Все больше убеждаюсь в том, что тогда, в дождливом октябре, произошла та самая случайность, которую подумало о нас мироздание, связав воедино несоединимое в виде современной российской фантастики, балканского фольклора и русской классической поэзии. Но даже в случайности ясно просматриваются мысль и воля талантливого писателя и просто замечательного человека, Михаила Глебовича Успенского. А это значит, что планка установлена и опускать ее нельзя ни в коем случае, ибо…
А Михаилу Глебовичу мой низкий поклон. Как писателю и как человеку.
Вячеслав БакулинЧерный гостьМайка Соколова
«Черный человек!
Ты – прескверный гость!
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
Бывает так: традиционно в семь ноль пять резкий звук катапультирует тебя из сна. Несколько секунд – настоящее безвременье – несинхронно моргаешь, пытаясь ухватить за призрачный кончик хвоста ускользающую нереальность… картинку… фразу. Куда там! В голову лезет исключительно всякая чушь вроде: «Чтоб я! Еще раз! Позже полуночи!..» или «Хочешь с гарантией возненавидеть любимую песню? Поставь ее на будильник!». Осознав наконец себя и свое место в мире, потягиваешься с широким зевком и грациозностью… кота? Да ладно! Пьяного енота – еще туда-сюда. Потом решительно – настолько, что способен обзавидоваться матерый стрипдэнсер, – откидываешь одеяло, быстро натягиваешь холодную одежду и шлепаешь в ванную, под аккомпанемент ритмичного скрежета лопаты дворника за окном. До пробуждения еще далеко.
По улице плывут сиреневые утренние сумерки; стены домов неравномерно размечены желтыми прямоугольниками освещенных окон. Остро пахнет выпавшим ночью снегом, под ботинками хрустит гранитная крошка… или что там нынче сыплют на тротуары против гололеда? Раскланиваешься (именно раскланиваешься – совершенно естественно и без капли манерности) со смутно знакомым старичком в винтажном пальто с каракулевым воротником и шапке-«пирожке». На поводке у старичка – такая же старая такса в зеленом вязаном комбинезоне: толстая, одышливая, с почти седой шерстью на морде. Удивительно, но в глазах у обоих – что собаки, что хозяина – нет и следа дряхлости, усталой обреченности и ожидания скорого, неизбежного конца. Наоборот, они блестят тем шальным задором и восторгом жизни, какой, наверное, доступен лишь таким вот пожилым существам, у которых многое уже позади. «Жизнелюбие восьмидесятого левела», – приходит в голову странная мысль. Попробуй тут не улыбнись!
Настроение подскакивает сразу на несколько пунктов. Его не способны ухудшить ни маршрутка, стылая, как холодильник морга, ни забитый до предела вагон метро, с размаха бьющий в нос тяжелым кулаком пота и парфюма. (Похоже, ничего не изменилось со времен Средневековья – люди по-прежнему стремятся перебить сильными запахами смрад немытого тела. И по-прежнему почти безрезультатно.) К тому же в наушниках поет что-то приятно-ненавязчивое, отсекая внешние звуки, а на «читалке» – долгожданное завершение трилогии Янгеров «Порой мерзавцев слишком много». Умеют же люди писать! Немудрено и проехать свою станцию, затерявшись между строчек.
