ы высморкаться. С самой их прогулки под дождем его мучила простуда, которой он никак не мог преодолеть. Он выглядел усталым, выжатым, и сон, казалось, не помогал ему восстановить обычной высокой энергии. Утомление было так мало свойственно ему, и еще меньше – называть кого-либо "сукиным сыном". Она не могла не заметить, как он бледен, и гадала, не сердится ли он на нее.
– Как, черт побери, получилось, что нас раскрыли? – спросил он.
– Артур, перестань ходить. Сядь, успокойся.
– Не указывай мне, что делать! Ты не думаешь, что это Вольф? Я всегда считал, что было ошибкой все ему рассказывать. Не понимаю, почему ты на этом настояла…
– Если Саймон и умеет что-то делать хорошо, так это хранить тайны. Пожалуйста, Артур, сядь и постарайся расслабиться.
– Вечно ты заступаешься за своего друга Вольфа!
Она была удивлена его выпадом, и еще больше скрытым за ним раздражением, словно он внезапно стал стариком, подозрительным, неразумным, быстро выходящим из себя, и обвиняющем других во всех своих напастях.
– Артур, – сказала она самым примирительным тоном, хотя он явно готовился к отпору, – Саймон именно друг, и ничего больше.
Его челюсть выпятилась.
– Но ведь не так давно он был больше, чем друг, так?
– Не думаю, что мое прошлое тебя касается, Артур. Мы не женаты. А если бы и б ы л и женаты, это было бы все равно не твое дело.
Баннермэн вздохнул.
– Да, мы не женаты, – медленно произнес он. – Ты совершенно права. – Он рухнул рядом с ней на софу и на миг прикрыл глаза. – Не знаю, что сегодня на меня нашло. Сегодня я ощутил свой возраст и то, что ему сопутствует. Усталость, занудство, брюзгливость… Извини.
– Ты был у врача?
– Еще нет. Но пойду, уверяю тебя. Это все проклятая простуда, и больше ничего. Врач загонит меня в постель на день или два, и заставит выпить множество микстур. Мне не нужно тратить сотню долларов, чтобы это узнать.
– Иначе это может обойтись много дороже.
– У меня нет времени. И я не верю, что есть польза от того, чтобы нянчиться с собой. Никогда не верил. – Он положил руку ей на бедро. Даже сквозь ткань юбки она ощущала, что его ладонь неестественно горяча. – Правда в том, что твой рассказ о Голдлюсте несколько выбил меня из колеи. Рано или поздно кто-то должен был заметить нас и сложить два и два.
– Что случится, если он расскажет Роберту?
– Куча неприятностей.
– Почему бы просто не сказать Роберту, чтоб не лез не в свои дела, и посмотреть, что из этого выйдет?
– Ты его недооцениваешь. Никогда так не делай. Роберт хитер, коварен и безжалостен. Когда я выставлялся в президенты, то предоставил ему руководство в центральных районах моей кампании. Он нанял банду кубинцев, бывших агентов ЦРУ, и настоящих головорезов. А те, если угодно, работали вместе с компанией проституток, чтобы подставить делегатов Никсона и Рокфеллера.
Она хихикнула.
– Не вижу здесь ничего забавного, – с некоторой чопорностью сказал Баннермэн.
– Мне это показалось забавным. Конечно, я понимаю, что это была о ш и б к а.
– Ошибка? Это было б е з з а к о н и е. И рано или поздно вышло бы наружу. Что, разумеется, и случилось. Это совсем не то, что если бы то сделал какой-нибудь зарвавшийся руководитель кампании, чиновник вроде Холдемана или Эрлихмана. Ответственность нес мой собственный сын. И чем больше я заявлял, что ничего об этом не знал, тем больше выглядел лжецом или идиотом. Я мог бы это пережить, такое случается с политиками, но, как и во всех других интригах Роберта, дело кончилось трагедией.
– Трагедией?
Один из делегатов покончил с собой, когда узнал, что они записали его… хм…свидание. Бросился с балкона своего номера и утонул в бассейне.
Она почувствовала холодную дрожь.
– Это ужасно. Но Роберт не мог знать, что случится.
– Он мог догадаться. Дело не в том, что он не представлял себе последствий – он слишком умен. Но его это не волновало. Уверен, что смерть человека для него ничего не значит.
– А что ты сделал?
– Я скрывал его участие, как мог. Мне стыдно признаться, но я всегда так поступал. Кубинцы всплыли снова, по иронии судьбы, работая на Никсона – их поймали на Уотергейтском деле. Мне следовало бы умыть руки, но я не мог вынести мысли, что мой сын будет опозорен в глазах всего мира.
Она обняла его. Если она что-то и узнала о нем, – так то, что он испытывал глубокую нужду в физических выражениях привязанности, но при том болезненно на них реагировал. Сначала она решила, что он не любит, чтобы до него дотрагивались, но потом поняла, что он просто не п р и в ы к к этому, укрывшись скорлупой своего достоинства. Как обычно, он напрягся в ее объятиях, потом расслабился.
– О черт, – пробормотал он. – Мне следовало понять, что все складывается слишком хорошо.
– Пожалуйста, не говори так.
– Это относится не к тебе. Я уверял себя, что обстоятельства изменились. И ошибся.
– Нет, они изменились. Для меня.
– И для меня, дорогая. Я имею в виду, что Роберт не изменился.
