– Я загонщик. А вы охотник. Думаю, вы знаете об этом давно.
Его точно ударило молнией в мозг. Красные пятна заплясали перед глазами. Голова наполнилась нарастающим гулом, в ушах зазвенело, кровь прилила к лицу, пульс подскочил до ста пятидесяти ударов в минуту. Раздувающий ноздри конь, бьющий по земле копытом, с которого отлетает подкова. Сокол, с которого снимают клобучок, резко кричит, срывается с вытянутой руки и уносится ввысь. Свирепый лай собак, почуявших запах крови, собак, на шеях которых сверкают золотые медальоны с оскаленными черепами…
– Вспомнили? – услышал он голос Сельмы – тихий, с трудом пробивающийся сквозь обрывки скомканной реальности. – Или еще не до конца? Думаю, они покажут вам. У вас ведь есть телевизор? Выдерните шнур из розетки.
Бьорн сделал, как она сказала, двигаясь, точно во сне. И как только погас красный индикатор сети в нижнем углу экрана, телевизор ожил. Сначала на нем был только белый шум, и Бьорн просто смотрел, ожидая, что произойдет дальше. Но потом он понял, что вихрь трескучих помех на экране – это на самом деле снег. Белая вьюга, забивающаяся в глаза и нос; рот у Бьорна был прикрыт колючим шарфом и хоть как-то защищен от пронизывающего мороза. Он шел по дороге от своего дома к стоянке такси, мел снег, настоящая метель – редкость в преддверии Дня Всех Святых. Бьорн шел по дороге, пряча лицо от снега, и как раз переходил дорогу на перекрестке, когда услышал в небе странный гул, поднял голову и увидел их…
Дикий Гон.
Они несутся через темное, лишенное звезд и луны небо, словно небесные светила смяты и раздроблены копытами их коней. С ними лошади и псы, фавны и минотавры, черти и ведьмы, скелеты и тени. Они хохочут, рыдают, воют, воспевают псалмы, они стреляют из аркебуз и метают копья, их сотни, и ни у кого из них нет лица. Впрочем, у некоторых все же есть. В одном из них Бьорн узнал себя. Он был охотником, скачущим на огромном вороном жеребце, подкованном лишь тремя подковами, и сокол с расправленными крыльями сидел на его руке у локтя – без клобучка. В другой руке Бьорн держал воздетый кинжал, но ножен не было. За спиной его висел арбалет. А рядом с копытами коня неслась собака – черный пес без ошейника.
Бьорн смотрел на свое лицо, мертвое оскаленное лицо с белыми пустыми глазами. Он не сомневался, что это он и есть, больше того – что он есть там прямо сейчас, скачет в небе с Дикой Охотой, как вечная и неотъемлемая ее часть.
А потом он увидел еще одно лицо. Рука об руку с Бьорном-охотником неслась всадница, которую он сразу узнал. Больше не было неброского макияжа и строгой прически, длинные темные волосы реяли на ветру. Ее глаза тоже светились белым. Она тоже была неотъемлемой частью Дикого Гона.
Экран погас.
Бьорн долго стоял, глядя в потемневшее стекло. Потом услышал голос Сельмы, доносящийся из динамиков ноутбука:
– Бьорн, вы еще там?
Он теперь знал, что ему не нужен микрофон, чтобы она услышала его слова. Поэтому ответил, не оборачиваясь.
– Да. Спасибо, что показали мне. Я и правда… как будто забыл.
– Знаю. Я тоже время от времени забываю. Но вы не одни, вам есть кому напомнить. А потом кому-нибудь напомните вы.
– Вы тоже встретили его три года назад? Дикий Гон, в ночь Хеллоуина, во время метели?
– Да. И тоже, как вы, шла по перекрестку. Вы ведь знаете легенду? Кто встретит ночью Дикий Гон, тот падает замертво, но кто в этот миг стоял на перекрестке, того Гон забирает к себе. Вы полицейский, Бьорн, и вам лучше всего подошла роль охотника. А я… – он услышал тихий, стеклянный смех, напомнивший ему ее прозрачные белые глаза – там, в вихре толпы, где она сейчас неслась бок о бок с ним. – Я, как вы выразились, мозгоправ. Из мозгоправов получаются неплохие загонщики.
– Вы имели какое-то отношение к убийствам, происходившим в Фюллинге в последние годы?
– Я знала всех убийц. И да, я знала об их намерениях, если вы на это намекаете. Я направляла их мысли и стремления в нужное русло. Дикий Гон охотится за темными душами, но чтобы охотник взял след, нужно навести его на дичь.
– Берта Фердельсон. Жертва последнего из них, она… Я знал ее. Она любила меня.
– Мне жаль, если это правда, – сказала Сельма, и в ее словах действительно прозвучало сострадание. «Неужели такие, как она, – подумал Бьорн, – такие, как мы – способны на сострадание? Разве в нас осталось что-то от настоящих людей? То, что мы ходим по миру, то, что наши тени еще существуют в этой реальности – разве это достаточное доказательство?»
Но он знал, какое доказательство действительно что-то значит.
То, что испытывает он сам.
– Я больше не хочу, – прошептал он.
– Вас никто не спрашивает, чего вы хотите. Вы – это Гон.
– Это я знаю, но я не хочу больше оставаться в Фюллинге. Пока я здесь, пока мы с вами здесь, Гон будет собирать здесь жатву. Гон охотится на темные души, и мы насыщаем Гон, но хватит, черт подери, хватит уже с этого города.
