненным, если бы страх не оказал анестезирующего действия. Она протиснулась между двумя мшистыми валунами и остановилась перевести дыхание.
Прямо перед ней, почти на расстоянии вытянутой руки, на нее удивленно смотрела гончая, очевидно забежавшая сюда попить. Алекса не двигалась, надеясь, что собака не залает. Но вид человеческого существа, хотя бы и лежащего, несомненно напомнил животному, что оно не выполняет своего задания. Собака бросила на Алексу взгляд, полный презрительного извинения, и, повернувшись, поспешила назад, к своему хозяину.
Алкса не могла двинуться, даже если бы и хотела. Она достигла за последние тридцать секунд – а с того момента, как неизвестный сделал первый выстрел, вряд ли прошло больше, она достигла такой паники и изнеможения, что готова была лежать и позволить убить себя, если он ее найдет.
Она услышала, как он пробормотал "Дерьмо!" – ужасающе близко и принудила себя не кричать, задержав дыхание, словно бы плыла под водой. Затем его шаги захрустели по хворосту в противоположном направлении, быстрее и быстрее, пока не стало ясно, что он забросил погоню и убегает сам.
Алекса пролежала несколько минут, словно обстоятельства давили на нее, столь же тяжело, как окружавшие ее валуны. Кто-то – тот же человек, что обыскивал ее комнату – совершил целенаправленное и жестокое покушение на ее жизнь. Это было так трудно представить, что она с трудом могла заставить себя принять случившееся, и теперь, когда она была в безопасности, ее мучило чувство вины, словно она была маленькой девочкой, изобретающие всякие невозможные опасности, чтобы объяснить, почему у нее порваны джинсы, или почему она опоздала в школу. Но боль в бедре, теперь, когда была способна ощутить ее, была, без сомнения, реальна, и когда она дотронулась до раны, то передернулась.
Если несколько дробин могли сделать такое с нежизненно важной частью тела, то что было бы, если бы весь заряд попал ей в спину с близкого расстояния? Но, конечно, кто-кто, а она з н а л а, даже слишком хорошо, что было бы. Она бы рухнула ничком на землю, и кровь хлестала бы из раны в спине величиной с тарелку. Смерть не обязательно могла наступить мгновенно, но не заставила бы себя долго ждать.
А когда бы ее нашли? Когда бы ее нашли, то естественно пришли бы к выводу, что шальная пуля, когда кто-то случайно взял слишком низкий прицел, подбила ее, когда она стояла на гребне холма – глупейшая позиция, конечно, когда по ту сторону идет стрельба, как раз та разновидность глупости, на которую способна городская девица.
Опытный полицейский, возможно, даже коронер, мог бы удивиться серьезности ранения, и допустить мысль, что выстрел был сделан в упор, но несчастные случаи на охоте не расследуют с особой скрупулезностью, особенно, когда в них замешаны богатые. Всегда существует вероятность, что кто-то вломился в чащу, чтобы наугад выстрелить в птицу на земле – подобное случается, даже среди людей, хорошо знающих, что так делать нельзя. Полиция штата, безусловно, захочет защитить Баннермэнов от неудобств, связанных с тщательным расследованием – и что тут расследовать? Она забежала в лес и оказалась на линии огня, пока Роберт Баннермэн подыскивал транспорт, чтобы вернуть ее домой. Он посоветовал ей спуститься вниз по склону, где она была в безопасности, и его не было рядом с ней, когда прогремел выстрел.
Она прикусила губу. Как сценарий для ее убийства, несчастный случай на охоте был практически безупречен. Если бы она не среагировала инстинктивно на лязганье затвора, то уже лежала бы на земле, менее, чем в ста ярдах отсюда, на вершине холма, мертвая. Внезапно ее осенило, что единственная причина, почему она еще жива – просто ее предполагаемый убийца хотел, чтоб ее смерть выглядела случайной. Он не был заинтересован в том, чтобы выслеживать ее в укрытии и простреливать ей голову. Не сумев изобразить несчастный случай, он не был уверен, что ему делать дальше, что объясняло неохоту, с которой он ее преследовал.
