чаянным врагом, с которым невозможно договориться. Надо сделать так, чтобы сомневающийся в успехе Хмельницкого хан послал с ним хотя бы орду перекопского оглана Тугай-бея. Не зря же Богдан с самым первым посольством Клыша и Бурляя без выкупа вернул Тугаю бывшего в плену на Зпорожской Сечи его сына. Еще два года назад Ислам Гирей рассорился со своими беками и не очень прочно сидит на охраняемом султаном ханском троне. Именно поэтому Польская Корона прекратила выплату даней Крыму. Хану позарез нужен новый союзник. Ислам Гирей, я иду к тебе.
– Клянусь, что я приехал без коварства и измены, без вреда к хану. Если это неправда, пусть эта сабля отделит мою голову от тела!
Большой зал приемов Бахчисарайского дворца Ислам Гирея II был полон. Огланы, беки, муфтий, калга, нуреддин, валиде-ханум с одобрением выслушали клятвенные слова чигиринского сотника на драгоценной ханской сабле и Богдан Хмельницкий продолжил свою речь на изысканном татарском языке:
– Мы, казаки, были вашими врагами, но только из-за польского ярма и воевали поневоле. Сейчас мы решили свергнуть постыдное иго королят и предложить Крыму дружбу и союз. Наши враги ляхи – и ваши враги. Они понуждают нас нападать на мусульман и не платят тебе, светлейший хан, дани. Казаки просят тебя помочь им в борьбе против Польши.
Богдан закончил, и диван наполнился гомоном. Мурзы и беки один за одним говорили, что казаки их давние враги и татары не должны проливать за них свою кровь. Уже двадцать из сорока пяти членов государственного совета Крымского ханства выступили против союза с украинским казачеством, и вот-вот чаши весов судьбы должны были закончить свое покачивание совсем не в пользу вставших против Польской Короны отчаянных бойцов. Хмельницкий подождал до самого возможного предела, когда гомон в торжественном зале почти перешел в гул ярости, и с поклоном передал хану привилеи и письма короля Речи Посполитой к Войску Запорожскому о подготовке похода пятидесяти тысяч бойцов на Черное море для начала большой войны с Турцией, а значит и с Крымским ханством. Ислам Гирей поднял руку и переводчик торжественно прочитал грамоты. В зале мгновенно повисла мертвая тишина и сразу же после проверки подлинности королевских печатей, Хмельницкий понял, что победил в смертельной схватке дипломатии и политики. Или светлейший хан с казаками атакует задолжавшую ему Польшу, или польская Корона с казаками ударит по Крымскому ханству и, самое главное, Турции, которая ему этого не простит и в лучшем случае отправит в знаменитую тюрьму для Гиреев и султанских визирей на Родосе. Богдан с трудом приходил в себя, видя, что и диван уже склонился на его сторону. Пусть теперь Варшава попробует договориться о союзе с неверящим ей Исламом Гиреем, пусть теперь заплатит двойную, тройную дань и попросит татар ударить на Запорожье! Пройдут целые месяцы, в которых так нуждается гетман, и которых совсем нет у этого невменяемого от жадности сената. Радуйся Сечь, тебе не ударят в спину, сойдешься ты с пыхатыми один на один и сама решишь судьбу своего народа!
В конце февраля 1648 года был восстановлен и утвержден союз Крымского ханства и Войска Запорожского. Измученный Хмельницкий оставил в залог в Бахчисарае свою надежду Тимоша и уехал в Перекоп, где по ханскому приказу готовил свой полутумен Тугай-бей, принявший Богдана как дорогого гостя. Ислам Гирей был очень доволен. В случае разгрома Хмельницкого и Тугай-бея Потоцким, он откажется от самовольных действий своего оглана и возьмет на себя его перекопские земли, улусы и стада. Если же они победят, хан без борьбы получит причитающуюся ему долю в неминуемой польской добыче. Хан улыбался. Он сказал этому отчаянному Хмельницкому, что оставляет его Тимоша только потому, чтобы сын заменил отца в случае его гибели во главе Запорожского Войска. Какая ерунда. Кто пойдет на смерть за не понюхавшим пороха восемнадцатилетним юнцом! Старайся, Богдан, пополняй бездонную ханскую казну золотом. Ты просил, чтобы орда не разоряла украинское пограничье. Заплати за это, как обещал, а там как получится. Ислам Гирей вызвал секретаря и стал диктовать письмо о нерушимой дружбе великому коронному гетману Николаю Потоцкому. Богатые перекопские земли тоже хорошая добыча, но что-то подсказывало хану, что они останутся у старого владельца. Ислам Гирей вспомнил этого великолепного Хмельницкого и надолго задумался. У него лицо победителя и ум государя, и справиться с таким рыцарем сможет только природный чингизид. Когда новый казацкий гетман разнесет Потоцкого, а он разнесет этого старколюбца, то поведет свои войска на Краков и Варшаву и тогда рядом с ним должна катиться стотысячная орда во главе с ним, Ислам Гиреем. Польша богата, а Варшава нагла. Этим летом 1648 года она получит то, что ей причитается за ее грехи. Хан подписал уже готовое письмо Потоцкому с пожеланиями вечного благополучия и подвинул к себе блюдо с хорошо сохранившимся с осени крупным, почти черным виноградом. Скоро он прикажет отливать эти пахучие гроздья из польского золота.
В начале марта вместе с десятью всадниками Хмельницкого к Хортице выступили четыре тысячи воинов Тугая-бея и это уже была победа, которой нельзя сложить цены. Богдан уже знал, что на днепровском острове его ждут почти четыре тысячи хлопцев, которых герои-полковники день и ночь готовят к боям и в шуме учебных схваток тонут слова некоторых запорожцев о том, что «будет ли хорошо, чтобы нам поганых себе брать за опекунов». Гетман гнал своего верного боевого коня и молчал. Никто и никогда не должен знать его мыслей, а противник будет узнавать о его ударах только тогда, когда они его поразят. Держись, Тимоша, крепись, хлопчисько, не спи, не ешь, набирай мне союзников в Бахчисарае. Скоро увидимся, живые или мертвые.
Летел Богдан к Хортице, и взбивали за ним освободившуюся уже от снега степь Дикого Поля десятки тысяч копыт коней союзной казакам орды, и летела впереди грозного войска удивительная чутка о том, что запорожцы и татары вместе идут бить ляхов. В марте 1648 года Украина вдруг поняла, что во главе ее встал гений, и с упоением читала слова его первого универсала, отправленного еще от Перекопа:
«Не подчиняйтесь больше своим начальникам, как невольники вы, чьи отцы не признавали никаких панских законов и не подчинялись никаким королям. Против учиненных нам кривд нет другого способа защиты, как только силой и страхом смерти сломить поляков. Идите на Запорожье, на днепровский Низ и ударим на ляхов, казаки и посполитые, сразу и совместно.
Что же касается меня, то я не буду жалеть ни жизни, ни силы и готов на всякую опасность, все отдам для общей свободы и блага. Душа моя не успокоится до тех пор, пока не достигну того, что я определил высшей целью жизни».
Летели на Украину универсалы гетмана Хмельницкого и летели наперерез им мерзкие указы опоздавшего навсегда гетмана Потоцкого: «напоминаю, чтобы все ушли от этого Богдана, схватили его и отдали в мои руки. Если вы не исполните моей воли, я прикажу отобрать все ваше имущество, а ваших жен и детей вырезать».
Очумелый от пожизненной вседозволенности Потоцкий забыл или никогда не знал, что мокрый дождя не боится. Слова хмельницкого универсала всколыхнули Украину и, наконец, стали слышны в оглохшей уже давно Варшаве разумные речи:
– Вы видите, как на Днепре все затихло, как бывает перед страшной бурей? Этот сильный и отважный народ не будет молчать из вечной робости и страха и если он притих – значит готовит ужасную месть. Вам кажется, что удушливый шляхетский натиск неостановимо охватывает эту налитую обилием страну и вот-вот навсегда накроет угнетенный вами народ? Это вам только кажется. Украина зловеще онемела и затихла в мертвом молчании. Вы, панове, думаете, кто больше везет – на того и поклажа? Смотрите, вельможные, таскал волк овец – потащили и волка!
Заревела на Днепре уродзонно-ленивая шляхта:
– Свобода Речи Посполитой незыблема! Она безладьем живет и беспорядком славна! Будем беречь свою золотую свободу и свои интересы, не допустим убытков благородному панству. Жизнь одна и нам, шляхте, милей всего пиры, женщины и охота на зверей и людей. Плевать мы хотели на королей и законы, а хлопов – на колья! Украина наша по праву захвата! Jus occupandi!
Ревели по корчмам и маенткам паны, летели с пьяных столов келехи и чары, решали в Варшаве и Кракове, мятеж ли грядет или это просто мыльный пузырь обобранного чисто по-польски чигиринского сотника, и с декабря по апрель не делалось ничего для предотвращения бунта-не-бунта, и орали от Вислы до Днепра пышные уродзонные паны:
– Пусть хлопы собираются, как муравьи, до одной кучи, легче будет сразу сапогом раздавить. Предосторожности в борьбе с быдлом постыдны для шляхты!
Среди грохота бездельных разговоров тех, кого ожидало пекло, среди уже завесенившейся степи летел к Хортице маленький отряд Богдана Хмельницкого и сам гетман своими неостановимыми мыслями уже был в заждавшейся своего героя родной Запорожской Сечи.
Эх, паны-панята, с кем вы пробуете играть в жизнь и смерть? С лучшим учеником гениального Игнатия Лойолы, изучившим до шнура Турцию, Крым, Речь Посполитую, Москву и всю Европу, с умнейшим и отчаянным воином Великого Конде, гетманом, без памяти любящим ридну неньку Украину? Да сколько же вы, панята, высосали мальвазии и старки и как же влезло в ваши ненасытные утробы такое количество? Смотрите, обожравшиеся безнаказанной алчности ляхи, заносите в ваши коронные анналы и хроники – урок контрпровокации и политической интриги дает вам Богдан Великий!
1648–1654 годы: «Вы же сами очень хотели получить собственные Канны!”Высыпался Хмель из мешка и наделал беды ляхам»
Шляхта, наконец, идет в казацкую школу
Эх, паны-панята, с кем вы пробуете играть в жизнь и смерть? С лучшим учеником гениального Игнатия Лойолы, изучившим до шнура Турцию, Крым, Речь Посполитую, Москву и всю Европу, с умнейшим и отчаянным воином Великого Конде, гетманом, без памяти любящим родную Украину? Да сколько же вы, панята, высосали мальвазии и старки и как же влезло в ваши ненасытные утробы такое количество? Смотрите, обожравшиеся безнаказанной алчности ляхи, заносите в ваши коронные анналы и хроники – урок контрпровокации и политической интриги дает вам Богдан Великий!
В самом начале апреля Богдан Хмельницкий примчался на Хортицу, и рядом с ней в трех километрах от Запорожского острова стала лагерем орда Тугай-бея.
На берегу Днепра кипела работа. Хлопцы выдалбливали для боевых чаек громадные стволы вековых лип, пилили на доски ясени и берестки, смолили и паклевали уже законченные челны, рубили высокие статные дубы и грабы на мачты, ясени – на рули. Везде стучали топоры и молоты, в котлах пузырилась смола, стоял шум и гам, треск падающих деревьев. На приготовленных площадках белели аккуратно сложенные паруса, стояли небольшие орудия-фальконеты. На чайках готовили жестью и войлоком боевые отделения, закладывали в них бочонки пороха, небольшие ядра, мешки пуль, запасное оружие, багры, крючья, веревочные лестницы с цепкими железными кошачьими лапами для абордажного боя, целые чувалы с харчами и бадьи с пресной водой.
Готовые чайки стояли на Днепре по три в ряд, впереди каждых девяти чаек качалась десятая куренного атамана, а во главе боевого клина – чайка походного, наказного гетмана. На каждой чайке было по два петуха-пивня, для подачи сигнала к атаке, и окованные железом бревна, чтобы рвать цепи через Днепровский лиман у Очакова.
На чайках увидели своего гетмана и на атаманском челне ахнул фальконет. На боевых судах взвились паруса, гребцы дружно опустили море весел в светлую днепровскую воду. Чайки вздрогнули и могучим правильным клином заскользили вперед. Сильные удары весел рассекали воду Славутича и они, вспененные, бежали за казацкими судами. Попутный ветер бил в белые паруса и ускорял бег чаек и Хортица нескончаемой лентой летела за корму. Видел Богдан Хмельницкий, что летят казацкие боевые корабли на бури и грозы, на рев разъяренных волн и смех бешеной смерти. И гремела над Днепром старая запорожская песня:
«Не знав казак, як славы зажиты,
Зiбрав вiйско, та й пiшов турка биты!»
Все знали, что биться придется не с турками, а с ляхами, но песня была хороша. Богдан стоял на самом высоком месте Хортицы и Днепр внизу казался каким-то таинственно-заколдованным, звавшим и манившим к себе любого, считавшего себя рыцарем. Вся вода великой реки была в кровавых отблесках, и казалось, сама кровь плавно несется к древнему морю, почти видимом в неведомой дали, унося с собой товарищей, любимых, родину и саму жизнь в надвигающийся кровавый мрак народной войны.
Богдан железной рукой отмахнул, как кружащихся вокруг него ворон, злые предчувствия, страх неизвестности и тревогу за доверившихся ему казацких рыцарей и крестьянских хлопцев. Теперь у него было пять тысяч бойцов и целый речной флот, против двадцати тысяч жолнеров Потоцкого, среди которых находились четыре тысячи реестровиков, трех тысяч солдат Конецпольского и шести тысяч панов Вишневецкого. Хорошо бы их перессорить, подумал гетман, этих магнатов и нобилей, для которых главное не сама победа, а только то, кто будет впереди победного войска.