– Он, может быть, никогда не услышит о нас. Лео Голдлюст, вероятно, просто блефует. И действительно, что он может сказать? Что тебя видели в городе с молодой женщиной? Что ты все еще помышляешь о музее? Не думаю, чтобы какое-нибудь из этих известий могло потрясти Роберта.
– Ты не з н а е ш ь парня, – мрачно сказал Артур. – Я, наконец, изведал немного счастья в жизни, благодаря тебе, и сделаю все возможное, чтоб его защитить.
– Ты ведь, конечно, не собираешься заключать сделку с Лео Голдсмитом?
– Собираюсь.
Она была потрясена. Артур Баннермэн казался ей символом прямоты, человеком, неспособным ни на какие моральные компромиссы, другими совершаемые каждый день.
Он закашлялся, хватил ртом воздух, и закашлялся снова, на сей раз, похоже, не в силах остановиться. На миг она подумала, что он может подавиться, и начала колотить его по спине, пока он слабо не махнул ей рукой – хотя пытался ли он велеть ей перестать или бить сильнее, она не догадывалась. Его лицо побагровело, стало почти пурпурным, глаза приобрели блуждающее выражение, затем дыхание стало медленно, с болезненными усилиями восстанавливаться. Хотела бы она уметь оказывать первую помощь. Почему такие вещи всегда понимаешь слишком поздно? Баннерман вытер лицо носовым платком из нагрудного кармана.
– Со мной все в порядке, – простонал он. – Прекрати меня бить.
– Я только старалась помочь. Ты у в е р е н, что все в порядке?
– Я так сказал, разве нет? – он все еще дышал тяжело, со стоном и покашливанием, но цвет лица возвращался к нормальному. Он был вне себя. Он ненавидел мелкие унижения жизни, и как-то признался ей, что на банкетах во время своей президентской кампании не ел ничего, кроме овощей и хлеба, потому что боялся подавиться цыплячьей косточкой или куском мяса перед сотнями людей и телевизионными камерами. – Стакан воды, пожалуйста, – слабым голосом попросил он.
Она встала и принесла ему воду.
– Ты ляжешь в постель, – твердо заявила она. – Н е м е д л е н н о!
– Ничего подобного.
– Н е м е д л е н н о, Артур. Я так сказала.
– Ну, ладно, – согласился он. – Только ради мира и спокойствия. – Он сделал вид, что подчиняется ее капризу, но она поняла, что он испытывает облегчение. Он х о т е л лечь в постель и отдохнуть при условии, что может притвориться, что он просто успокаивает ее, а не подчиняется собственной слабости. Он встал, неуверенной походкой прошел в спальню, и со вздохом облегчения улегся на кровать.
– Может, тебе лучше раздеться? – спросила она, следуя за ним.
– Не обязательно. Я просто полежу несколько минут, переведу дыхание. Нам нужно пойти пообедать. Ты, должно быть, умираешь с голоду.
– Не умираю. Я даже не хочу есть. А ты останешься в постели. Раздевайся, или я сама буду раздевать тебя.
– Не будь смешна. Я не ребенок. Могу раздеться сам.
– Так сделай это. – Она никогда не говорила с ним так раньше, и, к ее удивлению, в ответ он не рассердился.
Он с усилием сел, и стянул ботинок, не потрудившись даже расшнуровать его. Казалось, это заняло у него века. Она села рядом на постели и расшнуровала другой ботинок, не услышав никаких протестов, затем сняла с него пиджак. Его дыхание все еще было хриплым, и порой он сдерживал его, словно пытаясь предотвратить новый приступ кашля. Теперь он прекратил всякое сопротивление, и не слишком помогал.
Она редко раздевала мужчин – обычно мужчины хотели раздевать ее – и премудрости мужской одежды были ей незнакомы. Одно дело – помочь мужчине стянуть джинсы и свитер, и совсем другое – сражаться с туго завязанным галстуком Артура, запонками, жилетом и подтяжками. Ее удивило количество пуговиц. Она всегда считала, что мужская одежда устроена разумнее женской, но борьба с застежками на его рубашке и жилете заставила ее изменить мнение на сей счет. Он со стоном поднял руки, чтобы она могла стянуть с него рубашку и майку, затем улегся, пока она стаскивала брюки. Она отвернула одеяло, помогла ему подвинуться, потом укрыла его.
– Сколько суеты из-за несчастной простуды, – сказал он, – но явно неискренне. Он был вполне счастлив, очутившись, наконец, в постели, смирившись с неизбежным.
– Это не просто простуда. Это может быть грипп.
– К черту грипп. Стоит только как следует выспаться, и я буду свеж, как огурчик. – Он попытался бодро улыбнуться ей, но ничего не получилось. На его лице промелькнул слабый намек на улыбку, но он, казалось, был слишком слаб, чтоб придать ей хоть какую-то убедительность.
– Нужно измерить тебе температуру.
– У меня никогда не бывает температуры. Все это чепуха. Прекрати разыгрывать сестру милосердия, лучше просто побудь со мной.
– Я сделаю лучше, – сказала она, и, легко выскользнув из платья, одним быстрым движением стянув колготки, оказалась рядом с ним в постели. Все-таки есть преимущества в том, чтобы быть женщиной!
Она почти ожидала, что он будет гореть в лихорадке, но, однако, он был таким холодным, что она инстинктивно обняла его, чтобы согреть. Ему, казалось, было это приятно, и через несколько минут он, похоже, задремал. Едва она решила, что он спит, на него снова накатил приступ кашля, на сей раз менее сильный. Она помогла ему сесть и подсунула под спину пару подушек, пока он пил воду.