В бизнес-центре уже вовсю кипит жизнь – мелькают пиджаки и сорочки, юбки и блузки (светлый верх, темный низ – элегантная тоска!) офисных служащих, кое-где разбавленные форменными костюмами курьеров, почтарей и даже подателей скромных радостей мирских – разносчиков пирогов и пиццы. Раненько кто-то начинает…
Привычно кивнув охраннику на КПП, одновременно шлепаешь магнитной карточкой пропуска по датчику турникета, а потом не глядя отстукиваешь на клавиатуре вызова лифта свой одиннадцатый этаж. Против обыкновения, створки раскрываются почти сразу же. Подпеваешь финальным аккордам песни в наушниках и, кажется, делаешь это чуть громче, чем нужно: курносая блондиночка напротив – хм, лицо незнакомое. Новенькая? – беззвучно хихикает, прикрыв рот вязаной варежкой. О серебристые от инея кончики ворсинок ее меховой ушанки, кажется, можно уколоться, а сама девчонка мило краснеет от мороза пополам со смущением. Подмигиваешь ей и шепчешь одними губами: «Рок-н-ролл!», широко улыбаясь. Блондиночка обозначает кивок, улыбаясь в ответ. Ноздри щекочет острый запах свежесваренного кофе из стаканчика в ее руке. Хочется чихнуть – звонко, от души, на всю кабину. Кажется, ты наконец-то начинаешь понимать смысл нюхательного табака…
Блондиночка выходит двумя этажами ниже. Проводив взглядом ладную фигурку в короткой приталенной дубленке – нет, все-таки стоит выяснить, что это за девчонка, – ты наконец-то достигаешь своей цели. Вот оно – место, на котором мы проводим, если верить ученым, до четверти жизни. Наша каторга и дурдом. Наши авгиевы конюшни и подводная лодка, с которой не сбежать. Наши Фермопилы и Перл-Харбор. Место величайших разочарований и грандиознейших триумфов. Смертной рутины и сокрушительных брейнштормов. Нервных срывов и гениальных озарений. Место, в котором сполна познаешь дискретность времени, цену людской благодарности и мимолетность… всего.
Работа, благослови ее бог.
Раздеться-переобуться-рукопожаться-расцеловаться-включиться.
Как выходные? – Во дает! – Уже? – Йессс! – Что, опять не приняли?! – Да хорош! – Пойдешь в четверг? – Телефон! – Ой, меня нет!..
Щелк! Безмолвный огонек красноречивее любых слов. Разумеется, все как обычно – кататься каждый любит, а вот как саночки возить, то есть залить воды в кофе-машину…
Ценой двух улыбок и обещания одного леденца на палочке за водой отправлена Маринка, а ты решаешь посетить туалет. Пару минут спустя, насвистывая, выходишь из кабинки. Тщательно – да, пунктик, ну и что? – вымыв руки с мылом, набираешь полные пригоршни воды и с удовольствием плещешь в лицо. Потом, отфыркиваясь, поднимаешь голову от раковины и понимаешь: так не бывает.
И дело даже не в том, что из зеркала на тебя смотрит совершенно другой человек.
Из зеркала на тебя смотрит – мертвец!
В том, что он ненавидит больше, отца или свое паспортное имя, Майк Соколов ни на минуту не сомневался. Разумеется, отца. Потому что само по себе имя «Михаил» не хорошее и не плохое. Обычное имя. Бывает и лучше, конечно, но бывает и хуже. И даже – гораздо хуже.
Так что проблема была именно в отце. Драгоценном, мать его, родителе. Который, и без того, с точки зрения Майка, обладая пышным букетом недостатков, грехов и пороков, тридцать четыре года назад совершил главную гнусность в своей жизни – продавил-таки жену зарегистрировать новорожденного именно Михаилом.
А самого отца звали Потап.
«Он всех убеждал, что это будет очень здорово, – тихо говорила мать, как всегда отводя взор. – И потом, ты же знаешь, сынок, если уж отец что-то решил, спорить с ним бесполезно…»
О да, это Майк знал. Сколько он себя помнил, характер у папочки был совершенно бараний. Особенно если к тупой упертости травоядного добавить совершенно плотоядную агрессию, моментально вспыхивающую по отношению к любому, кто посмел не согласиться с Соколовым-старшим хоть в чем-то. Конечно, Майк и сам был не дурак поспорить, но ведь не процесса же ради! И не до мордобоя отстаивая какую-нибудь чепуху, а то и откровенную ересь, абсолютно не разбираясь в предмете спора. А вот отец, кажется, находил особую прелесть именно в таких спорах. И чем сильнее оппонент отличался от него, Потапа Соколова, чем более был образованным, интеллигентным и склонным к спокойному и аргументированному изложению своей точки зрения, а не к матерным тирадам, вылетающим изо рта вместе с брызгами слюны, и не к потрясанию кулаками, тем слаще было отцу вынудить того в итоге, плюнув, прекратить спор и ретироваться. «То-то! Знай, наших, философ …в!» – обычно изрекал в таких случаях Потап, горделиво вскидывая голову. А Майк, если он становился свидетелем такого спора, постоянно испытывал чувство неловкости. Словно его вынудили участвовать в чем-то постыдном, или оно творилось на его глазах, а он не смог вмешаться и положить конец безобразию.