Гетман готовил новые казацкие полки для отчаянной атаки Потоцкого, понимая что без победы над ним никакой революции не поднять, и рассылал по всей Речи Посполитой сенаторам, маршалкам, подскарбиям, канцлеру письма, письма, письма, пытаясь объяснить будущее тем, кто не хотел о нем слышать:
«Человек просто так не бунтует. Он всегда противится неправде, гнету и насилию. Мы, украинцы, не будем носить кандалы неволи и рабства на своей собственной земле. Мы не станем рабами и быдлом, и не испугают нас ни кровь, ни смерть, потому что казаки не хотят навлечь на свой народ вечный позор рабства, а его геройскую честь превратить в бесчестье.
Общая идея борьбы за право существования на земле, за право иметь свою государственность, всегда поднимает великую народную силу и горе всем тем, кто встанет на ее пути. Такая народная сила пленных не берет. И эту силу против себя создаете и поднимаете вы сами, своей жестокостью и злобой.
Десятилетия вы опять и опять напускаете на нашу землю демонов насилия и разрушения. Ну, что же. Чому буты – тому статысь. Смерть найдет виноватого и за тысячей замков».
Великий коронный гетман Речи Посполитой ждал последние регулярные хоругви и после их прихода не было бы никаких шансов в будущей битве даже у мужества и доблести рыцарей Богдана Хмельницкого, на каждого из которых приходилось бы по пять жолнеров, загкованных в железный армейский строй. Неожиданно отказался присоединится к Потоцкому Вишневецкий со своими уже восемью тысячами обученных частных солдат, вдруг посчитавший, что негоже потомку Гедиминовичей идти в сражение не полководцем. Вслед за Иеремией отказался воевать и мечтавший о личных победных лаврах Александр Конецпольский, вдруг увидевший, что его три тысячи солдат нужны на самом пограничье. Несмотря на это в лагере Потоцкого собралось двадцать пять тысяч отборных жолнеров, прикрытых почти пятью мощными артиллерийскими батареями. Между Черкассами и Корсунью шли бесконечные попойки и гремела бесконечная похвальба о грядущем легком разгроме жалких двух тысяч разбойников-сиромах, плохо обученных и вооруженных. Что-то, правда, давило на сердце Потоцкого, и великий коронный послал на Хортицу двух друзей взбесившегося сотника Богдана – ротмистра Ивана Хмелевского, его друга по львовскому коллегиуму и его кума Михаила Кричевского, того самого спасителя Хмельницкого от тайного убийства наемниками Конецпольского. Польский гетман предложил украинскому гетману сдаться на амнистию и за возврат Субботова и получил прогремевший в Речи Посполитой ответ. Богдан потребовал вывести оккупационные польские войска с территории Украины и отменить Ординацию 1638 года, и это была звонкая пощечина Варшаве, пока не предававшей ей значения.
Гетман Войска Запорожского прекрасно понимал, что стоять на Хортице смерти подобно и решил выманить армию Потоцкого не к почти неприступному Кодаку, к которому сквозь многочисленные заставы шляхетных надворных команд не смогут пробиться никакие подкрепления, а в густонаселенные районы южнее и западнее правого берега Днепра. Новым парламентерам почему-то неуютно чувствовавшего себя Потоцкого казачий гетман заявил, что требует выдать себе на суд Чаплинского и переговоры тут же зашли в тупик. Хмельницкий понимал, что Варшава попробует поднять на него Москву, и послал к восточному соседу послов с сообщением, что он с татарской ордой идет на Киев, а русскому царству всегда будет другом. Вскоре в Кремле с усмешкой читали грамоту польского сената, привезенную срочным посольством: «Тысяча казаков-своевольников бежала на Запорожье, а старшим у них хлоп Хмельницкий поднял татар и думает донских казаков подбить на поход на Москву». Единственный умный дьяк Посольского приказа Леонтий Ордин-Нащекин, вскоре за свои редкие в боярстве таланты отправленный в опалу, весело спросил у главы польского посольства, должна ли Москва, в соответствии с союзным договором прошлого года, спасать великую и сильную Варшаву от тысячи гультяев, злодиев и шахраев и смех от очередного сенатского идиотизма тут же прокатился по Европе.
«Тайные недоброжелатели казацкого гетмана», посланные Хмельницким к Потоцкому, донесли, что бунтовщики вышли из Запорожья на Чигирин и радостный коронный гетман тут же решил отсечь казаков от Сечи и уничтожить. Потоцкий, пытаясь возвеличить свои великие заслуги в разгроме нового и, казалось, последнего запорожского мятежа, писал Владиславу IV: «Вроде бы легкое дело уничтожить пятьсот бунтовщиков, но я двинулся против этих малых с войском, потому что эти пятьсот подняли бунт в сговоре со всеми казацкими полками и со всей Украиной. Этот безрассудный Хмельницкий не преклонится перед милостью. Ничто на него не действует. Он отправил ко мне моих послов с требованием, чтобы коренное войско вышло из Украины, чтобы паны полковники со своей свитой были из казацких полков удалены, чтобы правительственная ординация о казаках была уничтожена. У Хмельницкого уже значительное войско и татары, и упаси боже, чтобы он вышел с ним на Украину».
Если бы Потоцкий действительно беспокоился о подавлении бунта, справедливо и заслуженного панятами, то великий коронный гетман не заливался бы четыре месяца старкой в Черкассах, а стер бы хлопа Хмельницкого с украинской карты. Потоцкий не имел ни малейшего представления о том, что происходило на Хортице, получая дезинформацию о бунте только из рук казацкого гетмана, перехватившего всех коронных доносчиков. Задержанные и изуверски пытаемые в Черкассах посланцы Хмельницкого молчали о батьке Богдане насмерть, и именно это смертельное молчание беспокоило коронного гетмана. Две тысячи казаков-разбойников его не пугали, но для полного триумфа в Речи Посполитой их было все же маловато, и Потоцкий решил отправить на перехват Хмельницкого под Чигирином только своего сына Стефана, а затем зажать бунтовщика с двух сторон, перебить вместе с казаками все местное население и доложить о десяти тысячах убитых его доблестным войском запорожских сиромахах, чтобы получить награды как новый спаситель отечества. На военном совете Потоцкий сделал то, о чем мечтал Богдан и разделил оккупационную армию надвое:
– Стыдно посылать большое войско против шайки отверженных и подлых хлопов. Чем меньше будет наш отряд, который истребит эту сволочь, тем больше славы.
Теплым апрельским днем из Черкасс вышли десять тысяч воинов под началом двадцатишестилетнего, не нюхавшего, впрочем, как и его отец, пороха, Стефана Потоцкого. Правым берегом Днепра двигались четыре тысячи жолнеров с пушками и две тысячи реестровых казаков главного комиссара Яцека Шемберга. Еще две тысячи реестровиков под командой верных Потоцкому войсковых есаулов Ивана Барабаша и Ильяша Караимовича вместе с двумя тысячами польских наемников поплыли по Днепру. Обе войсковые группы должны были обойти разбойников Хмельницкого с двух сторон, встретиться у Кодака с тысячным гарнизоном и отрезать бунтовщикам пути отхода на Запорожье.
Потоцкий лично провожал на смерть своего Стефана, и шесть тысяч поляков ревели ему vivat.
– Пройдите степи и леса, разорите Сечь, дотла уничтожьте презренное общество и приведите зачинщиков на казнь. Иди, сын, и пусть твоя слава войдет в историю!
Хмельницкий тут же узнал, что половина армии Потоцкого, в которой было четыре тысячи реестровых казаков, двумя группами вышла из Черкасс, чтобы у Чигирина отсечь его от Запорожской Сечи и взять в клещи. Казацкий гетман решил опередить поляков, атаковать и разбить Стефана Потоцкого по частям и затем ударить по Потоцкому-отцу и Калиновскому. Теплым апрельским днем в Запорожской Сечи разом ударили три пушки, созывая казаков на майдан.
От огромного количества вооруженных казаков майдан чуть не треснул, но раду успели перенести на правый берег Днепра в привольную степь. Густыми рядами стояли сосредоточенные казаки и над их грозным четырехугольником, покрытым морем шапок с выпущенными алыми верхами, лесом торчали мушкеты и пики, а позади грудились целые табуны оседланных коней. Было тихо и только шелестел говор многотысячного войска, разрезаемый отрывистыми распоряжениями полковников.
В центре, у небольшой группы старшин в разноцветных кунтушах, тихо колыхалось славное малиновое казацкое знамя, украшенное золотой бахромой и кистями, стояли еще хоругви и позолоченные бунчуки, прапоры и значки с конскими гривами под позолоченными яблоками.
Одетый уже по-походному Богдан был внешне спокоен. Все было решено и обговорено, и кошевой атаман Запорожской Сечи почти буднично объявил всему геройскому товариществу, что «наш гетман Богдан Хмельницкий решился на военное дело против поляков за их безмерные обиды и тяжести» и сообщил о поддержке похода крымской ордой. Богдан поднял изукрашенную бирюзой гетманскую булаву, и вокруг мгновенно ударила тишина.
– Нет в Речи Посполитой другого права, кроме права железа и огня. Мы искали у судов защиты – суды смеялись над нами. То, что не отдают нам по праву – мы возьмем силой! Переполнилась чаша терпения и уже льется из нее горе через край. Небо разорвалось и должны мы отомстить ляхам за все: за себя за народ, за веру. Судьба Польши должна свершиться!
Заколыхалась и взревела вся степь:
– Слава и честь гетману Богдану! Слава!
Вскипел воздух вокруг и понеслось эхо от днепровских берегов до всех гаев и лугов украинских. Загрохотали котлы-барабаны, ударили залпы орудий с валов Запорожской Сечи и восставшее войско вырушило в смертельный поход за свободу родины. Передние конные лавы разлетелись по обе стороны крыльями, а в центре грозно зашагали пешие полки, в огромном казацком четырехугольнике из окованных железом возов, которые легко могли вобрать в себя всю шедшую рядами пехоту. Шумело впереди родное малиновое знамя и передавали друг другу завзятые хлопцы слова своего героя Богдана: «Идет на нас, паны-братья, враг двумя отрядами, землей и водой. Приказываю вам не скупиться на горячие приветы давно жданным гостям!»
Через три дня после выхода десятитысячного войска Стефана Потоцкого из Черкасс, пять тысяч казаков и четыре тысячи татар двигались им навстречу и на перехват левым берегом Базавлука, по правому берегу Днепра и его притоку Ингульцу. Хмельницкий с войском шел тихо и мягко на невесомых кошачьих лапах. За семь дней надо было пройти сто пятьдесят километров и встретить поляков и своих реестровиков в районе, где вскоре появятся новые местечки Веселые Терны и Пятихатки. Богдан всегда будет навязывать врагу свои сражения там, где он их не ждет и всегда между противниками будет водная преграда. Даже через века ангажированные злобой и отсутствием профессионализма польские историки будут, как всегда гонорово, писать, что казак Хмель всегда прятал свои полки за реками, ибо не выдерживали они прямого удара железных хоругвей Речи Посполитой. Какая чепуха! Мастер боя Хмельницкий всегда выигрывал битвы не только ударами в лоб, традиционно сопровождаемыми огромными потерями, а гениальным маневром и перевесом сил на направлении главного удара, сопровождаемыми великолепной артиллерийской поддержкой и героизмом его славных рыцарей. Казаки, лучшая пехота Европы, поднимали на свои огромные пики крылатых шляхетных гусар вместе с конями и гибли сами под ударами их страшных метровых палашей. Для гения Богдана каждая украинская жизнь была на вес золота и гибель любого из его хлопцев-героев отрывала у него кусок пылавшего любовью к людям и родине сердца. Он учил своих рыцарей-полковников побеждать не числом, а умением и его битвы, особенно сражение под Батогом, будут изучать и Суворов и Наполеон, и все военные училища и академии Европы. Шел Богдан Хмельницкий навстречу Стефану Потоцкому, и уже где-то вдалеке небольшая украинская река катила и катила вперед и вперед свои замутненные глиной Желтые Воды.
Гудела земля под копытами тысяч и тысяч копыт коней восставшего на возмездие казацкого войска и говорила своему герою: «Иди вперед, Богом данный, твердо и смело, ибо если остановиться на половине дороги, то скатишься вниз. Иди, и поднимутся все вслед за тобой. И горе тебе, тому, перед кем города будут открывать свои ворота, если вдруг в появившейся гордыне своей ты забудешь народ и веру, если только для себя соблазнишь ты на смерть хоть единого из малых сих. Дерзай, Богдан, и легионы ринутся в битву вместе с тобой!»
Богдан Хмельницкий, стратег и мастер политической интриги, совершенно не собирался повторять традиционные ошибки казацких восстаний и в очередной раз наступать на грабли Речи Посполитой, успевавшей подавить бунты до народного вмешательства в мятежи. Гетман прекрасно понимал, что шляхетскую победу нужно искать только в атаке, в которой должны участвовать не только малочисленное перед огромной Польской Короной казацкое товарищество, но и посполитые, собранные со всех украинских земель. Именно этот страшный по силе двойной удар может свалить колоссального, хоть и насквозь глиняного польского колосса, но даже это будет только началом независимости Украины. Магнаты, нобили, королята будут набирать наемников в Европе до последнего и бросать в горнило народной войны. Появляющейся Украинской державе нужны внешние государственные союзники и привлечение к первой атаке на шляхту Крымского ханства положит основание договорам с соседними странами, которых Хмельницкий добьется несмотря ни на что!
Казацкий гетман нового нарождающегося государства – войска был хладнокровным мастером боя, непринужденно и легко ориентировавшимся в боевой обстановке. Богдан мог мгновенно собрать полки своих рыцарей в кулак, изменить направление удара и в месте с ним весь план сражения и всей войны. Его окружала когорта витязей-побратимов, прошедших огонь и воду сражений в Европе и на Черном море. Хмельницкий отдавал себе отчет, что без победного разгрома оккупационной двадцатипятитысячной армии Николая Потоцкого народ на революцию не успеет, а значит, войско великого коронного гетмана Речи Посполитой должно быть разбито. Богдан всегда был уверен в том, что в битве сабли и ума всегда побеждает ум и собирался это доказать уже в 1648 году, понимая, что в случае непобеды нового года у него уже не будет. Пять тысяч отчаянных казацких бойцов, у которых вдруг сделалось одно сердце, суровые и безмолвные шли вперед победить или умереть. Все понимали, что вот-вот должна свершиться не только судьба Польской Короны, но и доля Украины.
