Она отстегнула цепочку и впустила его.
– Как вы прошли без сигнала снизу?
– Там, внизу, торчал какой-то парень, иностранец. Я велел ему открыть дверь.
Привратник, конечно, не мог противостоять Баннермэну.
– Могу я вам что-нибудь предложить? – спросила она.
– Скотч. – Баннермэн разглядывал гостиную. – У вас прекрасная квартира.
– Слишком маленькая, по сравнению с теми, к которым вы привыкли.
Он пожал плечами. Она вышла на кухню и налила ему виски. Когда вернулась, он изучал ее книги. Ей хотелось, чтоб у нее был более интересный выбор. Хотелось, чтоб у нее была более роскошная квартира. Хотелось, чтоб она не стояла перед ним без косметики, в заношенном махровом халате, слишком коротком, чтоб выглядеть скромным.
– Это для меня неожиданность, – сказала она. – Сколько времени?
– Я не ношу часов. Одиннадцать или около того… Послушайте, я обычно избегаю объяснений, но мы должны поговорить.
– Должны? Но мы поговорили во время ланча. Ладно, все это, вероятно, моя вина. Я уже это сказала. Но вы не могли просто дать мне ключ и ожидать, что я буду приходить несколько раз в неделю, как служанка, которая приглядывает за цветами в горшках
– Я никогда не подразумевал ничего подобного, – сказал н жестко, более сердито, чем когда-либо. как ей показалось. Потом откинул голову назад и рассмеялся. Перевел дыхание, его хорошее настроение, наконец, вернулось. – Да, конечно, подразумевал. Я должен винить только себя. Позвольте мне исправиться и сказать: я в а с х о ч у. На любых условиях.
– Я не торгуюсь.
– Проклятье, не будьте такой ершистой. Я хочу только сказать, что мы можем быть друзьями, любовниками, всем, кем вы пожелаете. Вы не обязаны принимать этот проклятый ключ, Александра. Вопрос в том, п р и м е т е л и в ы м е н я ?
Не дав ей шанса ответить, он обнял ее и поцеловал, стиснув медвежьей хваткой, настолько сильной, что у нее перехватило дыхание – и у него, очевидно, тоже, потому что он выпустил ее, взял свой стакан и сделал глубокий глоток.
– Совсем разучился, – сказал он.
– Вы меня дурачите.
– Я имею в виду – разучился разговаривать с молодыми женщинами. Честно признаться, я провел последние несколько лет, погрузившись в жалость к себе. Ужасная потеря времени.
– Я там тоже побывала.
– Где? Ах, да. Мне это непонятно. Вы слишком молоды, чтобы жалеть себя.
– Это не вопрос возраста.
– Наверное, нет. – Он снова обнял ее, на сей раз более нежно. – Я не хочу, чтобы вы считали меня старым дураком…
– Я не считаю.
– Спасибо. Но мне нужно, чтоб вы поняли, что это меня не волнует. Думайте, что хотите, но я вас хочу.
Неожиданно сознание одиночества показалось ей невыносимым, хотя она была вполне довольна им всего несколько минут назад. Она тоже хотела его, и позволила себе признать это, п о ч у в с т в о в а т ь, и примириться с этим, к чему бы оно не привело.
– Артур, – проговорила она, глядя на него, – я ничего не обещаю.
– Я и не прошу вас обещать.
– Вы… останетесь на ночь?
– Я бы очень этого хотел, – серьезно сказал он. – Если вы позволите.
Он возвышался над ней, заполняя собой всю ее маленькую гостиную – человек, сложенный по масштабам дворцов, в которых он обитал. Она поднялась на цыпочки и поцеловала его.
– Да, – ответила она. – Я вам позволю.
Ей снилось кукурузное поле. Она бежала через него под ясным синим осенним небом. Воздух был так холоден и прозрачен, что она почти чуяла приближение зимы. Стебли, гораздо выше ее ростом, были готовы к жатве, и маленькое колебание ветра заставляло их волноваться, подобно морским волнам – хотя она никогда не видела настоящего моря.
Она несла термос, бережно сжимая его обеими руками – не маленький термос, какой она брала с собой в школу, но из тех, что мужчины ставят рядом с собой на переднее сиденье пикапа, где помещается достаточно кофе, что хватит на все рабочее утро – от рассвета до десяти часов.
Она бежала и бежала, казалось, вечно, по узким тропинкам, обрамленным кукурузой. Иногда оттуда раздавался неожиданный резкий шум – как будто какой-нибудь зверек или птица, спугнутые ее шагами, кидались прочь, в остальное время шумела сама кукуруза.
Ее что-то подстегивало, словно термос содержал в себе нечто драгоценное или отчаянно необходимое, но чем быстрее она бежала, тем дальше, казалось, тянулось поле, словно увеличиваясь в размерах, а термос становился больше и тяжелее, а она все бежала, задыхаясь, словно от этого зависела ее жизнь – или чья-то еще.
Она чувствовала, как ее начинает охватывать паника. Ноги скользили по исхоженной поверхности тропинки. Она услышала голос, предупреждавший: "Ты не успела вовремя", и вдруг очутилась на открытой прогалине, которую кукуруза окружала высокими зелеными стенами. Посредине, в рубашке с закатанными рукавами, стоял отец. Он улыбнулся, обнял ее, подхватил и закружил в воздухе, словно она ничего не весила. Она чувствовала, как его руки обнимают ее, прижимают к его крепкой груди. "Это моя девочка!" – воскликнул он и поставил ее на землю, в то время как она продолжала цепляться за термос.