Ей было больно, ее одежда была мокрой, рваной, облепленной листьями и грязью, но это было несравнимо с сознанием, что подстроить все мог только один человек. Она никак не могла заставить себя поверить, что Роберт, с которым она уже почти достигла соглашения, все это время планировал ее убийство – однако другого объяснения не было.
Ей трудно было поверить, что все это вообще случилось, теперь, когда все было кончено, но она могла видеть пустые стреляные гильзы, лежащие среди палой листвы, поблескивая под лучами солнца, и чувствовала, как теплая кровь струится по ее ноге. Минуту назад неизвестный человек хладнокровно пытался ее убить, и это был факт, столь же реальный и непреложный, как окружающие деревья.
Ее сознание металось в поисках других объяснений – что это была ошибка, кто-то, возможно, намеревался просто напугать ее и слишком далеко зашел, или ее приняли за кого-то другого, возможно даже, что стрелок был психопатом, каким-нибудь маньяком, поджидавшим любого, кто появится на расстоянии выстрела, как те "снайперы", о которых пишут в газетах – но она знала правду. Убийца поджидал ее, и следил за ней – она вспомнила полевой бинокль в кукольном домике – даже когда она была у себя в комнате.
Она не представляла, что делать. Вызвать полицию? Но здесь не Нью-Йорк. Она не могла просто набрать 911 и ждать прибытия патрульных или детектива. Ей пришлось бы возвращаться в дом, вызывать местных полицейских, ждать их приезда, затем снова вести их сюда и объяснять, что случилось – а к этому времени, без сомнения, стреляные патроны уже исчезли бы. От нее стали бы требовать свидетелей, и в конце концов, все свелось бы к ее слову против слова Роберта, если бы она зашла настолько далеко. Решилась ли бы она и впрямь заявить парочке местных деревенщин, что посол Соединенных Штатов в Венесуэле, правнук Кира Баннермэна, кандидат в губернаторы, подослал какого-то южноамериканского террориста застрелить ее, и стала бы ждать, чтобы они ей поверили? Она в этом сомневалась. Стерн мог бы поверить ее рассказу – и даже, возможно, Букер – но не местные полицейские, особенно перед лицом самого посла Баннермэна, с его холодными глазами, надменной улыбкой, и небрежной, естественной властностью, словно он был рожден для того, чтобы отдавать приказы нижестоящим – как фактически и было бы в данном случае. Ей было бы нелегко убедить л ю б о г о, что он пытался убить ее, не говоря уж о местных служителях закона.
Она услышала шум машины, медленно передвигающейся по рытвинам за деревьями – вероятно, Роберт возвращался с пикапом и водителем. Ожидает ли он найти ее мертвой, на гребне, рядом с каменной стеной – явную жертву прискорбного несчастного случая? Что он скажет, когда увидит, что она жива? Но более важно – что скажет она? Прямо обвинит его в убийстве? Она не была уверена, будто знает, как об этом сказать, не была даже уверена, что с м о ж е т это сказать. Прежде, чем что-то предпринимать, решила она, ей нужна помощь.
Она вскарабкалась по склону и углубилась в кусты, неуместным образом молясь, чтобы не зацепить какой-нибудь ядовитый плющ, перелезла через каменную стену и оказалась на тропинке, ведущей в поле, охая от боли в ноге. Рядом она услышала выстрелы и множество голосов. Сквозь слезы и спутанные волосы она различила бегущие к ней фигуры. Кто-то негодующе воскликнул: "Проклятая идиотка!". Затем из тумана материализовался Саймон, обхватил ее и спросил:
– Ты что, Христа ради, стараешься, чтоб тебя убили?
Она рассмеялась высоким, пронзительным смехом, граничащим с истерикой, – казалось, он исходил откуда-то со стороны, без ее контроля. Затем она вцепилась в куртку Саймона, – ее пальцы впились в мягкую кожу, – дрожа так, словно вынырнула из ледяной воды, и прошептала очень тихо, так, словно сама себе не верила:
– Кто-то только что пытался меня убить.