подражать птичьим голосам? Кто сможет двигаться бесшумно и незаметно? Кто воспарит на дуб не хуже ночного летуна?
И то не крылья хлопали в темноте, а полы плаща Куковяки. И меч с ножнами он сбросил с дуба по отдельности, чтобы не узнал Костя-дурачок: бобровый мех внутри тех ножен весь обагрен кровью.
Кровью Чурилы Пленковича, чье обезглавленное тело валялось на пустыре позади гостиного двора. Прекрасная голова лежала рядом, разметав по пыли кудри желтые, и ясные очи щапливого молодца были закрыты, и уста его сахарные улыбались, словно увидел напоследок бедняга дивный сон…
Кому теперь об этом расскажешь? Кто поверит в сказку про Колобка? Кончились сказки, жесток былинный мир…
Вот и княжеский судья Пермята Васильевич не поверил. Старый был лисовин, по роже сморщенной видно. Подошел к Чурилову телу, попинал зачем-то сафьяным сапожком кудрявую головушку…
Повесили бы Костянтинушку нашего тут же, если бы не Добрыня.
– Не спеши, Пермята Васильевич, – сказал он. – Казнить недолго. Только почему на одежде отрока ни капельки крови нет? Когда башку снесешь ворогу, так тебя самого кровавым ключом окатит. На земле тоже следов ее не видно. И почему голова отсечена ровнешенько – неопытной-то рукой? И где Чурила ночь проводил, и как на пустыре оказался – ничего не понятно… Если что не так – мы ведь спросим!
– Хватало и без мальчишки врагов у Чурилы в Киеве, – неожиданно заступился и Алеша Попович. – Начиная с меня…
– А ты, злодей уголовный, что скажешь? – ткнул в Костю пальцем Пермята.
Все резонные объяснения никуда не годились. Жихарев понес полную чушь – что-то про дактилоскопию, про группу крови и пото-жировые следы… Потом спохватился и заявил, что далее будет говорить только в присутствии своего адвоката.
И от блокбастеров польза бывает! Правда, сомнительная.
– Только время напрасно переводим, – сказал судья. Но все же приказал отвести до поры злодея в погреба глубокие.
На прощание Алеша сунул отроку его же рюкзачок – туго набитый.
– Я тут собрал кое-что, – сказал он. – Ты там не скучай.
В погребе у князя
…Пыпа, Дрон и братья Бруски рассказывали Косте, что в тюрьме прикольно и совсем не страшно. К тому же настоящего делового пацана всегда подогревают с воли: присылают еду, выпивку и все такое. Оттуда можно даже по мобильнику позвонить!
Но сами в это заведение почему-то не торопились и старались делать все черные делишки чужими руками.
Здешняя тюряга оказалась глубоким подвалом.
Стражники свели Костю вниз, где их уже ждал старый тюремщик Томило (сам представился) – горбатый и с факелом в руке.
– Совсем молодой, – сказал он, оглядев отрока. – Ничего, посидит – сравняемся годами…
Косте это как-то не понравилось. И длинный коридор ему не нравился. И дверь, обитая ржавым железом.
– Я к вам ненадолго, – сказал он. – Разберутся. Я же не виноватый…
– Да у нас виноватых и не бывает, – сказал Томило. – Виноватого и живым досюда не доведут. На-ко, возьми дерюжку – прикроешься… Я ведь не зверь, а служивый человек… Вот сюда проходи!
– Послушай, служивый человек, – сказал Костя. – Передай нашим, что…
Но тяжелая дверь уже захлопнулась за ним. Он остался в полной темноте, прижимая к груди рюкзачок.
Впереди слышалось чье-то тяжелое хриплое дыхание.
– Кто здесь? – сказал Костя. И прошиб его холодный пот.
Потому что во тьме притаилось что-то совсем уж страшное. Нечеловеческое. Хтоническое, как выражался Колобок. Такое, чего и в кошмаре не покажут…
В фильмах всегда так бывает!
– Не подходи, – предупредил мальчик. – Лапы оборву… И хвост…
– Ты, что ли, Костянтинушко? – спросило чудовище. – Тебя-то за что сюда?
– Людота Творилыч! – обрадовался Костя.
Тяжелая пятерня кузнеца дружески шлепнула отрока по спине.
– Ничего, глазки сейчас к темноте приобвыкнут, – сказал Людота. – Надо же, вот изверги-то, угнетатели феодальные! Детей не щадят! Ничего, отольются им слезоньки сиротские и причитания вдовиц! Проходи вот сюда в уголок, тут у меня соломка подстелена… Сказывай, в чем твоя вина?
Костя уже начал кое-что видеть. Как хорошо, что это не зверь неведомый, а добрый знакомец!
Мальчик опустился на солому и кое-как, сбивчиво и подбирая слова, поведал о своей горестной судьбе.
– Вот, значит, какая она, богатыристика-то! – подытожил кузнец. – Вот какова награда княжья за подвиг беспримерный! Злодей у нас Владимир! Он и Сухмана-богатыря в погребе загубил! А о Чуриле ты не жалей…
– Этот Чурила и к моей подкатывался, – раздался незнакомый голос. – Потом летел кубарем по всему Крещатику…
– Снова женой хвалишься, Ставр Годинович, – сказал Людота. – За хвастовство ведь и сюда угодил!
– Да сколько вас тут? – удивился Костя.