Справа от войска Хмельницкого вел свою четырехтысячную орду Тугай-бей. Богдан помнил, что Александр Македонский всегда выигрывал битвы своим страшным косым ударом с правого фланга. У казаков мало конных полков и татарские всадники восполнят эту очень важную брешь в Войске Запорожском, в котором пока еще не было даже пушек, в середине XVII столетия уже игравших важнейшую роль в битвах. Гетман Богдан Хмельницкий остановил своего белого аргамака на древнем кургане и стал вглядываться вправо, где нес и нес свои нескончаемые воды невидимый в весенней дали Славутич. Где-то там Иван Ганджа со своим полком перехватывал четырехтысячную войсковую группу шедших морем наемников и реестровиков. Увести своих казаков к Хмельницкому, оставив в тылу две тысячи беспринципных наемных вояк, было мало, и Хмельницкий понимал, что сам должен быть на берегу Днепра там, где высадятся полки. Вот только надо осадить и запутать Стефана Потоцкого с его панцирными хоругвями и почти тридцатью пушками, из которых четыре были убойными тяжелыми мортирами.
Сразу три разведывательных отряда вдруг выявились из горизонта и подлетевшие чубатые хлопцы доложили батьке Богдану, что в пяти километрах чуть севернее бежит речка Желтые Воды, а в двадцати пяти километрах за ней не спеша двигаются польские хоругви с прапором гетманского Стефана Потоцкого. Хмельницкий не собирался атаковать в лоб прикрытые десятками пушек панцирные полки. Гетман первым подскакал к реке и приказал войску окапываться. «Табор» – прозвучала многоголосая команда и казаки быстро разобрали с возов наготовленные заранее заступы и рогожи. Подошедшие на следующий день к Желтым Водам полки гетманенка увидели, как с другого берега на них внимательно смотрел полностью готовый казацкий лагерь, укрепленный по лучшим запорожским и европейским образцам. 19 апреля 1648 года два вражеских войска встали друг против друга.
В подзорную трубу было хорошо видно, как разъезжает по строившемуся польскому лагерю Стефан Потоцкий в позолоченных доспехах и под леопардовой шкурой. Хмельницкий понимал, что приставленные к гетманенку отцом опытные советники во главе со Стефаном Чарнецким объяснили начинающему полководцу, что дело пошло совсем не так, как хотелось и виделось из пьяных Черкасс. Нельзя атаковать восставших казаков, которых вдруг оказалось намного больше, чем жалкие две тысячи, да еще и прикрытых татарской ордой. Нужно ждать вторую днепровскую группу Барабаша и Караимовича, которая ударит Хмельницкого сзади. Чарнецкий мудро предложил не атаковать, а отступить и дожидаться войска великого коронного гетмана, но вспыхнувший от ожидания возможной славной победы Стефан Потоцкий почти закричал, что никогда не отступит перед никчемными хлопами. Польше еще не раз придется кроваво расплачиваться за никчемных полководцев, поставленных многомудрым неподкупным сенатом руководить войсками. Дело житейское. Хмельницкий подождет реестровиков от Днепра, и тогда увидим, чья сабля лучше рубит вражеское железо.
Военный совет польского войска решил дожидаться второго отряда от Днепра и атаковать бунтовщиков двойным ударом до полного уничтожения. Богдан тут же понял, что все идет как он задумал, и помчался на помощь Гандже, понимая, как много решается на днепровских кручах. Добрые казаки, а позаочи могут и не поверить даже геройскому гетманскому полковнику. Гетман почти физически ощущал, как качаются весы казацкой победы. Ему уже доложили, что завтра байдары морской группы встанут прямо напротив казацкого лагеря у Желтых Вод чуть ниже Кременчуга, между левыми днепровскими протоками Ворсклой и Орелью и будет до них чуть больше ста километров. Неси, аргамак, своего Богдана туда, где его ждут и не ждут. Скачи, боевой конь и пусть ветер дует тебе в спину всегда.
24 апреля представители реестровых полков тайно собрались на черную раду, слушать Ивана Ганджу, красноречивого витязя победы или смерти. Все понимали, что не победа в бунте означает смерть восставших, и все шло совсем не так просто, как виделось полгода назад из чигиринской рощи. Громкий голос хмельницкого полковника хорошо слышали все собравшиеся воины:
– Вы за костелы или за божьи церкви? Будете помогать Польской Короне, чтобы она заплатила вам неволей? Разве не Украина – матерь ваша? Хмельницкий уже стоит с полками против польских хоругвей, ставитесь и вы с ним против шляхты. На ноги, хлопцы! Тот, кто как Каин поднимет руку на брата – такому проклятому аспиду не будет помилования ни на том, ни на этом свете! Не поднимем же вооруженную руку на борцов за наше общее дело. Пусть поглотит нас Славутич за такую пекельную справу!
Ведший реестровиков Михаил Кричевский, половина Корсунского полка которого уже перешла к Хмельницкому еще в Запорожской Сечи, рассудительно сказал, что без разоружения двух тысяч идущих с ними наемников к гетману идти нельзя, а значит, реестровики просто полягут в битве с ними, ибо победить легкой казацкой пехоте равного ей по количеству закованного в доспехи противника в открытом бою нельзя. Это был тупик и опытные полковники Ганджа и Кричевский решили тут же послать за Богданом.
Внезапно высокий днепровский берег покрылся серыми казацкими свитками и все увидели сидевшего на боевом коне гетмана, за которым лавой раскатились его геройские всадники, примчавшиеся на помощь своим товарищам. Казалось, все четыре тысячи бойцов услышали его трубный голос:
– Привет вам дети мои, от ваших братьев в цепях, от матери Украины и от меня, ее слуги. Одна душа у нас и одна правда, один ум и одно сердце, одна ярость и один гнев. Встанем же за поруганную веру и родную землю, опоганенную панством, за обращаемый в быдло народ. Не дадим врагу терзать нашу родину. Вперед, за правду и волю, и впереди нас всегда будет лететь крылатая победа!
Одним сердцем ответили Богдану казацкие полки:
– Мы все пойдем за тобой на поляков! Насильная присяга нам не присяга. Веди, батька, на ляхов и погибель панству! Отомстим тем, кто называет нас хлопами!
Продажных войсковых есаулов Барабаша и Кареимовича зарубили, почти не заметив, и казаки, вдруг поддержанные невесть откуда взявшимися боевыи чайками, быстро окружили две тысячи наемников. Служившие за плату жолнеры сдаваться не стали, поскольку при этом теряли жалованье, и поэтому в недолгой яростной схватке им пришлось потерять только жизнь, а не наемные деньги. Хмельницкий помчался к оставленным Желтым Водам, а наказной атаман Федор Джеджалий повел реестровиков за ним. Казацкие разъезды успели перехватить двух лазутчиков, посланным комендантом Кодака Гродзинским к Стефану Потоцкому: «Сообщаю моему любезному пану печальную весть – 24 апреля около Каменного Затона, шедшее водой Запорожское Войско, взбунтовалось и побило полковников и старшину». Шли казацкие полки к батьке гетману и катилась впереди них волна жуткого боевого смеха, предшественника победы: «Цо, пышное панство, щось не тэ, шо мэтэ? Зачекайте трохи, бо идем до вас гуртом на вечерю. Ждите, ляхи, пошлем вас к вашим любимым дьяблам на бигос. Не таковы вы совсем, чтобы вас миловать!»
Неведомыми путями услышала этот еще неслышимый грозный смех полудалекая окрестная шляхта и послышался вокруг Днепра шорох разговоров непобедимого в корчмах и балах гонорового панства: «Ясновельможные, как бы собственные хлопы не наделяли бигоса из наших потрохов и не сварили из них себе на потеху добрый борщ. Мы не можем рисковать собой в этой надвигающейся буре, ведь мы же защитники Отчизны!» В мае 1648 года ни о какой поддержке армии Николая Потоцкого многими расстроившимися надворными шляхетскими командами и хоругвями Вишневецкого и Конецпольского уже не могло быть и речи.
В ночь на 2 мая две тысячи днепровских реестровиков незаметно вошли в лагерь Богдана Хмельницкого, которому была нужна не просто победа, а полный убийственный разгром войска Стефана Потоцкого, так и не узнавшего о том, что Днепр никогда не посылает подкреплений своим врагам. Семь тысяч взбунтовавшихся казаков с четырьмя тысячами татарских всадников на правом фланге стояли против четырех тысяч польских жолнеров и двух тысяч своих реестровых товарищей по оружию, и Хмельницкий не собирался давать Стефану Потоцкому ни одного шанса не только для победы, но даже для спасения. Весть о полном смертельном разгроме полков регулярной армии Речи Посполитой должна была лететь впереди победившего казацкого войска и сковывать привычным страхом Польскую Корону.
2 мая на виду всего польского лагеря гетман Богдан Хмельницкий провел торжественный смотр своих полков, услышавших его громовые слова, докатывавшиеся, казалось, и до пышного шатра Стефана Потоцкого, раскинувшегося на левом берегу Желтых Вод:
– Рыцари-братья! Мы взялись за сабли не ради славы и добычи, а ради обороны наших жен и детей и самой жизни. Поляки, в благодарность за то, что мы проливали кровь, обороняя и расширяя Польскую Корону, отнимают у нас честь, вольность и веру. Не будем же мы невольниками на своей собственной земле, постоим за мать Украину и весь наш народ!
Все народы защищают вечно свою жизнь, свободу и собственность, даже звери и птицы до изнеможения защищают норы и гнезда свои. Не будем влачить тяжкие оковы рабства в постыдной неволе! Ляхи – наши непримиримые враги. Они уже все отнимают у нас, даже честь, права, собственность и свободу говорить и верить. Осталась при нас наша жизнь, но и та ненадежна, преисполнена горестей, страхов и отчаяния.
Предки наши, известные всему миру со времен Киевской Руси, соединяясь с литвинами и поляками добровольно и ради общей защиты от врагов, пришли в общий союз разом с собственной природной землей, со всеми своими городами, селениями и законами. Поляки ничего ни нам, ни литвинам не давали ни за грош, хотя заслуги наши известны всей Европе, да и сами поляки очевидно доказывали это своими хрониками.
Пролитая за Польскую корону кровь наша и гибель на полях ратных тысяч наших воинов награждаются от поляков одним презрением, насилием и тиранством, презрительно называют они нас хлопами и схизматами.
Вспомните недавние жертвы наших воинов, преданных коварством и изменой и замученных поляками самым неслыханным варварством. Вспомните сожженных живьем в медных быках наших гетманов Наливайко и Сулиму, вспомните отрубленные головы наших полковников, которых ляхи на решетках жарили, колесовали и жилы из живых тянули и всеми лютейшими муками лишали жизни. Все рыцари наши замучены за отечество свое, за свободу и за веру отцов наших, презираемых Польшей. Эти мученики, убитые, вопиют нам из гробов своих, требуя за невинную кровь отмщения, и зовут вас на оборону отечества своего!
Над лагерем загремел тысячеголосый крик:
– Отомстим за страдальцев наших и за поругание веры нашей или умрем со славой! Клянемся тебе, гетман Богдан, служить верой и правдой своему народу, святой церкви и матери нашей Украине! Веди нас, Богдан, куда честь, польза и отвага наша требует во славу Отчизны!
Утром 3 мая Богдан Хмельницкий послал в лагерь Потоцкого парламентеров: «Не губите, панове, себя понапрасну. Победа в моих руках, но я не хочу вашей крови. Уйдите с казацкой дороги!» Никто в польском лагере ничего не понимал и это было именно то, чего хотел казацкий гетман, создававший у врагов привычный им хаос. Утром 5 мая был назначен бой.
На уже горячем майском рассвете казацкие полки стояли готовые к атаке. Через небольшую реку было видно, что десятки польских пушек четырьмя батареями были выставлены по фронту и левому флангу лагерного прямоугольника. Хмельницкий еще ночью обсудил с полковниками план предстоящего боя. Бойцы Кривоноса слева перейдут реку и имитируют удар на сильное польское правое крыло и постараются выманить хоругви гетманенка из лагеря на открытое место и тогда по ним ударят главные казацкие силы в лоб, а татары с тыла. Если поляки не выйдут из укреплений, Кривонос завяжет бой на своем месте, а реестровые полки Джеджалия и Кричевского ударят на поляков справа на их левое крыло, а за ними конники Богуна и Ганджи зайдут панам в тыл. Со стороны Кривоноса в тыл Стефану Потоцкому пойдут и татары Тугай-бея. Если поляки засядут в укреплениях, их нужно отсечь от воды и на майской жаре они сломаются в три дня. Никто из восставших в лобовую атаку на убийственные орудийные батареи не пойдет. Гетман выехал к казацкому строю и произнес свою первую речь перед боем:
– Рыцари-молодцы славного Войска Запорожского! Настоял час поднять наше грозное для врагов оружие. Не страшитесь этих пугал в леопардовых шкурах. Наши отцы были их наголову, а вы – сыны тех же могучих предков. Пусть ляхи пугают себя этими пятнистыми попонами и перьями на шапках. Вспомните славу дедов ваших, которые мужеством и отвагой разнесли ее по всему свету. Вы одного с ними дерева дети. Покажите, хлопцы, свое завзятье шляхте и добудьте славы рыцарства. Пришел час постоять грудью за православную веру. Кто за Бога, за того Бог! Гей, витязи, сегодня наша главная битва, сейчас либо пан, либо пропал, а победа – в наших руках!
Договорил Богдан и тут же пошел затяжной весенний дождь, предвещавший удачу. Заулыбались казаки, видя, как быстро размокает еще не засохшая с морозной зимы земля, а значит, железные крылатые гусары не смогут разогнаться в свою смертельную атаку. Четыре реестровые пушки Кричевского повели частый неприцельный огонь по противнику и черный дым быстро и полностью затянул Казацкий фронт, скрыв перестроения полков к атаке.