Хотя сознание ее было поглощено сном, где-то на дне его шевельнулось удивление. Бегала ли она когда-нибудь в действительности через поле с термосом кофе для отца? И, что главное, поднимал ли он ее и кружил на руках? Он был человеком, избегавшим всяких внешних проявлений привязанности. Нужно было очень постараться, чтобы добиться его внимания, да и тогда он выдавал его малыми дозами.
Сцена представала перед ней совершенно ясно, с почти сюрреалистической резкостью, как на картинах Эндрю Уайстта – отец, нагибающийся, чтобы принять у нее термос, капли пота, блестящие у него на груди, и башней возвышающийся позади него комбайн.
Рациональная часть ее сознания недоумевала – что отец здесь делает? Он хорошо справлялся со всеми видами ручного труда – а какой фермер нет? – но для фермера время – деньги. Поддерживать в порядке сельскохозяйственную технику было делом ее старших братьев, которые вряд ли интересовались чем-нибудь еще. Убирать кукурузу тоже было работой для мальчиков, или для наемных рабочих, поскольку требовалось только сидеть в машине от рассвета до заката, начисто выбривая поле от края до края, пока початки сыпались из высокой трубы в кузов, как золотистый гейзер…
Отец считал все время, проведенное вдали от своего скота, потерянным, поэтому непонятно было, почему он очутился здесь с комбайном, но она испытывала радость и возбуждение, смешанные с чувством вины из-за редкого удовольствия побыть рядом с ним вдвоем. Он взял у нее термос, подержал в руках, открыл, налил кружку и предложил ей – что было еще более странно, поскольку она не пила кофе, – но она отхлебнула глоток, на миг испугавшись обжечься. На вкус это было совсем не кофе, и даже не выглядело, как кофе. Совершенно неожиданно послышался ужасный шум, как в бурю, стены из кукурузы начали смыкаться, превращая прогалину в маленькую комнату без потолка, грозя задавить их с отцом. Небо заполнилось воронами, каркавшими так громко, что она заткнула уши руками.
Отец больше не улыбался. Он был в ярости. Голос, казавшийся ее собственным, но словно усиленный неисправным громкоговорителем, прокричал: "Я не виновата!" Внезапный грохот ударил по ушным перепонкам. Отец лежал на земле, залитый кровью. Она слышала собственный вопль, повторяющий снова и снова: "Я не хотела!", потом она снова оказалась одна, опять в поле, стремясь вырваться из душившей ее кукурузы. Небо почернело от ворон, заслонивших солнце, и они хрипло хохотали. Она закричала и открыла глаза, обнаружив,что Артур Баннермэн обнимает ее. Его лицо в тусклом свете выражало сочувственное внимание.
– С тобой все в порядке? – спросил он.
Мгновение она не понимала, где находится. Она узнала Баннермэна, но не представляла, что он делает в ее постели. Потом сознание ее прояснилось. Она вспомнила, где была, и удивилась, сколько же она проспала.
– Это был сон.
– Кошмар? Ты кричала… испуганно.
– Да, можно считать, кошмар.
Баннермэн сел в постели. Волосы его были взлохмачены. Это не делало его моложе – или старше, но каким-то образом преуменьшало прсущее ему достоинство.
В свете ночника на его щеках и подбородке был виден намек на щетину – слабая, серебристо-белая тень, напомнившая ей, что Баннермэн не отличается от любого другого мужчины, когда дело касается основ – что они, в конце концов, недавно выяснили. Ей хотелось выйти в ванную, но останавливала мысль, что нужно вылезти из постели и показаться ему обнаженной. Странно – она не испытывала стыда, занимаясь любовью с мужчиной, годившемся ей в отцы, и даже старше, – но ее смущала необходимость пройти перед ним голой в собственную ванную. Она решила, что попросит его закрыть глаза.
– Я кое-что знаю о кошмарах, – сказал он. – Полежи спокойно, и мы поговорим. Лучше всего сразу выпить стакан молока.
– Мне нужно сперва пройти в ванную.
– Я закрою глаза.
– Как ты догадался, что я этого хочу?
– Я много старше, чем ты.
– И тебе много раз приходилось это делать?
– Не в последние годы.
Она опять прижалась к нему.
– Я не хотела лезть не в свои дела.
– Чепуха. Конечно, ты имеешь право. Мне жаль признаться, что у меня давно такого не выпытывали.
– Я думала, что в твою дверь стучало много женщин.
– Не стану утверждать, что с тех пор, как умерла моя жена, я вел исключительно целомудренный образ жизни. Я предоставляю это своему племяннику Эммету, – хотя, как епископальный священник, он не обязан давать обет безбрачия, насколько мне известно. Я всегда считал, что ничто больше целомудрия не сводит мужчин с ума. Кстати, мои глаза закрыты.
Когда она вернулась, уже в халате, со стаканом молока, его глаза были еще зажмурены, мощный торс возвышался на подушках, почти так, словно он был в сидячем положении, одеяло скромно натянуто до шеи. Спал ли он обычно в пижаме? – предположила она. Возможно, но ей нечего было предложить ему. Даже ее халат был до смешного мал для мужчины его роста. Он, казалось, заполнял собой ее постель, сама спальня выглядела тесной, сл