— Давай, — говорит, — об заклад биться, что людям со мной лучше ужиться!
— Давай, — говорит Правда, — вот сто рублей. Смотри, Кривда, проспоришь!
— Ладно, посмотрим, чья возьмет! Пойдем судиться к третьему, на третейский суд, вот хоть к писарю; он недалечко живет.
— Пойдем, — сказала Правда.
И пошли. А Кривда тем временем стянула у прохожего бумажник да платок из кармана и спрятала к себе в карман. Вот пришли они к писарю; стала Правда свое дело сказывать, а Кривда тем временем кажет писарю из-под полы деньги да платок. А писарь человек бывалый, как раз догадался, что делать; вот и говорит:
— Проспорила ты, Правда, свои денежки: в наше время лучше жить Кривдой; сытее будешь!
Нечего делать, отдала Правда сто рублей сполна, а сама все стоит на своем, что лучше-де жить правдой.
— Экая ты неугомонная! — подзадоривала ее Кривда. — Давай опять об заклад биться: я ставлю тысячу рублей в кон, а ты, коли денег нет, ругайся глазами своими.
— Хорошо, — сказала Правда.
Вот и пошли они опять судиться третейским судом к боярину. Выслушав их, боярин вздохнул и говорит:
— Ну, матушка Правда, проспорила ты ясные очи свои, хороша святая Правда, да в люди не годится.
Заплакавши, Правда боярину слово молвила:
— Не ищи же ты, боярин, Правды в других, коли в тебе ее нету!
А Кривда зацепила Правду клюкой и повела из города вон. Идет Правда, слезку за слезкой роняет: горько ей, что люди чествовать чествуют ее, а правдой жить не могут.
Вот вывела ее Кривда в поле, выколола ей глаза да еще толкнула, так что Правда упала ничком на землю. Отдохнув, она поползла ощупью, а куда ползет — и сама не знает. Вот она схоронилась в высокой болотной траве и пролежала там до ночи.
Вдруг в полночь налетела со всех сторон недобрая сила и стала друг перед другом хвалиться, кто больше зла наделал:
— Я, — говорит один, — мужа с женой поссорил!
— Я, — говорит другой, — научил детей не слушаться отца с матерью!
— А я, — кричал третий, — весь день учил детей лгать да лакомства красть!
— Эка невидаль — ребенка сделать вором да лгуном! — кричит Кривда. — А я так всех вас за пояс заткнула: я переспорила Правду, взяла с нее сто рублей да еще выколола ей глаза! Теперь Правда ослепла, стала тою же Кривдой!
— Ну! — крикнул набольший. — Далеко кулику до Петрова дня! Правда живуча, на воде не тонет, на огне не горит; стоит ей только очной травкой глаза потереть — сейчас все как рукой снимет!
— Да где ж она добудет этого зелья?
— Травы этой на горе, по залежам, не оберешься.
Лежит Правда в осоке, к речам прислушивается; а как только разлетелась недобрая сила, то она поползла в гору, на заброшенную старую пашню, села на залежь и стала травку за травкой срывать да к очам прикладывать. Вот и добралась она до очной травы, потерла ею глазок — прозрела; потерла другой — и другим прозрела!
«Хорошо, — думает она, — наберу-ка я этой травы; авось и другим спонадобится».
И нарвала она целое беремя, навязала в пучочки и понесла домой.
Вдолге ли, вкоротке ли, в некотором царстве, в некотором государстве ослепла у царя единою-единая дочь; и уж чего не делали, как не лечили царевну — ничего не берет! Велел царь по своему и по соседним царствам клич кликнуть: кто его царевну вылечит, тому он половину своей казны отдаст да еще полцарства в придачу накинет. Вот и сошлись отовсюду лекаря, знахарки, лекарки, взялись лечить; лечат-полечат, а вылечить не могут!
Рассердился царь, велел всех помелом со двора согнать, а сам стал думать да гадать, как своему горю пособить. Думал царь, думал, — ничего не надумал.
Приходят раз слуги и докладывают ему, что пришла вещая странница, величает-де себя Правдой и берется царевну вылечить даром, за одно царское спасибо, а казны-де ей не надо.
Подивился царь и велел нянюшкам-мамушкам чудную знахарку к царевне свести.
Вошла Правда в царевнин теремок, на иконы помолилась, царевне поклонилась, вынула очную травку, потерла ею один глазок — царевна одним глазом прозрела; потерла другой — другим прозрела, да, прозревши, как вскочит от радости, да бросится в отцовы палаты, стучит, бренчит, по переходам бежит; а за нею тьма-тьмущая нянюшек, мамушек, сенных девушек вдогонку спешат. Как вбежала она к отцу да прямо ему в ноги:
— Царь-государь, вижу тебя, родитель мой! Вижу яснее прежнего!
Царь до слез обрадовался, обнял дочь, целует, милует ее, сам о вещей знахарке спрашивает; а Правда уж тут и царю правдивым приветом в очи светит.
— Чем тебя, вещая, наградить? — спрашивает царь. — Хочешь казны? Всю возьми! Хочешь царствовать? Полцарства бери!
Поклонилась Правда царю и говорит:
— Не надо мне ни царства твоего, ни казны твоей; а если хочешь жаловать, так пожалуй меня в твои старшие судьи, чтобы без меня во всем царстве судьи твои ни одного дела не вершили.