Бойцы Кривоноса быстро перешли неглубокие Желтые Воды и атаковали польский лагерь с его правой стороны, ведя непрекращающийся огонь из самопалов и мушкетов. Хмельницкий видел, как всадник в леопардовой шкуре начал выводить конные полки на казаков, но тут же был остановлен что-то громко кричащими полковниками. Богдан поднял булаву и качнул ее вправо – реестровые полки Джеджалия пошли в атаку на польский лагерь с его левой стороны. Казаки и поляки сцепились и пороховой дым стал затягивать поле боя.
Тугай-бей с ордой остался на месте, но всадники Богуна и Ганджи зашли в тыл польского лагеря и открыли там частую стрельбу. Шановное панство заперлось в лагере, обложенном с трех сторон. Сражение продолжалось весь световой день и казаки Кривоноса и Джеджалия смогли слева и справа в трех местах ворваться на валы и закрепиться на них. К вечеру у пушкарей, наконец, отсырел порох и тут же запертые в центре панского лагеря две тысячи реестровиков вырвались за фронтальные укрепления, перескочили Желтые Воды и радостно влетели в промежутки шеренг своих братьев по оружию. Видя, что польские пушки замолчали по всему периметру боя, Хмельницкий сам повел вперед центральные полки Кричевского и отрезал лагерь Потоцкого от воды. Напрасно метался между ретранжементами молодой гетманенок и кричал, жолнерам надсаживая голос:
– Вы хотите быть похожими на овец, разогнанных волками? Панове, ради бога, вперед, лучшие умереть в битве!
В пять часов вечера над польским лагерем поднялся белый флаг, означавший переговоры.
Хмельницкий распорядился вернуть полки Богуна и Ганджи из польского тыла, надеясь, что поляки ночью отступят, а значит, будет полевой бой грудь в грудь и не надо казакам бросаться на бившие и бившие мушкетным огнем окопы. Делегатов во главе с полковником Стефаном Чарнецким уже подводили с завязанными глазами к гетманскому шатру. Начинайте, панове, морочить казацкие головы пустыми разговорами о том, как лучше толочь воду в ступе в то время, как ваши непоеные хоругви пойдут в незаметное отступление к Чигирину. Богдан повернулся к Максиму Кривоносу. Все было ясно, и полковник повел конные полки на перехват, уже начавших отступать хоругвей гетманенка. Через шесть часов в пятнадцати километрах севернее Желтых Вод в урочище Княжие Байраки, на единственной возможной дороге отступления, была готова казацкая засада. Бойцы Кривоноса перекопали путь, сделали засеки и завалы и засели в выкопанные по краям дороги окопы. Полякам опять был оставлен только один выход в чистое поле и у него, пыхатых уже готовился встречать Тугай-бей с четырьмя тысячами своих всадников.
В полночь Хмельницкий наконец спокойно остановил бесконечного Чарнецкого: – Вы, панове, привычно называете зло добром, а черное белым. Вы обещаете смертельно покарать тех, кто справедливо поднялся на своих господ. Эх, гоноровое панство, чья бы корова мычала, а ваша б молчала. У вас, ясновельможные, врожденное желание постоянно любоваться зрелищем смерти и разрушений. Хотите стать святыми, коль не удалось сделаться грешными? Вам не удастся первое, так как уже удалось второе. Это участь всех негодяев. Не тягаться польскому коршуну с казацким соколом, да еще когда за второго татарский беркут. Смотрите, ясные паны, покуштуете и вы казацко-татарской юшки!
Гетман поднял руку и громко спросил у вошедших в шатер еще запыхавшихся караульных хлопцев:
– Ну, что там у Стефана?
– Ляхи вышли из лагеря на север, усталые, идут медленно, везут с собой восемь самых легких пушек. Ганджа и Богун ведут их справа и слева.
Хмельницкий повернулся к смертельно побледневшему Чарнецкому:
– Неужели, полковник, вы всерьез думали, что мы заспим тихое отступление нескольких тысяч солдат? О каком перемирии мы говорили с вами почти шесть часов? О котором нам орудийными залпами расскажет приближающееся войско великого коронного гетмана, с которым вы так жаждете соединиться, что даже бросили двадцать пушек и обоз? Кажется, панове, у вас что-то пошло не так, как вы хотели? Идите, полковник, догоняйте своего начального гетманенка и не забудьте передать ему, что не хочет коза на торг, а ведут. Do zobaczenia szanownеmu panstwu.
Утром 6 мая три с половиной тысячи польских жолнеров, усталые и измученные тяжелым боем и ночным переходом, вошли в Княжие Байраки, наткнулись на засаду Кривоноса, были обстреляны, развернуться к бою не смогли, перемешались, получили удар сзади не опоздавшим Хмельницким, бросили пушки и, убиваемые с четырех сторон, прорвались в специально оставленный для них проход, где в минуты были стерты заждавшимися их татарскими всадниками Тугай-бея, бравшего в плен только самых знатных шляхтичей в богатой одежде и оружии. В соответствии с договором, все взятые казаками в плен польские командиры во главе со Стефаном Чарнецким и Яцеком Шомбергом, кроме погибшего от ран Стефана Потоцкого, были переданы Хмельницким Тугай-бею для последующего дорогого выкупа из Крыма и Стамбула.
Радостный Иван Ганджа устанавливал на окованные железом возы двадцать шесть захваченных орудий, а совсем не спавший Михаил Чарнота складывал в тюки польские знамена, прапоры, штандарты, боеприпасы. По всему урочищу собирали брошенное оружие, помогали своим и чужим раненым. Гетман прекрасно понимал, что времени у него уже нет совсем, и утром 7 мая девять тысяч казаков с четырьмя тысячами татар на правом фланге быстрым маршем двинулись к Черкассам, чтобы атаковать пятнадцать тысяч жолнеров великого коронного гетмана Николая Потоцкого, среди котрых было почти две тысячи нанятых украинских драгун. Впереди было почти двести пятьдесят километров пути и Хмельницкий летел и летел впереди победившего войска на своем лихом аргамаке. Казацкая атака коронного войска должна быть молниеносной и Потоцкий узнает о ней, когда она его поразит.
Хмельницкий знал, что в Черкассы к полякам идут подкрепления из западного Бара. Ему уже доложили, что в литовском замке умирает король Речи Посполитой, а, значит, Богдан должен разнести Потоцкого как можно быстрее, несмотря на то, что войск у него намного больше. Смерть Владислава IV значительно усложняла положение восставших казаков. Вся Польская Корона прекрасно знала, что король в своем игрушечном противостоянии против нобилей и магнатов хотел опереться на Войско Запорожское, а значит, и сам мятеж-не-мятеж почти легитимен в глазах общественного мнения, в общем-то отчетливо понимавшего, что несусветные королята быстро ведут Речь Посполитую к заслуженному ею краху. Хмельницкий совершенно не хотел в длительной и кровавой полугражданской войне класть в землю лучших и совершенно незаменимых украинских героев, место которых всегда и неумолимо занимают лучшие из худших и худшие из лучших. После смерти короля грядут новые монаршие выборы и на них должно быть весомым казацкое слово, которое вдруг добьется новых справедливых законов, а значит, будет победа не в озерах невинной крови, а в привычных бумагах. Во время переговоров военные действия не желательны, поэтому Хмельницкому обязательно нужен разгром коронного войска у Черкасс. Казаки разобьют оккупантов, король умрет, и Речь Посполитая со всего своего исполинского уродзонного алчного размаха влетит в межкоролевье без монарха, регулярной армии, гетманов и полковников, в хаосе пьяного панства, управляемого никак сенатным сеймом. Так будет, и тогда посмотрим, гоноровые, как вы будете драть две шкуры с посполитого вола. Я, гетман Войска Запорожского Богдан Хмельницкий, утоплю вас в ваших любимых пустопорожних разговорах и успею создать независимую Украинскую державу. Эх, панове-панове, что же вы так – куда казацкий конь с копытом, туда и шляхетский рак с клешней! И не надо мне говорить, что на Желтых Водах мы пленных не брали. Кто сдавался, остался жив, кто пыхато хамил, отправился в пекло. Вас бы, панята, черт на глубину не нес, вы бы и не потонули. Теперь пишите на своих забрызганных кровью гербах – Когда забираешь чужую жизнь, будь готов отдать свою!
Двигались вперед к Чигирину и Черкассам уже наполовину неостановимые хмельницкие полки, проходя по тридцать километров в день, но еще быстрее от победной реки разлетались по Украине специально собранные к Желтым Водам бандуристы и кобзари, и звенели струны по хуторам и селам, поднимая народ на борьбуза бесценную национальную свободу:
«От Желтых Вод до Княжих Байраков покрылось зеленое поле не весенними цветками, а панскими телами. Лежали паны рядами, вышеривши зубы и ели их собаки и серые волки. Не по одному ляху осталась вдова и дети-сироты. Высыпался Хмель из мешка и нагнал беды ляхам. Напились они желтой водицы, да видно много положили в нее хмеля: не устояли паны на ногах, когда пустились бежать. Да будет погибель ляхам и слава Хмелю-Хмельницкому, освобождающему нашу мать Украину!»
9 мая конвойная сотня гетмана влетела в радостно-возбужденный Чигирин и Богдан Хмельницкий узнал там от своих товарищей, что Владислав IV почти умер в Литве и счет его жизни пошел на часы; что войско Николая Потоцкого, еще не узнавшего о гибели сына и его войсковой группы, вышло из Черкасс на соединение с ним и в его составе совсем не пятнадцать, а все двадцать пять тысяч жолнеров и это значит, что на одного казака Богдана будет три польских солдата. До Чигирина коронным хоругвям осталось только три перехода и Потоцкий ведет и ведет переговоры с Иеремией Вишневецким, так и не распустившим свои уже восемь тысяч частных жолнеров, о совместных атаках бунтовщиков.
Хмельницкому как воздух была необходима хотя бы неделя, чтобы привести в порядок двигавшееся за ним усталое войско и распределить по полкам новых казаков, дождавшихся его в Чигирине. Давайте, шановые, сыграем в который раз в смертельную игру стратегического обмана. Вы, панове, всегда смотрите на народ только сверху, а что увидишь, глядя сверху вниз? Только то, что покажет вам гений Богдана Хмельницкого!
15—16 мая 1648 года. Корсунь. Гоноровый шляхте нет места на земле!
Коронный и польный гетманы Речи Посполитой не спеша вели войско к Чигирину добивать остатки безоружных голодранцев. Потоцкий и Калиновский с удовольствием беседовали под настоянную на девяти травах старку, стоило бы вообще садиться на коней и вынимать сабли против этой казацкой сволочи, которую можно прогнать одними плитьми. Внезапно все изменилось – 9 мая несколько спасшихся от гибели жолнеров добежали до коронного войска и сообщили о полном уничтожении войсковой группы Стефана Потоцкого во главе с командующим. Испуганно-радостные от случившегося сохранения жизни, шляхтичи наперебой рассказывали о том, что отчаянный Хмельницкий «с силой силенной» отчайдушных рубайголов и несусветной татарской ордой идет в атаку на самого пожизненно-великого Потоцкого и вот-вот войдет в Чигирин, куда уже сбежались казаки со всей Украины. Узнав о бесславной гибели первенца, Николай Потоцкий страшно запил и в мерзком непрощаемом угаре приказал выжечь вокруг войска все украинские села, конечно, вместе с живущими там людьми, стариками, женщинами, детьми.
Узнавшие о гибели тысяч своих товарищей жолнеры так испугались, что находившийся в хоругвях современник позднее писал: «Все наше войско стало так бледно, как бледна прибитая морозом трава, когда после холодной ночи всходит солнце». Со страху и по любимой привычке государственные солдаты выполнили изуверский приказ коронного садиста и в радиусе семи километров от лагеря пьющего без умолку Николая Потоцкого стерли все живое и мертвое, имеющее отношение к Украине. Они не знали, что навстречу жолнерам-злодеям из Чигирина уже вышло казацкое войско, что созданные и полностью укомплелктованные Чигиринский, Черкасский, Корсунский, Белоцерковский, Переяславский и Каневский полки ведут Максим Кривонос, который при вести о потоцкой резне, сам выковал себе страшную саблю по своей ужасной силе, Иван Богун, «воин львиной смелости и лисьей хитрости, которого и пуля не берет и черт со страхом обходит», великолепные Данила Нечай, Михаил Чарнота, Лука Мозыря, Иван Вишняк и Михаил Кричевский.
По приказу Богдана Хмельницкого Иван Ганджа успел из захваченных пушек организовать три полновесные артиллерийские батареи, свободно передвигавшиеся на конских и воловьих упряжках, а запорожские полки вел Мартын Небаба, и эти слухи-новости, конечно, не обрадовали коронных преступников, остановивших свой чигиринский поход. Польская армия нервно читала универсал Хмельницкого Украине, отправленный им еще из Желтых Вод: «Родина! Над твоими детьми, женами, матерями нависла жесткая шляхетская сабля, сея везде плач и рыдания. Выбьем панскую саблю и отшвырнем ее до Вислы!»
Никто из казацких полковников на прошедшем быстром гетманском совете не призывал мчаться сломя голову вперед, чтобы лечь трупами перед намного сильнейшими поляками. Опытные витязи украинского народа прекрасно знали, что победа, конечно, поощряет отважных, но всегда карает безумных.
12 мая на регулярную армию Польской Короны шло отмобилизованное казацкое войско, слабое только своей вдвое меньшей от поляков численностью. Чтобы выбить количественный козырь из рук Потоцкого, почти не спавший Хмельницкий подготовил стратегический обман и осуществил его с помощью украинских героев.
Передовые сторожевые жолнерские отряды взяли нарвавшегося на них бунтовщика казака Максима Галагана, одновременно с которым в другом месте к Потоцкому перебежал от Желтых Вод значный реестровый казак Самойло Зарудный, прекрасно знавший местность. О планах Хмельницкого насмерть молчали все запытанные коронными казаки и поэтому поляки были напугано довольны, когда под пытками Галаган признался в муках и кусках собственного мяса:
– Нашим счета не знаю, потому что с каждым часом их становится все больше, а татар с Тугай-беем много тысяч и сам хан с ордой скоро будет здесь! На Галагана палачи одели страшные красные сапоги и герой признался, что у Хмельницкого сорок семь тысяч казаков, а татар с ханом будет еще пятьдесят тысяч воинов.