Он задохнулся, подумав о Клаусе, о его лице, когда он стоял над закрытым гробом Берты и когда бросил в ее могилу первый ком земли. И о самой Берте, как за несколько дней до этого она стонала и выгибалась в объятиях Бьорна, и ее светлые волосы щекотали ему шею.
– Хватит с этого города, – медленно повторил он.
Сельма какое-то время молчала. Потом проговорила:
– Насколько мне известно, в Фюллинге только два человека стали частью Гона. Возможно, если мы с вами уедем оба…
– Давайте уедем. Сельма, прошу вас, давайте уедем отсюда. Я понимаю, у вас здесь семья, практика и…
Его оборвал ее смех, прозрачный, неестественно звенящий, не имеющий никакого отношения к реальности, в которой жил Бьорн. Или хотел думать, будто все еще живет.
– Моя семья – это Дикий Гон. Моя практика – загонять добычу для вас, – сказала Сельма Хелсом почти весело. – Мне все равно, где это делать. Хорошо. В конце концов, в таких небольших городах, как Фюллинге, весьма ограничен запас по-настоящему темных душ. А значит, пора сменить угодья.
– Угодья…
– Да. Если вы действительно этого хотите. Все же вы – охотник, окончательное решение за вами. Вы можете подумать. Спешить ни к чему.
Но Бьорн уже принял решение.
Охотничий рог переливался перламутром на книжной полке, слепя глаза.
Он не стал дожидаться, пока рог выполнит свое зловещее предзнаменование, и написал заявление об увольнении в тот же день. Бьорн не знал, куда поедет; мелькнувшую было мысль посоветоваться с Сельмой он тотчас отмел. Загонщик в охотничьей иерархии всегда стоит ниже того, кто настигает и сражает добычу. В конце концов, какая разница, куда именно они отправятся? Темные души, за которыми вечно гонится Дикая Охота, найдутся всегда и везде. Почти ничего не стоит выманить их на свет, чтобы они проявили себя – и оказались проглочены стозеной пастью Дикого Гона.
В конце концов он просто поехал на автовокзал и купил билет на первый же отходящий автобус, не заботясь, куда тот направляется. И только получив на руки билет, прочел название: Лумсхеден. Бьорн вытряхнул из мобильного батарею и позвонил Сельме, чтобы сообщить ей место. Потом нашел платформу, с которой отправлялся автобус – оставалось еще почти два часа, – прислонился плечом к фонарю и закурил.
«Кто-то умрет, – шепнула у Бьорна внутри та его часть, которая все еще считала себя человеком. – Там, куда ты приедешь, начнутся страшные смерти. Сельма позаботится об этом. А ты с честью поймаешь преступников. Некоторых из них ты при этом убьешь. Другие отправятся в тюрьмы и там погибнут или покончат с собой».
Без четверти полночь он сидел в автобусе, готовящемся к отправлению. Водитель попросил пассажиров занять свои места. Какая-то женщина средних лет, темноволосая, с неброским макияжем, остановилась возле Бьорна, сверила номер соседнего сиденья со своим билетом и молча села рядом. Бьорн скользнул по ней взглядом и отвернулся к окну. Уже стемнело, за день подморозило, и с чернеющего неба падал редкий снег.
Когда заурчал мотор, Бьорн увидел, что у колес, прямо напротив его окна, сидит собака. Черный пес, огромный, как волк, с оскаленной пасти клочьями падала пена. Бьорн встретился с ним глазами, и в этот миг автобус тронулся. Собака встала и побежала следом, все так же оставаясь на уровне глаз Бьорна: сперва трусцой, потом во весь опор, потом понеслась, не касаясь лапами земли. Громобой, вспомнил Бьорн кличку пса. Его зовут Громобой. Он служит мне верой и правдой, и он знает, что скоро нас ждет охота.
Евгения КричЙоське из Пардес-Ханы
Случалось ли вам бывать в Пардес-Хане? Вполне возможно, вы проезжали этот городишко по дороге из Хайфы в Тель-Авив, но даже не заметили под впечатлением виноделен Зихрон Якова и Биньямины. А уж какое там делают вино, мог бы вам рассказать сам барон Эдмунд де Ротшильд, если б, конечно, был жив. Да вы и сами можете отведать молодого красного полусухого прямо из бочки, закусывая маленькими кусочками острого сыра, придающими терпкий оттенок винному послевкусию. И тогда вы точно забудете городок, оставленный позади в окружении плантаций апельсинов и хлопка.
Что же, собственно, особенного в этой Пардес-Хане? Ровным счетом ничего. Во всяком случае, ничего такого, что бы заставило вас изменить свой маршрут и проследовать местами, где не проложены дороги и не расставлены знаки, указывающие путешественнику правильность избранного пути. Но даже если вы и наведаетесь сюда, то ни за что не найдете маленький домишко с черепичной крышей, укрытый от посторонних глаз густыми ветвями оливкового древа. Лучше спросите любого из местных жителей, где дом старого Йоське. «Йоське-сапожника?» – переспросит он. Вы утвердительно закиваете головой, и словоохотливый прохожий проводит вас на окраину города, а по пути расскажет всю историю целиком, добавив некоторых деталей от себя для убедительности. Ведь даже правда нуждается в доказательствах, иначе в нее никто не поверит. Не так давно это было, но тем, кто потерял счет времени, кажется, будто прошли десятилетия. Никто толком не знает, что тогда произошло, но ваш спутник убедит вас в том, что именно он является чуть ли не единственным свидетелем.