Царь с радостью согласился; ударил по рукам, — и с тех пор Правда поселилась в этой земле, неверных судей сменила, праведных посадила, уму-разуму да чести научила; а Кривде таково житье пришло, что она без оглядки оттуда бежала.
М. Михайлов Три зятя
Жили-были старик со старухой, и было у них три дочери — все три писаные красавицы.
Поехал старик весной поле пахать. Небо все в тучах; солнышка нету. Стало старика холодом прохватывать.
— Эх, — говорит, — кабы солнышко! Старшую бы дочь за него замуж отдал, только бы погрело.
Солнышко и выглянуло.
Тут как тут и старшая дочь идет, несет отцу обед.
— Ну, — говорит старик, — сосватал я тебя, дочка, за солнышко. Живи ты с ним в миру да в ладу; нас не забывай!
Дочь говорит:
— Спасибо, тятенька!
Зять говорит:
— К нам в гости милости просим!
Как воротился старик домой, спрашивает его жена:
— А дочь где?
— Замуж отдал.
— За кого?
— За солнышко.
— И слава богу!
Немного времени спустя поехал старик в лес — дрова рубить. Позамешкался в лесу; глядь — уже и ночь; да темень такая, что топора в руках не видать.
— Эх, — говорит, — кабы месяц! Среднюю бы дочь за него замуж отдал, только бы посветил.
Месяц и выглянул.
Тут как тут и средняя дочь идет, грибов искала, да дорогу потеряла.
— Ну, — говорит старик, — сосватал я тебя, дочка, за месяца. Живи ты с ним в миру да в ладу; нас не забывай.
Дочь говорит:
— Спасибо, тятенька!
Зять говорит:
— К нам в гости милости просим!
Как воротился старик домой, спрашивает его жена:
— А дочь где?
— Замуж отдал.
— За кого?
— За месяца.
— И слава богу!
Подошли Петровки; поехал старик сено косить. На небе ни тучки, жар такой, что коса из рук валится; пот с лица градом.
— Эх, — говорит, — кабы ветер! Младшую бы дочь за него замуж отдал, только бы холодком махнул.
Ветер и подул.
Тут как тут и младшая дочь идет: отцу завтрак несет.
— Ну, — говорит старик, — сосватал я тебя, дочка, за ветра. Живи ты с ним в миру да в ладу; нас не забывай!
Дочь говорит:
— Спасибо, тятенька!
Зять говорит:
— К нам в гости милости просим!
Как воротился старик домой, спрашивает его жена:
— А дочь где?
— Замуж отдал.
— За кого?
— За ветра.
— И слава богу!
И стали старик со старухой жить вдвоем.
Недели не прошло, соскучился старик по старшей дочери.
— Дай, — говорит, — пойду проведаю, как она с мужем живет.
Вышел из дому засветло, а как пришел к зятю, совсем смеркалось: солнышко с женой уж и спать улеглись на сеновале.
Поднялись они отца встретить.
— Ну, жена, — говорит солнышко, — надо нам тятеньку угостить. Затевай-ка блины!
— Что ты? — говорит жена. — Стану я ночью печь разводить!
— Теста только замеси, — говорит солнышко, — а печи разводить не нужно.
Сделала она тесто; а солнышко и говорит:
— Лей мне на голову!
Жена налила, блин и испекся.
Как погостил старик у зятя да пришел опять домой, кричит старухе:
— Эй, старуха! затевай блины!
— Что ты, с ума, знать, сошел? — говорит жена. — Ночью да печку топить!
— Не надо печки топить. Меси, знай, тесто!
Замесила старуха тесто. Подставил ей старик голову.
— Лей, — говорит, — мне на лысину!
Налила ему старуха, залепила старику и глаза, и уши, и нос, и рот.
Три дня старик в бане отмывался.
Еще неделя прошла, соскучился он по средней дочери.
— Дай, — говорит, — пойду проведаю, как она с мужем живет.
Вышел из дому засветло; а как пришел к зятю, совсем смеркалось: месяц с женой уж спать улеглись на подполоке. Поднялись они отца встретить.
— Ну, жена, — говорит месяц, — надо нам тятеньку угостить. Ступай-ка, принеси медку!
— Что ты? — говорит жена. — Да как я в потемках-то в погреб пойду?
— Ничего, — говорит месяц, — иди, знай! Темно не будет. Пошла она в погреб; а месяц только палец над творилом[26]подержал — все углы осветил.
Как погостил старик у зятя да пришел опять домой, кричит жене:
— Эй, старуха! давай-ка меду!
— Что ты? али рехнулся? — говорит старуха. — Ночью да в погреб лезть!
— Ничего, — говорит старик, — я тебе посвечу.
Полезла старуха в погреб, а он над творилом палец держит.
Слетела впотьмах старуха с лестницы, глаз себе выколола.
Еще неделя прошла, соскучился старик по младшей дочери.
— Дай, — говорит, — пойду проведаю, как она с мужем живет.
К младшей дочери поспел засветло.
Угостила она с мужем отца чем бог послал. Погостил старик, стал прощаться.
Тут и говорит жене ветер:
— Жарко, жена, в избе; пойдем на воду сидеть.
— Что ты? — говорит жена. — Да ведь утонем.
— Не утонем, — говорит ветер, — бери, знай, шубу.
Взяла жена шубу, пришли они к реке, кинул ветер шубу на воду.
— Прыгай! — говорит жене.