Понимавшие угрозу смерти как никто, коронные любители сладко-никчемной жизни собрали военный совет, начавшийся с рыданий пьяно-трезвого гетмана-убийцы Николая Потоцкого:
– О, сын мой! Зачем ты поменял булаву на могильную лопату? Я залью твою могилу хлопской кровью, оставлю им только выжженную землю, черную и обугленную! Табун быдла предательски погубил наше воинство. Я не успокоюсь, пока не накажу презренных хлопов, отомщу за их вероломство и покараю всех тех, кто напал на своих господ!
Мартын Калиновский предложил поверить изувеченному пытками Галагану, отступить на хорошую позицию, дождаться подкрепления и выяснить все о Хмельницком. Потоцкого, отдававшего несуразные приказы, но не шедшего на Чигирин, офицеры уже не слушали. На совет вызвали реестровика Самойло Зарудного, который показал на плохонькой карте прекрасную позицию в десяти километрах от Корсуни в направлении к Богуславу. Никто из панов не обратил внимания на то, что еще в десяти километрах северо-западнее от отличной позиции у Корсуни, располагался подобно Княжим Байракам, узкая и лесистая Гороховая Дубрава с Крутой Балкой. Ясновельможное панство вальяжно заявило, что у Корсуни двадцать пять тысяч поляков легко отобьются от стотысячного быдла, и герой Самойло Зарудный повел армию Потоцкого в хмельницкую засаду, которая пока еще была только совсем условной.
У Польской Короны на Украине совсем не действовала разведывательная служба как, впрочем, не действовали ни государство, ни закон. Сами поляки писали о Речи Посполитой 1648 года: «Некуда правду деть, у нас тогда была страшная безалаберщина, несмотря на то, что неприятель стоял над самой шеей. Со всех сторон без помех собиралась к Хмельницкому казацкая саранча, а хлопы чуть ли не мимо коронного панского войска провозили к восставшим съестные припасы и гласно величали своего гетмана спасителем всего народа и защитником своей религии».
То ли отступали, то ли бежали к Корсуни регулярные коронные хоругви, и казалось им, что с ближнего совсем юга ползут на них огромные клубы пыли, которую поднимали специально посланные Хмельницким казаки, дымившие один за троих. Бежали жолнеры и шляхтичи и уже хорошо слышали, как сверху и снизу, справа и слева, спереди и сзади почти громом звенели струны сотен и сотен бандур и кобз: «Воскликнул казацкий батько Хмельницкий: Эй, друзья-молодцы, братья-казаки принимайтесь варить с ляхами пиво, ляшский солод – казацкая вода, ляшские дрова – казацкие труды!» Выжигали вокруг себя все и вся гоноровые шляхтичи, а вокруг коронного войска в ответ и отместку за коронные зверства уже горели панские маентки, уже никто не давал никому пощады потому, что убитых оживить нельзя. Трясся в карете впереди своих хоругвей пропитанный алкоголем великий коронный гетман Речи Посполитой и довольно смотрел на дело своих рук, прекрасно зная, что никто не скажет ему в опухшее от старки лицо-харю:
– У тебя, ясновельможный, невинные глаза, как у всех негодяев!
В не желавшем умирать за чужие доходы коронном войске послышались разговоры: «Что из того, если мы победим Хмельницкого? Гнездо мятежа в Украине плодовито. Даже если бы мы были сторукие гиганты, то и тогда бы не совладали с этой казацкой гидрой, у которой вместо одной срубленной головы вырастают десять. Если мы погубим наше войско, то для Речи Посполитой случится великая беда. На бога, панове отступаем». Отступали шляхтичи во главе с Потоцким и жгли Украину везде, куда могли дотянуться, инстинктивно понимая, что уже никогда не вернутся на ее молочные реки и кисельные берега, слыша слова Хмельницкого, что польское войско само зажгло себе погребальные факелы.
В ночь на 14 мая польское войско у Корсуни встало на прекрасной позиции, имея между собой и догонявшими их казаками реку Рось. Это была сильная боевая позиция на возвышенности, и выбить с нее десятки тысяч хорошо вооруженных и обученных жолнеров можно было только в кровопролитном бою грудь в грудь, при условии, что атакующих втрое больше защищающихся. Поляки быстро успокоились и приободрились, жолнеры быстро возводили в прямоугольном шляхетном лагере высокие валы, выкапывали глубокие рвы и окопы, а из коронных шатров на холме под звон серебряных чарок и келехов уже раздавались гоноровые разговоры, которые не мог слушать даже заткнувший уши Вседержитель:
– Ясновельможный так все село и сжег дотла? Со всеми хлопами? Вот начадил быдлятиной сильно!
– Досконале! Не манерничать надо со скотами, а лить им сала за шкуру.
– У меня, проше пана, если хлопы чуть слово скажут, сейчас их на кол и падла их не велю хоронить, а бросать по полям.
– Отлично удобрение, ясный пане.
– Панове, остановитесь! После вас ничего не останется ни богу свечка, ни черту кочерга! До правды, чуть что – я всех на свой суд, и тут же у меня все виноваты. Конфисковал имущество, проше пана, и wszistko w porzadku.
– Остроумно и досконале, ясновельможное панство. Нет никакого украинского народа, есть только наше рабочее быдло.
Не понимали шановные и гоноровые шляхтичи, что подобного слова могут произносить только нелюди, и вот-вот заговорят долго слушавшие панские беседы казаки. Так заговорят, что враз опухнут чертовы панские уши от казацких речей.
К вечеру 14 мая у Роси встало подошедшее от Чигирина восставшее войско Богдана Хмельницкого, все успевшего и все подготовившего. Казаки быстро стали строить свой оборонный табор и тут же через недалекую речную воду с пропахшего спиртным и уже укрепленного польского лагеря донеслось:
– Эй, собаки, сколько всего быдла в вашем лагере?
Казацкий ответ был мгновенным:
– Хлопцы с собой быдла не брали, завтра возьмем в вашем лагере.
Даже опешившие от жутко-веселого ответа шляхтичи понимали, что следующим утром прогремит решающий бой только для Украины, но не для Польской Короны. Погибнут рыцари Хмельницкого и негде будет взять других опытных бойцов, а значит, конец украинскому народу. Погибнет польская армия и король объявит в Речи Посполитой всеобщее шляхетское ополчение, королята оплатят новых наемников из Германии и Швейцарии, и все начнется сначала. Чем ты думал, Хмельницкий, когда поднимал бунт? Ты здорово помог гоноровому панству, бывший чигиринский сотник. Видно, напрасно говорили в Варшаве, что сам Конде Великий называл тебя природным полководцем. Завтра мы разобъем тебя, Зиновий-Болгдан и не возьмем в плен ни одного твоего схизмата. У Украины больше не будет казаков, а значит, не будет и Украины. У тебя, казацкий атаман, стоит за Росью пятнадцать тысяч твоих лайдаков и четыре тысячи татар. А где же твои сто тысяч хлопов? Интересно, твои пушкари умеют стрелять из притащенных к Роси орудий? В нашем шляхетском войске двадцать пять тысяч опытных и хорошо вооруженных жолнеров, которых от тебя прикрывают сорок грозных пушек. Ты на кого поднял руку, Хмельницкий? Иди, висельник, мы, паны, завтра ждем тебя в смертные гости.
Вдруг прилетел из-за Роси неслышный пока гетманский ответ и тут же почему-то убавилась пыхатая спесь уродзонных: «Шляхте нет места на земле, это позор человеческого рода. Вы, панки, жирные вши на нашем богатом воротнике, состоите целиком из одного жрущего в три горла ненасытного рта. Теперь я – ваша кара, ваш судья и палач. Мы будем судить вас голосом нашей совести. Это будет сабля, вся в человеческих слезах и крови. Вы же сами этого очень хотели!»
Коронные полководцы в подзорные трубы пересчитали за Росью всех казаков. Забыли они только о том, что в десяти километрах сзади от их почти неберущейся позиции ждала уродзонных Гороховая Дубрава. Узкая и единственная дорога немыслимого для поляков отступления от Корсуни шла между двумя лесистыми грядами холмов к Гороховой Дубраве и никак нельзя было развернуть на ней фронт панцирных хоругвей. А в конце этой дороги, в самой узкой Крутой Балке, уже выстраивались шесть тысяч отчайдухов, сделавших невозможный обходной марш, и их предводитель яростный Максим Кривонос с трудом отодрал пальцы от своей всегда готовой к битве страшной сабли. Заступы вгрызлись в дорогу и полетела на нее земля, и появились быстро глубокие рвы и высокие валы поперек этого пути позора, и окопы и траншеи вдоль нее, и уже закрывали окопы непролазные засеки из поваленных деревьев, а прямо в лоб возможным полякам улыбались четыре казацкие орудия с большим запасом дробной картечи.
Богдану Хмельницкому опять был нужен полный разгром регулярных хоругвей двух коронных гетманов, ибо только их уничтожение могло дать ему время для создания армии и Украинской державы до следующего нападения нового войска богатой чужими деньгами Жечи – Речи Посполитой. По стратегическому замыслу казацкого гетмана меньшие числом воины при поддержке орды Тугай-бея должны были выманить поляков из не берущегося штурмом лагеря, проводить их с почетом до Гороховой Дубравы, загнать в засаду и уничтожить совсем. В невозможном боевом деле казацкие рыцари должны победить или умереть. Спокойно гудел успокоившийся от страха польский лагерь, знавший, что завтра он атакует и убьет никчемных хлопов. В накатившей короткой майской ночи тихо спал казацкий табор. Витязем были нужны все силы и еще силы, и неведомо еще какие силы, чтобы победить в непобедимом бою. У сильного всегда бессильный виноват. Завтра, 15 мая 1648 года, про героев Богдана Великого так не посмеет сказать никто.
Рассветный туман от Роси расползался в стороны стоявших на расстоянии полутора километрах друг от друга польского и украинского лагерей. Польская легкая и тяжелая конница медленно строилась справа от центральных таборных ворот, из которых неспешно выходила мушкетная пехота, неотвратимо заполняя пространство у речного берега. На противоположной стороне уже выстроились казацкие полки. Хмельницкий знал, что правый фланг его войска упирается в заболоченную пойму, по которой не смогут пойти в атаку ни конные, ни пешие жолнеры. Справа уже стояла орда Тугай-бея, готовая к пусть и медленному, но к широкому фланговому удару. Взятые в Желтых Водах тяжелые орудия были расставлены по казацкому фронту в трех батареях, но их ядра не долетали до польских укреплений. Пушкари были готовы начать частый огонь, чтобы закрыть черным дымом передвижения полков Хмельницкого, который понимал, что ударить в центр его позиции может только сумасшедший, решивший положить свое войско под дробовой и картечный ураган противника. Потоцкий должен атаковать его левый фланг там, где Роси почти нет. Именно там тремя линиями казацкий гетман выстроил свои лучшие пешие и конные полки, за которыми Ганджа расставил пятнадцать крепких возов-тачанок и уже на них стояли прикрытые железом легкие пушки-фальконеты. Слева же на холме находился шатер Хмельницкого и весь его штаб, за которым незаметно для вражеского берега выстроились два лучших запорожских конных полка. Хмельницкий сосредоточил на месте предполагаемой шляхетной атаки почти десять тысяч воинов, атаковать которых должны были более пятнадцати тысяч лучших польских жолнеров. Богдан уже знал, что бойцы Кривоноса готовы встретить отступавшего врага в засаде Крутой Балки и что посланный им казацкий отряд успел разбить и раскопать вторую дорогу к Богуславу, по которой могли отойти поляки. До частных хоругвей Иеремин Вишневецкого, находившихся недалеко от полтавских Лубен, было более ста километров, но особые группы запорожцев по приказу гетмана уже собрали и угнали в тайные места на Днепре все лодки от Черкасс до Кременчуга, и внезапного удара восьми тысяч солдат шляхетных полков в казацкий тыл можно было не опасаться. Богдан Великий всегда предусматривал все и вся, побеждая противника не только в кровавых битвах, но и удушая его в мягких кошачьих объятиях неожиданной смерти, от которой не было защиты, потому что нельзя защититься от того, чего не видно.
Николай Потоцкий никогда не выступал с речами перед своими жолнерами, но Богдан Хмельницкий никогда не посылал на смерть товарищей по оружию без прямого и все объясняющего казацкого слова. Богдан остановил своего коня перед суровыми рядами молчаливых полков, напряженно слушавших каждое слово своего гениального гетмана:
– Браты-казаки и все славное товарищество! В крови и кандалах наша родина мать. Ее песни стали стонами, а улыбка – предсмертной судорогой. Сегодня настал час суда, отмщения и освобождения. Панята говорят, что мы волки. Но на волках землю не пашут, их за уши не удержишь. Поднесем, братья, ляхам такого меда и хмеля, чтобы закружилась голова у всей Польской Короны. Зададим, хлопцы, кровавый банкет нашим незваным благодетелям, устроим им такую пирушку, какой не было и в пекле на свадьбе черта с ведьмой! Начинается жуткий пир, на котором наши враги запляшут до упаду. Казацкая судьба нам часто была мачехой, но еще жива сабля, наша казацкая мать!
Да исчезнут с лица земли все угнетатели и поработители тружеников! Вырвем из рук бессмысленных мучителей нашу дорогую отчизну! Поклянемся, браты-казаки, что не пожалеем ни крови, ни жизни и не отступим до тех пор, пока на нашей земле не останется ни одного поганого ляха! Смелыми Бог владеет, а доблести открыт доступ в небо. В этой битве решится судьба нашего народа. На погибель врагам!