– С тобой трое, – сказал кузнец. – Три товарища, только товар наш – горе-злосчастье…
– Эх, – сказал невидимый Ставр Годинович и вдруг запел:
Все на пиру наедалися,
Все на пиру напивалися,
Все на пиру порасхвастались:
Иной хвалится добрЫм конем,
Иной хвалится шелковЫм портом,
Иной хвалится селами со приселками,
Иной хвалится городами с пригородками,
Иной хвалится родной матушкой,
А безумный хвастает молодой женой…
– Слеза прошибает, как поет, – сказал кузнец. – Ничего, Ставр Годинович. Темницы рухнут, и выйдем мы на волю. Дорогие порты трудовой люд с тебя, кровопийцы, снимет, зато станешь ты у нас певцом свободы, без куска хлеба жить не будешь…
– Снова ты за свое, Людота, – сказал Ставр. – И малого тому же учишь… Все-то у тебя кровопийцы!
– Я его кузнечному делу наставлял, – сказал Людота. – А ему, видишь ли, в богатыри захотелось… Ну да, правильно, все вы кровопийцы, нахлебники, тунеядцы и захребетники…
– Не жалей о Чуриле, отрок, – сказал Ставр. – Поделом ему!
– Да это не я! – закричал Костя в отчаянии. Если уж сокамерники не поверили, то оправдания в суде он и подавно не найдет… Так и сгинет во тьме и голоде…
– Постойте, – сказал он. – Мне Попович передачку собрал…
И открыл на ощупь свой рюкзачок. Бывалый парень Попович положил туда не пряники-орехи, а караваище хлеба да кусище сала – знал, что узнику нужнее всего. И еще кое-что…
Свечи! Пять штук! И огниво! И даже сборник былин оставил – хотя толку-то от него сейчас…
Обращаться с огнивом Костя уже умел.
Ставр Годинович оказался молодым небритым мужиком с горящими глазами и в дорогой когда-то одежде. Сколько же он тут сидит?
Хлеб и сало узники уничтожили быстро. Теперь и подремать можно.
– Наговоримся еще, – сказал кузнец. – А во сне время быстрее летит…
«Сто пудов тюрьма неприкольная, – решил Костя. – И нечего мне там делать».
Сам себе адвокат
Время никуда не летело.
Возможно, оно вообще стояло на месте.
Было бы в тюрьме окошечко косящато, отличался бы белый день от черной ночи, а так…
Про солнышко и месяц ясный можно было услышать только в песнях Ставра Годиновича. Складывать слова и петь он умел, так что концерты его не надоедали.
А и горя, горе-гореваньица!
А в горе жить – некручинну быть,
Нагому ходить – не стыдитися,
А и денег нету – перед деньгами,
Появилась гривна – перед злыми дни,
Не бывать плешатому кудрявому,
Не бывать гулящему богатому,
Не отростить дерева суховерхова,
Не откормить коня сухопарова,
Не утешити дитя без матери,
Не скроить атласу без мастера.
А горя, горе-гореваньица!
Беседовали о многом – о правде и неправде, о скудости и богатстве, о животе и смерти… О разных чудовищах и заморских диковинах…
Костя уже растолковал кузнецу, что часы надо было просто завести, и даже объяснил, как именно.
– Ух ты, – подивился Людота. – Проще простого! Хорошо, что я свое орудие применить не успел – князь вовремя руку перехватил… Я-то решил – подстучу кувалдочкой легонечко, оно вдруг и затикает, как ему нужно!
Костя впервые подумал о Красном Солнышке с симпатией. Сообразил, тиран тупорылый!
– Ничего, – сказал Людота. – Вот отдохну я на казенных харчах как следует, и объявлю – знаю, мол, как твой часовой камень наладить. А потом скажу, что без помощника мне не справиться…
– На меня криминал вешают, – вздохнул Костя. – Часиками тут не отмажешься…
Иногда появлялся тюремщик Томило с факелом, приносил сухие корки, недоглоданные князем кости да ключевую воду. Выносил поганое ведро.
Тюремщик был мужичок невредный и говорил так:
– С нашим Владимиром не соскучишься! Сегодня ты у него тюремный заточник, а завтра станешь мил-любезен друг. Это уж какая вожжа ему под хвост попадет. Потому ссориться с вами, страдальцами, мне пользы нет, а вред вполне возможен…
Приносил он и вести с воли. Совсем нерадостные.
– Богатыри твои, парнишка, тебе не помогут. Ушли они от князя.
– Как ушли?
– А так. Сперва-то они каждый день бывали, хлопотали за тебя. А потом обиделись. Обидел он их. И даже не он их обидел, а та харя, что у князя на цареградской хламиде намалевана. Люди-то думали, что там чудотворный лик Андрея, апостола первозванного, запечатлен, только зря думали…
Костя ахнул.
– Показала та харя им язык мерзостно, да еще лапу высунула и «козу» пальцами изобразила. Кто же такой срам потерпит! Вот они и повернулись да прочь пошли… Князь удивился, снял хламиду – там снова лик апостола, да такой ли благостный! Только ухмыльнувшись. Так мне слуги рассказывали!
Это был удар. Окаянная футболочка, окаянный футболист! Вот Че Гевара так никогда бы не поступил!
…Отныне Костя был сам себе подсудимый и сам себе адвокат.
Но ведь и сам себе следователь!
Выйти отсюда он не сможет. Весточку на волю передать некому. Только ведь в былинах должно же что-то быть написано про гибель щапливого молодца, просто Костя до этих страниц пока не добрался…