Надо сказать, несколько раз на памяти Майка отец нарывался на того, с кем спорить «по-потаповски» не следовало. Тогда дело заканчивалось синяками, разбитой в кровь физиономией и помятыми ребрами – будучи бесконечно вспыльчивым, готовым броситься в драку очертя голову и продолжать ее, пока есть силы держаться на ногах, богатырскими статями или каким-то особенным талантом в причинении физического урона ближним Соколов-старший не отличался. Впрочем, посрамление отца не приносило Майку удовлетворения. Во-первых, Потапа это ничему не учило, а во-вторых, и Майк, и мама, и все прочие друзья-родственники-знакомые несколько дней после инцидента были вынуждены наслаждаться версией отца, метко окрещенной дядей Сережей, братом матери, «говно два-ноль». Ну и, разумеется, ходить на цыпочках, исполняя любую прихоть «пострадавшего за правду».
Так вот, о ненавистном имени. Сперва Майк думал, что отец отыгрывается на нем за собственную детскую травму. Все-таки середина пятидесятых, когда родился Потап, ничем не напоминала наше вывихнутое время. Это теперь придурки под влиянием моды «назад к корням» состязаются друг с другом в экстравагантности, заодно уродуя жизнь своим Сысоям, Агапам и Лукерьям, а тогда… В общем, деду Степану (ведь нормальное же имя было у человека!) никто не мешал наречь старшего из двух своих сыновей так же нормально – Лешкой, там, Сашкой или Колькой. Назвал ведь младшего Витькой, не облез. Опять же, насколько знал Майк, верующим настолько, чтобы дать ребенку имя в честь святого, память которого чтили в тот день, дед тоже не был. Тем паче, что именины Потапа приходились на апрель и декабрь, а родился он в сентябре.
К счастью или к несчастью, а Степан Соколов умер задолго до рождения внука, и узнать из первых уст причину столь экстравагантного поступка предка Майк не мог. Не спросил он этого и у отцовой матери, бабы Лены, пока та была жива. Впрочем, особой близости между бабкой и внуком никогда не наблюдалось, равно как и между Еленой Антоновной и снохой. Тем более что родители развелись, когда Майку не исполнилось и пяти лет, причем – по инициативе матери. Майк до сих пор не мог уяснить, как у его милой, доброй, бесконфликтной и всем готовой помочь даже в ущерб собственным интересам, но совершенно безвольной родительницы все-таки хватило сил подать на развод, а поди ж ты. Баба Лена поступок снохи восприняла как чистое предательство и оскорбление как Потапа, так и себя лично, простить которые совершенно невозможно. С тех пор она замечала и привечала исключительно детей младшего сына, Виктора, а Майка ни единого раза лично не поздравила ни с днем рождения, ни с Новым годом даже на словах. Зато отец – еще один повод для «горячей сыновней любви» – всячески настаивал на проявлении вежества по отношению к совершенно чужому и неприятному сыну человеку. В общем, когда баба Лена умерла, Майк не то что не расстроился, а просто зафиксировал сей факт как данность. Человек умер, да. Жалко по-всякому. Тем паче что умер в финале тяжелой и долгой болезни, основательно перед тем помучив себя и окружающих. Льющему же пьяные слезы (слава богу, в телефонную трубку) родителю с трудом выдавил из себя дежурные слова соболезнования. Благо к тому моменту отношения отца и сына вполне допускали редкие созвоны (всегда по инициативе Потапа) и еще более редкие свидания (в основном устроенные матерью).