Закончил Богдан свое гетманское слово и тут же вылетели из ножен пятнадцать тысяч казацких сабель и ударились друг о друга, образовав в чистом майском небе железный частокол и задрожал воздух и сильно плеснула волна Роси в жолнерскую сторону от единого боевого клича:
– Клянемся, клянемся страшной карой господней!
Внимательно смотрел на казацкое войско с правого фланга сосредоточенный до черноты Тугай-бей и совсем не завидовал его противнику, уже выстроившемуся для атаки справа от своего лагеря. Перекопский оглан подозвал ближних нукеров и приказал им захватить в плен после неизбежного разгрома коронного и польного гетмана и побольше разодетых знатных князей и шляхтичей для богатого выкупа. До татар почти долетали слова Хмельницкого в дыму орудийного прикрытия, отправлявшего свои железные шеренги на предназначенные им места:
– Не рубите, хлопцы, сдающихся. Нельзя обвинять пущенную стрелу за то, что она летит вдаль – виновна рука, спустившая тетиву. Стреляйте, друзи, метко, пуль не марнуйте. Будьте в атаке так же быстры, как убегающие ляхи. Половина жолнеров не воины, а шляхтичи из надворных команд, откормленные кабаны-блазни. Смотрите сколько накопали мы шанцев, как будто вся наша украинская земля вздыбилась перед ляхами. Тяжелая панцырная конница большим фронтом не развернется, а прорвавшиеся хоругви встречайте лесом пик, расступайтесь на стороны перед ними и бейте с боков.
Богдан Хмельницкий, наставлял и расставлял под дымовой завесой гремевших и гремевших пушек отчаянные полки и каждое его слово било как молот в храбрые сердца и видел казацкий гетман, что владеть такими сердцами – счастье. Гений подготовил все для победного кровавого боя, и он начался.
Великий коронный гетман Речи Посполитой отдал первый приказ в сражении, в котором участвовали почти пятьдесят тысяч воинов, и легкая польская кавалерия пошла в атаку на левый фланг и центр казацкого войска. Тысячи всадников перелетели Рось и понеслись в лоб суровым шеренгам. Рыцари дождались зарвавшихся поляков до расстояния мушкетного выстрела и ахнули залпами свинца в упор по атакующим хоругвям. Первые ряды уланов упали, а вторые и третьи смялись.
Богдан видел, что за легкими хоругвями уже готовы разгонять своих железных коней тяжелые панцирные полки и отдал свой молчаливый приказ. Принявшие на себя первую атаку реестровые полки Михаила Кричевского усилили залповый огонь до предела и на гетманском холме было хорошо видно, как шарахались и вставали на дыбы кони с всадниками, тут и там на зеленую землю падали жолнеры, ряды хоругвей мешались и сидевшие в седлах стали наскакивать друг на друга. Гетман посмотрел влево – вылетевший по его приказу ниоткуда отборный полк Ивана Богуна вовремя ударил в правый уланский бок.
Две тучи всадников влетели в страшный удар. В громовом лязге копья упали на копья и мертво скрестились еще чистые до блеска сабли, начавшие дикую рукопашную резню. В лесе вздыбившихся к ужаснувшемуся небу клинков полетели с коней пышные шляхтичи и удалые казаки. Панство и казачество отчаянно рубилось, платя друг другу смертью за смерть и умирая в безнадежном кошмаре под копытами топтавшихся на трупах боевых коней.
Все глубже и глубже вгрызался яростный клин витязей Богуна в уланские хоругви, которые шаг за шагом, крок за кроком стали медленно подаваться назад, постепенно накатываясь на стоявшую сзади тяжелую кавалерию, уже не рисковавшую двинуться с места в свою убийственную панцирную атаку. Стремительный казацкий натиск нарастал, и Хмельницкий уже был готов к ответу Потоцкого.
Раз! Сразу же с двух сторон на полк Богуна ринулись новые уланские хоругви и стали сжимать его с фронта, и с тыла, и с фланга. Богдан поднял булаву и тут же справа полк Луки Мозыри со всего разогнавшегося конского скока сквозь расступившиеся передовые линии ужасающей кровавой улицей прошел дугой сквозь польских всадников, сдвинув часть их под убийственный залп шеренг Михаила Кричевского и ослабив напор на рыцарей Ивана Богуна.
Несколько все еще плотных рядов активно отбивавшихся легких всадников медленно откатывались к панцирным хоругвям, между которыми уже были установлены готовые палить дробью и картечью десятки тяжелых орудий. Хмельницкий скомандовал и пешие полки Ивана Сулимы и Данилы Нечая быстро из фронта и через Рось двинулись вперед и чуть вправо, чтобы сжать фронт улан и не дать батареям поляков открыть убийственный огонь.
В сотне метров от польских укреплений, перед так и не получившими возможности открыть огонь и атаковать артиллерией и крылатыми гусарами начал вырастать вал трупов. Казаки Богуна слева, поддержанные залповой стрельбой полков Сулимы и Нечая с фронта, прорвались к панцирной коннице и с дикой отвагой ярости полетели на копья крылатых гусар, безуспешно стараясь проломить их стальную стену.
Над головами сцепившихся в смертном ужасе врагов, крепко державших окровавленное оружие, переливался искрящийся рой от молотивших воздух и тела сабельных ударов. Полки и хоругви противников перемешались и все рубили всех, и яростные боевые кони кусали друг друга и всадников, гроздьями падавших под их подкованные смертью копыта.
Потоцкий отдал вынужденный Хмельницким приказ, и тяжелая кавалерия непобедимая гордость Польской Короны, без необходимого обязательного разгона, несмотря ни на что, двинулась вперед, сдвигая к Роси бившийся перед нею несдвигаемый вал живых и мертвых. Тысячные лавины всадников с посеребренными крыльями за спиной, изначально мешавшими татарам набрасывать на кавалеристов арканы и вырывать их из седел, выбились за линию орудий и неотвратимо стали сдвигать к Роси полки бешено рубившихся казацких храбрецов. Сразу же за гусарами из лагеря двинулась вперед и тяжелая коронная мушкетная пехота из опытных жолнеров.
Богдан Хмельницкий все увидел и, наконец, немного перевел дух. Пятнадцать тысяч казаков сжатыми до крови зубами уже несколько часов, несмотря ни на что, держали фронт перед двадцатью пятью тысячами конных и пеших жолнеров, пока без помощи ждавших своего часа четырех тысяч татар Тугай-бея и шести тысяч хлопцев Кривоноса, готовых к засаде в Гороховой Дубраве. В линейном затяжном боестолкновении на малом участке фронта завязли все польские хоругви и у Потоцкого больше не было резервов, кроме военных слуг шляхты в опустевшем, наконец, лагере.
Под страшным напором тяжелой кавалерии, казацкие шеренги в кровавой пене медленно откатывались по всему фронту, но отступали, а не бежали завязнув в бою до невозможного предела. Под Богуном, Нечаем и Чарнотой убили лошадей, но все полковники отчаянно держали боевые линии своих геройских витязей, ни разу не разорвавшиеся в течение этих ужасающих утренних часов.
На холме с двумя запорожскими конными куренями за спиной стоял Богдан Хмельницкий и его трубный голос перекрывал неперекрываемый рев этой висевшей на волоске битвы. Он хорошо видел, что столпившиеся во множество сжатых рядов польские хоругви прорывают казацкий фронт на стыке с центром и левым флангом, почти там, где он этого ждал. За державшими линию боя казаками, сзади в низкой лощине, уже грозно стояло снятое гетманским приказом из центра, ставшего символическим, нетронутое рукопашной схваткой каре опытных реестровиков Михаила Кричевского, ожидая взмаха гетманской булавы Богдана, знавшего, что его витязи живыми не отступят ни перед кем. Хмельницкий, мертво сцепивший зубы, с лицом из камня, ждал панцирного прорыва, ждал и видел, как по всей линии ураганного ближнего боя все чаще и чаще под ударами страшных восьмикилограммовых палашей крылатых гусар падают его беззаветные рыцари.
За прорывавшейся тяжелой кавалерией уже выстроились смешавшиеся было до этого конные хоругви и их было намного больше, чем могло выдержать реестровое каре. Хмельницкий приказал, и пешие казаки усилили огонь по центру и на правом фланге, сковав боем коронную мушкетную пехоту, а справа, наконец, в тысячную атаку на левую сторону польского лагеря почти по болоту ринулись татары Тугай-бея. Стоявшие за панцирной конницей уланские хоругви снялись с места и покатились вдоль всей линии боя на перехват разгонявшейся и очень опасной в массовой атаке орды.
Хмельницкий попытался вытереть холодный пот, но не успел. Многотысячный железный клин крылатых гусар, слева и справа от которого яростно кипел ужасающий рукопашный бой, прорвал казацкий фронт. В реве почти случившейся победы, разлетевшиеся панцирные хоругви мчались в хлопский тыл, чтобы двумя крыльями ударить в его задние ряды и закончить, наконец, этот многочасовой кошмар.
Тысячи гусар с размаху влетели в приготовленный для них хмельницкий мешок. По бокам оставленного для крылатых коридора оказались валы и окопы, которые не смогли бы перескочить даже их великолепные железные кони, а справа от распластавшихся в полупобедном полете панцирных лав, почти под гетманским холмом, польские полки встречали передвижные фальконеты Ивана Ганджи.
Хмельницкий посмотрел в сторону невидимого в пороховом дыму Кричевского и на ближнего Ганджу, которые знали, что им делать. Первая шеренга каре из самых метких стрелков по неслышимой команде опустилась на колено и, как и стоявшая за ней вторая шеренга, приготовила мушкеты к залповому огню. Четыре задних ряда были готовы быстро перезаряжать ружья и передавать их вперед. Седьмая задняя шеренга с трехметровыми пиками уперла их концы в землю, чтобы в секунды прикрыть стрелков от возможного прорыва хоругвей. Копья шестой и пятой шеренги шалашами стояли сзади.
За двести метров и двадцать секунд до удара мчавшихся панцирных полков над каре загремела команда Хмельницкого, повторенная Кричевским:
– Выстрелов даром не тратить, прицел в ноги гусарских лошадей!
Прямоугольник замер и, наконец, услышал приказ открыть огонь залпами:
– Пали!
Приказ, раздавшийся от пятнадцати орудий на возах, делавших каждое по выстрелу, в три минут был выполнен мгновенно и четко..
Одновременный ужасающий и все повторяющийся удар казавшегося бесконечным свинца с фронта и фланга ахнул в прорвавшийся хоругвенный клин и обрушил его насмерть. Ад накрыл поле убийственного прорыва. Покрытые броней гусарские лошади падали рядами, взвивались на дыбы, вырывались из строя в стороны, роняя серебряных всадников, и их крылья со всего размаху втаптывались в украинский чернозем. За безумно летевшими конями волочились пышные всадники с застрявшими в стременах ногами, в предсмертных конвульсиях опрокидывались лошади и давили закованных в железо гусар, умиравших в грязи и крови, и рос перед боевыми орудийными возами и казацким каре вал из польских трупов, в который с размаху влетали все новые и новые лавы панцирных воинов. А из великолепного убийственного прямоугольника гремели и гремели команды «Пали! Пали! Пали!», и залповый свинцовый ураган накрывал и накрывал шляхетные шеренги, и без перерыва перелетали нескончаемые заряженные мушкеты из задних казацких рядов в передние, ахавшие и ахавшие по стираемой с украинской земли гордости Польской Короны, и каждые три минуты прокладывали улицы во вражеских рядах орудия с возов-тачанок яростного Ивана Ганджи. Неудержимая до этого нигде и никогда фронтальная атака панцирных хоругвей была удержана и почти опрокинута рыцарями Богдана Хмельницкого.
На левом углу каре, залитым своей и чужой кровью, отчаянная Люблинская хоругвь крылатых гусар через трупы своих товарищей прорвалась к казацким шеренгам, но тут же налетела на уже ждавшие ее неподъемные страшные пики, наклонно стоявшие грозным тройным частоколом. Первые казацкие ряды пикинеров попали под навал железных всадников и коней, с распоротыми брюхами давившими своих и чужих, и страшный лязг боевого железа о латы накрыл поле боя.
К углу каре, где залповый огонь был наполовину слабее, к мертво проламывавшимся в его центр гусарам через свинцовый дождь ринулся весь польский панцирный строй и всей своей неимоверной железной массой навалился на державшихся из последних сил казаков. Подоспевший с подмогой из задних рядов Кричевский утроил плотность прорываемых шеренг, но тяжелая кавалерия, увязшая в рукопашной, продолжала прорубаться вперед и влево к центру, стремясь разорвать вражеский строй и над крылатыми всадниками все громче и громче ревело хриплое «vivat, погибель быдлу!»
Казацкий угол падал рядами, но воины умирали там, где стояли, не двигаясь с места. В крови и пороховой гари обтесываемый с трех сторон железный жолнерский клубок неостановимо вползал в каре и казалось, что уже нет никаких человеческих возможностей сопротивляться этой ужасающей силе.
В самый нужный момент с гетманского холма взвыли трубы и ударили литавры и на угол каре с флангов прямо на воронкообразно расширяющийся и расширяющийся гусарский клин ударили конные полки Ивана Богуна и Матвея Гладкого. Залитому черным дымом небу показалось, что сами демоны войны и смерти полетели на панцирных всадников отовсюду, и не было на казацких витязях никаких железных лат, а только стальные сердца и твердые руки с саблями.
Крылатые гусары попытались развернуть фронт на новых врагов, не успели и получили страшный казацкий удар. Гудело и лязгало железо, гремели выстрелы, частокол откатывающихся пик враз остановился и начался небывалый в Речи Посполитой разгром не знавшей поражения ее великолепной тяжелой конницы. В проклятиях и стонах гусарские палаши бились о казацкие сабли и одна за другой гибли польские хоругви. Вой, выстрелы, лязг оружия слились в невообразимый рев, и железных рядов крылатых гусар не стало. Дыра недавнего прорыва в казацком фронте быстро затягивалась полками Ивана Гири и Мартына Пушкаренко, а по всей линии боя к польскому лагерю под защиту пушек отползали расхристанные группы всадников, теряя и теряя бойцов, и слоистый дым волнами клубился над залитым кровью полем небывалой битвы.
За отступавшими поляками неостановимо двигался весь казацкий фронт и никак не давал опомниться гигантскому коронному войску, превратившемуся просто в вооруженную толпу. Хмельницкий видел, что разрыв между двумя линиями отступающих и атакующих вот-вот достигнет необходимых для открытия убийственного артиллерийского огня двухсот метров, и прямо в лоб накатывающимся казацким рядам от польских укреплений угрюмо смотрят сорок тяжелых орудий, чей залп дробью и картечью может легко положить в землю целое победное войско.
– Гей, хлопцы, в атаку, в победу!
Богдан поднял своего уже знаменитого аргамака на дыбы и боевой конь, захватив под копыта все огромное поле под холмом, чудовищным скачком ахнул вперед и полетел бурей прямо на почти готовые к смертельному залпу пушки, и уже летели за своим героем полки гетманского резерва во главе с Мартыном Небабой и Филоном Джеджалием. Над содрогнувшимся полем сражения раздался завораживающий грохот тысяч копыт боевых коней и изнемогавшие в бесконечной битве казаки все до одного увидели, как прямо на почти готовые смести их с лица земли коронные батареи двумя разлетающимися крыльями вынеслись великолепные запорожские полки и во главе их ураганом мчался казавшийся огромным всадник на белом коне, в длинном малиновом плаще-кирее и в шапке с двумя высокими страусиными перьями.
Над разом взорвавшимися казацкими рядами раздался тысячеустый рев: «Гетман! Гетман ударил! Хмель летит! Боже, увидеть и умереть!»
Опытные, обученные в Германии польские пушкари не могли оторвать завороженных глаз от бешено летевшей на них гетманской смерти и, вместо убийственного для казаков залпа, уводили артиллерию за земляные укрепления и вползали в лагерь вместе с ними разгромленные польские жолнеры. Резерв Хмельницкого во главе с гетманом ужасающе влетел в клубящееся страшное побоище у двойных лагерных ворот, и в многочасовой Корсунской битве наступил мгновенный перелом. Казацкие полки окружали польских всадников в железные кольца, исчезавшие прямо на глазах пораженного небывалым зрелищем неба, и дорывал и дорывал до шнура Богдан и его герои непобедимые в совсем недалеком прошлом конные хоругви. Запертые в лагере две тысячи украинских драгун смогли, наконец, пробиться к своим товарищам по оружию.
Пушкари все-таки увезли почти все не сделавшие ни одного выстрела орудия за окопы, но прямо перед ними шла страшная польская резня и от крылатых всадников неслось в надвинувшееся на них небо: «Подмоги! Подмоги! Подмоги!» Взбесившиеся всадники на взбесившихся лошадях рвались в лагерь очертя головы, давя своих, и бил им в лоб Богдан Хмельницкий с запорожцами, а слева атаковал Иван Богун с витязями, а справа угрожающе раскатывался Тугай-бей во главе моря татарских бойцов. Поляки давили своих в воротах и казалось, что не пышное и непобедимое шляхетное войско, а скаженное звериное стадо спасается от степного майского пожара. Жолнеры с выпученными от увиденного кошмара глазами толпой накрыли кипящий морем лагерь, и везде раскатывалось только одно слово «Спасайтесь!» и шляхетные гоноровые знамена летели в позорную грязь под копыта коней, на которых, как и на их разодетых еще всадников, упал ужас.
Везде лежали груды человеческих и конских трупов и толпы очумелых лошадей с пустыми седлами носились по насквозь залитому кровью полю битвы, доводя хаос сражения до немыслимого предела. Багровый диск уходившего, наконец, за горизонт солнца скрыли черные пороховые тучи, и битва прекратилась сама собой. Обозные собирали раненых и рыли братские могилы, видя, как железные хмельницкие клещи с трех сторон зажимают полубезумный и, конечно, отрезанный уже от воды польский лагерь, оставляя ему выход только к Гороховцам.
Хмельницкий и его герои прекрасно понимали, что у почти окруженных поляков нет воды, только вино и еда, а главное, нет корма для боевых коней, а без панцирной конницы коронного войска просто не существует. Богдан скомандовал отдых и короткий совет. Было ясно, что на рассвете Потоцкий начнет отступление к предусмотрительно оставленному ему Богуславу, чтобы не погибнуть обессиленным. Над полем битвы дымился пар от пролитой за весь длинный световой день казацкой и шляхетской крови. Измученный Богдан понимал, что это еще совсем не конец. Коронное войско только сравнявшееся по количеству с казацким, деморализованное, но совсем не уничтоженное, не должно опомниться, а просто отступить к Гороховой Дубраве, в которой ползающие на коленях жолнеры, в воплях отчаяния и мольбах о пощаде, обезумевшие от страха собственной неминуемой смерти, должны превратиться в трупы, оставив Речь Посполитую без опытных солдат. Утром 17 мая Украина узнает, что коронное войско во главе с великими и польными гетманами разбито казаками дотла. Она узнает о невиданном разгроме регулярной армии Польской Короны и как один человек поднимется на борьбу за собственную свободу. Максим, витязь, ты слышишь меня?
– Слышу, батька. Слышу и жду. Не турбуйся, встретим гоноровых как следует. Пусть молятся, гады, хотя бог и не помогает негодяям.
Черным рассветом 16 мая 1648 года Потоцкий вывел пришедшие в себя хоругви из обреченного лагеря к предусмотрительно оставленному ему Богуславу. По традиции Речи Посполитой, не ценившей ничьих жизней, войско шло не только без разведки, но и без боевого охранения. Дорога впереди была пуста и безжизненна, потому что Максим Кривонос не пропускал к Роси никого, кто мог бы сообщить пышному панству о его засаде в Гороховой Дубраве.
Жолнеры шли четырехугольником в восемь рядов, с орудиями и пехотой в центре, справа вел кавалерию Потоцкий, слева – Калиновский. За хоругвями в полной видимости невооруженным глазом широкой линией двигались конные полки Хмельницкого и татары Тугай-бея. В восемь часов утра гетман и оглан начали карусельные атаки польского передвижного лагеря с тыла и флангов, не давая его начальникам сосредоточиться, увидеть и обойти смертельную ловушку-засаду, до которой оставалось всего несколько километров.
В половине одиннадцатого часа обоз спустился с широкого пологого холма и увидел впереди густой и, казалось, бесконечный лес, в который вела совсем узкая дорога-просека. Потоцкий обрадовано заявил, что теперь казаки и татары не смогут ударить с флангов и вынужденно изменил надежный походный порядок своего войска. Длинной змеящейся колонной хоругви, естественно, без передовых дозоров, стали медленно втягиваться в убийственный для них лес.
Тяжелые возы, тащившие мортиры и поставленные находившимися в твердом уме и трезвой памяти коронными гетманами почему-то впереди, с ходу разбили дорогу, еще не высохшую с дождливой весны. Обоз начал вязнуть, лошади с трудом тащили пушки в глубокой майской грязи, несколько возов опрокинулись в канаву по сторонам дороги. К двенадцати часам дня все польское войско вошло в лес и сзади уже перекапывали и заваливали единственный выход казаки. Кукушки, которые в мае так долго не кукуют, цепочкой сообщили засаде, что все двадцать тысяч поляков заперты в лесу и из смертельной ловушки теперь смогут выбраться только поодиночке. Не выберутся, мрачно улыбнулся Максим Кривонос, уже закрывший лесную дорогу тройными казацкими цепями с обеих сторон и даже, казалось, сверху.
Дорога еще сузилась и Потоцкий спросил у кажется знавших местность офицеров, когда кончится эта непроходимая чащоба, чтобы войско могло выйти на широкую опушку и развернуть хоругви на неуемное быдло, для которого, кто бы мог подумать, не хватило одних плетей-канчуков. Сейчас пройдем Крутую Балку и через два километра выйдем из Гороховецкого леса на простор, услужливо ответили нахмуренные командиры, опытной кожей уже почувствовавшие смертельную опасность, от которой не защищают ни латы, ни смелость.
Внезапно движение войска остановилось потому, что дороги впереди больше не было, а только какой-то кошмарный каменно-земляной завал с четырьмя непонятными отверстиями на расстоянии метра от земли. Что это, капризно-требовательно спросил непонятно у кого пожизненный и не участвовавший ни в одной битве великий коронный гетман Речи Посполитой Николай Потоцкий, по закону отвечавший за тысячи доверенных ему солдатских жизней. А это – ваша долгожданная засада, – ответил ему полковник возрожденного украинского Войска Запорожского Максим Кривонос, и залп четырех казацких орудий прямо в лоб остановившейся польской колонне-змее разорвал вдруг сгустившийся от ужаса воздух.
Тысячные выстрелы раздались по всему периметру лесной дороги и справа, и слева, с спереди, и сзади и, кажется снизу. Поляки бросились назад, но там им улыбнулась высокая и непроходимая стена из наваленных камней и глины, из которой залпами как всегда сменяемые били казацкие ружья. В Крутой Балке наступило польское пекло для восемнадцати тысяч гоноровых шановных панов, и ад следовал за ним.
Позднее оставшиеся в живых шляхтичи уже из пленного Крыма писали в Варшаву: «За полчаса до полудня мы отошли с лагерем за полторы мили в несчастную дубраву под Гороховом. При входе в болотистую рощу много возов завязло и перевернулось. К ним подбежали татары и казаки. Мы отстреливались из заряженных дробью пушек и мушкетов. С двух сторон враги обрушили на нас тяжелый удар. Лагерь вошел в эту дубраву как в мешок и дальше продвинуться не мог потому, что дороги были перекопаны и перегорожены. Сзади на лагерь всей тяжестью жали татары, спереди и с боков казаки наносили большой урон из устроенных шанцев. Мы мужественно сражались, но попав в западню, не могли побороть силы превосходящего врага».
Никакого превосходящего врага, конечно, не было, и силы противников были равны. Четыре ужасных часа казаки и татары стирали польское войско с земли в Крутой Балке и, казалось, по шарахавшимся жолнерам стреляли и камни, и деревья, и земля, и небо и не было карателям ниоткуда никакой защиты.
Пули насквозь прошивали спешившихся гусар вместе с конями, сзади татары топтали польских солдат лошадьми и выдергивали из рядов арканами богато одетых шляхтичей, и специально посланные Хмельницким особые отряды разрезали войсковую колонну в трех местах, утроив невозможный хаос боя. Спереди и с боков бесконечно били из ружей отчайдухи Кривоноса, уже не раз окровавившего свою страшную саблю, от которой жолнеры кидались в лес и болото, и везде казаки настигали поляков и рубили их как снопы.
В смятении, хаосе и панике только волынский князь Кароль Корецкий пробил на малый час пушечными ядрами дорогу вперед и вывел из смерти свой тысячный Полесский полк. Прорыв быстро залатали казаки и к четырем часам страшного майского дня, второго дня корсунскго сражения, Крутая Балка была устлана шляхетными телами, как пожелтевшими листьями осенью. К концу 16 мая 1648 года кровь текла по лесной дороге бесконечным ручьем, смертный страх накрыл небо и землю, а из двадцатипятитысячного совсем недавно оккупационного коронного войска в живых остались никогда не любившие умирать гетманы Николай Потоцкий, Мартин Калиновский, восемьдесят знатных шляхтичей, сто тридцать офицеров и полторы тысячи солдат, тут же длинной змеей отправленные Тугай-беем в Крым на пленный выкуп.
Хмельницкий и его войско получило еще сорок самых современных тяжелых орудий, огромное количество огнестрельного и холодного оружия и весь обоз с боеприпасами. Особенно обрадовался Богдан захвату походной гетманской канцелярии Николая Потоцкого с многочисленными секретными документами и письмами, дававшими нелестные характеристики многим сенаторам, магнатам и королятам, что позволяло Хмельницкому в контрпровокационной войне столкнуть гоноровых нобилей их бараньими лбами.
Богдан Хмельницкий проводил Николая Потоцкого в позорный плен словами:
– Те, кто шли брать нас в неволю, сами в нее попались. Ясновельможный гетман больше не хочет добывать Запорожскую Сечь и меня?
Погубивший своей военной тупостью лучшее войско Речи Посполитой, Николай Потоцкий своим ответом попытался спасти свое гоноровое лицо, забыв, что нельзя спасти то, чего нет:
– Меня победили татары, а не твоя разбойничья сволочь. Чем заплатишь, хлоп, татарам?
Ждавший этого гонорового ответа Богдан ответил садисту под хохот внимательно слушавшего разговор казацкого войска:
– Тобой и тебе подобными, называющими нас хлопами.
Шел великий коронный гетман дорогой заслуженного позора под аркан Тугай-бея и слышал острое украинское слово:
– Эх, Потоцкий, у тебя разум жиноцкий, не годишься гетманувати!
Видевший Корсунскую битву и ее конец шляхтич позднее писал: «Гетман Потоцкий, быв в преклонных летах, больше думал о келехах и бутылках, а также о смазливых паненках, чем о благе Речи Посполитой. Постоянно преданный пьянству и распутству, он погубил войско и нанес посрамление Польше, погубил опытных воинов и сынов отечества».
Шляхетство любило шулерски сваливать вину с больной головы на здоровую, но дело было не только в чванливой тупости законно избранного на высший военный пост в огромном государстве великом коронном гетмане – никчеме. Дело было и в самой Украине, после десятков лет антиаккупационных казацких восстаний обретшей своего гения Богдана Великого. Не гаючи часу и не теряя времени, Хмельницкий уже готовил универсал о том, что казаки со своим законно избранным гетманом восстали не против умершего 10 мая в Литве короля Речи Посполитой Владислава IV, а против наглых и зарвавшихся навсегда королят, и это была правда. В битвах информационно-психологического противодействия, как, впрочем, и в жизни, лгать нехорошо, но не договаривать необходимо. Казацкий гетман уже 18 мая продолжил задуривать голову самому уродзонному и гоноровому панству в мире, чтобы ему не пришло на ум быстро объединить колоссальные силы и убить еще не разгоревшееся восстание. Как там у древних: «Ах, задурить меня не трудно, я сам задуриваться рад!»
Немногочисленные умные головы в сенате поспешили заявить на всю Речь Посполитую: «Ты, Хмельницкий, орел, лев, змей и лис в одном лице. Ты хитер и умен, как бес. Когда ты захочешь обмануть, ты обманешь и сатану». От самой победной Корсуни полетел в Варшаву неслышимый до поры молчаливый ответ украинского гения: «Бредя через болото – чистыми сапог не сохранишь! Осторожней со мной, панята, я Богдан Хмельницкий, гетман славного Войска Запорожского, мститель за кривды своего народа. Я не могу быть другим. У меня много дел. Надо отвоевать и защитить свободу народа, устроить новое государство, дать ему лад и справедливость, образовать людей и для всего этого моря забот, у меня очень мало времени». Дурил панские головы казацкий гетман и готовил армию к неизбежным битвам, и улыбалась ему Украина: «Никто не ведает, не знает, о чем Хмель думает – гадает. Скачи, враже, как Хмель скаже».
Случившийся в Желтых Водах и Корсуни казацкий триумф был необыкновенный, а победа – такой еще не было в казацкой истории. Под жутко-радостное эхо двойного коронного разгрома по всей Украине поднимался пятимиллионный народ и уважительно смотрел на это пятнадцатимиллионный народ польский, без сил державший на себе океан шляхетских жрущих рыл. Отовсюду к Хмельницкому шли добровольцы, везли оружие, продовольствие. Одновременно потерявшая короля, гетманов, лучших командиров и опытнейшую армию, Речь Посполитая лежала в ступоре у казацких ног в привычном сеймовом своеволии и хамстве ожидавшая, когда же Украина запылает от Днепра до Буга.
Утром 18 мая в Корсуни состоялась военная рада. Гетман и старшина и полковники славного Войска Запорожского Богдан Хмельницкий, Иван Богун, Максим Кривонос, Данила Нечай, Иван Ганджа, Михаил Чрнота, Мартын Небаба, Федор Джеджалий, Михаил Крический, Лука Мозыря, Матвей Гладкий, Иван Гиря, Мартын Пушкаренко понимали лучше, чем кто-нибудь другой, что две победы – это одно, а отвоевать всю страну и освободить народ из оккупации – это другое. На том самом символичном Масловом Ставу, где в 1638 году поляки объявили Ординацию о казацкой гибели, прошел смотр восставшего войска и уже почти двадцать тысяч казаков в полках с развернутыми знаменами стояли как каменные стены, а у гетмана и его полковников уже было приготовлено оружие и снаряжение, и продовольствие для пятидесятитысячного войска.
22 мая Хмельницкий с войском вошел в Белую Церковь и объявил город своей ставкой и местом сбора всех добровольцев в войско:
– Всем, кому дорога родная Украина и кто умеет владеть оружием, прибывать сюда на добрых конях.
Незаметно для Польской Короны хмельницкий веер накрыл всю Украину, быстро и еще быстрее, и быстро как только возможно, и еще быстрее делая ее независимым государством. Гений Богдана Великого готовил, учил, собирал, создавал, кормил, задуривал голову оккупантам, понимая, что народу для его самореализации нужны не только справедливые, но все равно кровавые победы, слава, сытость, спокойствие и благополучие. В первую очередь народу всегда нужно будущее и не должен он воевать вечно. День и ночь гетман Богдан пока еще на кошачьих лапах строил Украинскую державу и ее грозную армию с лучшей в Европе пехотой, расписывал рождающую страну на великолепные казацкие полки, понимая, что уже в начале осени 1648 года новое государство должно стать страной-войском.
Богдан Хмельницкий с братьями по оружию контратаковал Польскую корону, и на нее ожидающе-внезапно обрушилось само небо и в зареве пожаров ад следовал за ним.
Поднималась Украина, опоясанная синей лентой Днепра, в золотистой одежде, прекрасная и величественная, и шел впереди нее Богдан Великий и вечность внимательно смотрела на него сверху. И была его душа такой же светлой, как и это безоблачное весеннее небо 1648 года, первого года Украинской революции середины XVII столетия. И нельзя его было погубить и совсем уничтожить потому, что Хмельницкий сам был – Украина.
От Корсуни к давно заслуженному Батогу/
Как шляхта сделала засаду на характерников
Жарким июньским днем Варшава почти опухла от неостановимо несшегося из сенатского сейма шляхетского лая:
– Лайдаки, шельмы! Сто сот дьяболов и мокрая ведьма всем хлопам в глотку! Какого еще беса нужно этому пекельному быдлу? Никак не присмиреете, лотры? Кишки вымотаем!
– Дикая казацкая сволочь снова подняла голову. Мы вложим казачеству мундштук в зубы перед его смертью на плахах! Ах вы псы, бестии, песья кровь, наглая хлопская грязь, схизматы проклятые! Вы, гадючье кодло, теперь попробуете не дыбу и канчуки. Бей хлопов! Бей быдло! Бей псов! Смерть схизматам! На пали быдло! На кол, на пали!
– Эти хамы все равно, как дикие псы. Разрази их гром! Наш шляхетский лозунг до смерти: месть и истребление, пали и муки! Сто дьяболов вам в глотку, лантухам, а не Украину и волю! Костьми ляжете, пшя креф! Рабы, быдло паршивое, червяки, ракалии! Мы вас растопчем! Будете свободными, когда издохнете! На пали быдло в пекло, в вечный сон собак! Свобода Жечи Посполитой незыблема! До зброи! Нех жие шляхта!»
Ругательства гонорового панства в сейме только подчеркивали то, что Польская Корона вдруг легла у ног возрожденного Войска Запорожского во главе с его гением Богданом.
Речь Посполитая, пораженная неожиданным союзом казаков с татарами, узнала о гибели ее регулярной армии у Желтых Вод и Корсуни и пленении обоих коронных гетманов. Сенат, пытаясь спасти неспасаемое лицо, объяснял этот небывалый разгром предательством четырех тысяч реестровых казаков и двух тысяч украинских драгун, перешедших во время сражений на сторону бунтовщика Хмельницкого, и это была традиционная польская ложь. Казаки перешли к своим, но в спину коронному войску не били. Стереть дотла двадцать тысяч опытных жолнеров могла только невесть откуда взявшаяся грозная и такая же опытная колоссальная сила, и это был Хмельницкий и его рыцари-герои.
Справедливо опасаясь, что пока еще локальное восстание может захлестнуть всю, как оказалось, не удавленную до конца Украину, которая вдруг оказалась в удивительном полусоюзе с Крымским ханством, шляхетная сволочь на голубом глазу говорила посполитым селянам в Галичине и Великопольше, что разбита не знаменитая регулярная армия непобедимой Жечи Посполитой, а выбиты все до одного восставшие казаки, а захваченный при разгроме его бунтовщиков негодяй Хмельницкий уже в Варшаве и ему готовят мучительную висельную смерть. О том, что это очередная магнатская ложь в огромной стране узнали, конечно, очень быстро и в сенате стали опасаться, что уже повешенный по слухам Хмельницкий может повернуть полки на временно беззащитную Варшаву. Знавшие казацкого гетмана сенаторы прекрасно понимали, что он не сделает подобной глупости, но попытались выяснить, что на уме у невесть откуда взявшегося этого бывшего чигиринского сотника.
Брацлавский, позднее киевский староста Адам Кисел, единственный из тридцати украинских нобилей в сенате для собственных нужд сохранивший православную веру, в мае 1648 года писал из Киева в Варшаву уже почти возглавившему в бескоролевье Речь Посполитую примасу Андрею Лещинскому: «Страшное превращение наступило в нашем отечестве! Непобедимое для стольких монархов, оно побеждено одним изменником-казаком. Теперь уже рабы господствуют над нами. Все украинские провинции, откуда мы черпали всякую силу отечества, взяли они у нас как свои, саблей. Так внезапно, так тяжко этот неприятель растоптал польскую славу».
Не давая гоноровому шляхетству возможности быстро объединиться против еще не разгоревшейся Украинской революции, Богдан Хмельницкий из Белой Церкви писал давно умершему Владиславу IV, задуривая голову королятам правдой-неправдой о своих неведомых никому планах, уверяя почившего месяц назад монарха в своей преданности: «Использовав все способы отстоять свои права, казаки в отчаянии взялись за оружие. Они готовы ее положить, если Ваша ясновельможность прикажет, чтобы к ним относились так, как это заслуживают верноподданные Жечи Посполитой».
Гениальный казацкий гетман постоянно выигрывал у неповоротливого даже в государственной беде польского сената, который, впрочем с помощью Хмельницкого, с трудом пытался сообразить, насколько опасен для них этот новый мятеж смешавшихся с запорожцами казаков. Забыв, что пленный Хмельницкий должен быть уже повешен в Варшаве, сенаторы от своего большого ума стали распространять слухи, что вождь восстания – уродзонный шляхтич герба Абданк, который вот-вот предаст поверивших в него посполитых и казаков, и надо его, этого пана, тут же сместить из гетманов Войска Запорожского.
Из Белой Церкви тут же последовал четкий и ясный ответ всеобщему польскому сейму, неудачно попытавшемуся в шестьсот шестьдесят шестой раз сделать умный вид: «Мой отец – шляхтич из Галичины, а мать – чигиринская казачка. По статуту Речи Посполитой 1505 года шляхтичем считается только сын матери-шляхтянки, а будущий сын шляхтича и казачки лишается шляхетских прав уже со дня их свадьбы». Через несколько дней посланцы из Варшавы передали в Белую Церковь ханжеское предложение о мире канцлера Оссолинского, присланное, само собой, без согласования с сенатом:
«Прошедшее предадим забвению. В междоусобной брани славнее для победителя влагать в ножны меч свой, нежели обнажать его на новое поражение.
Хмельницкий! Не оскорбляй величия божьего, не нарушай спокойствия общего, отошли татар в их улусы, распусти казаков, отправь послов в Варшаву с перечислением своих обид, удостоверь Жечь Посполитую в верности и впредь не изменяй ей!»
Хмельницкий, не имевший в Речи Посполитой никого равного себе в использовании политической интриги и приемов информационно-психологического противодействия, всегда говорил своим полковникам-побратимам, что «использовать силу нужно только тогда, когда бессильна хитрость». Он тут же начал переговоры с Варшавой, дающие ему бесценное время, так необходимое гетману для организации народа-войска в единое целое. Ближайший стратегический советник Хмельницкого Федор Вишняк повез канцлеру и сенату Речи Посполитой требования грозного и славного Войска Запорожского:
«Паны державцы обходятся с нами не как с казаками, а как с рабами, отнимают у нас хутора, сенокосы, луга, нивы, пруды, мельницы. Что панам понравится, то паны у казаков и отнимают, а за это сажают нас в тюрьмы, мучат и убивают. Не оставляют на местах казацких вдов, даже если у них есть сыновья на службе и грабят их без милосердия. Паны забирают у нас волов, коров, сено и хлеб, не пускают нас на Днепр и Запорожье ловить зверей и рыб, отнимают у казаков взятое ими в бою. Жалованье реестровых казаков разворовывается пять лет совсем, о чем все знают, да и раньше недодавалось. Все наши церкви притесняются. Верните привилегии!»
Хмельницкий перехватил направленного к Киселу московского гонца Григория Климова и тут же отправил его назад со своим письмом. Гетман понимал, что Варшава будет напоминать Москве о союзном договоре прошлого года против Крымского ханства, будет порочить его, вместе с татарской ордой готовящего, конечно, нашествие на московские окраины, на Путивль и Белгород и Брянск. В письме Богдан Хмельницкий подробно писал царю Алексею Михайловичу о польском разгроме у Желтых Вод и Корсуни, о том, что Владислав IV, друг казаков, был, скорее всего отравлен магнатами-королятами, о том, что казаки никогда не будут врагами России, а воюют и гибнут вставшие за православную веру: «Дай бог, чтобы всякий враг нашего Войска Запорожского так себе шею сломал, как ныне помог бы нам ляхов поломать».
Богдан начинал собирать союзников вокруг будущей Украины, привлекая к себе вслед за Крымским ханством Московское царство. Он и его полковники прекрасно понимали, что Польская Корона от своей врожденной алчности, никогда не даст Украине даже автономии, а не то, что федерации. Ему был нужен этот официальный отказ навсегда пыхатого сейма о предоставлении юридических прав украинскому народу, который ничего не забывающий гетман будет активно использовать в дипломатических переговорах с врагами-союзниками Речи Посполитой.
В Белой Церкви была объявлена многотысячная общевойсковая рада, которая должна обсудить будущее Украины. Еще ничего было неясно и все совсем туманно и в этот судьбоносный июнь 1648 года коронное будущее украинского народа предъявил казачеству, посполитым, Речи Посполитой и всей Европе короленок, магнат и нобиль Иеремия Вишневецкий, мгновенно превратившийся в Бешеного Ярему.
Лубенский замок князя Иеремии из Вишневца был закрыт от восставшей атаки сотнями частной гвардии его хозяина, сменявшейся каждые четыре часа. От Лубен до Белой Церкви было совсем не так далеко, как хотелось гоноровому панству, и оно усиленно нервничало, запивая страх возможного возмездия бочками алкоголя.
В установленной великолепной мебелью гостиной спокойно-возбужденно беседовали самые знатные пышные шляхтичи из вишневецких земель и сторонники князя-хозяина из варшавского сената и его важнейших комиссий, не забывая прикладываться к никогда не пустевшим чарам с изумительным столетним литовским медом. Среди кресел красного дерева, украшенных инкрустациями и бронзой, в которых сидели гости, стояли чудесные маленькие столики, на которых на золотых и серебряных подносах горой стояли длинногорлые кувшины и сулеи с многоразличными винами, настойками, старками и ратафиями, стоявшие в окружении пузатых чарок и безумно дорогих в XVII веке хрустальных бокалов. В гигантском изразцовом камине, на котором стояли старинной немецкой работы бронзовые часы, горели бесконечной величины березовые стволы и поленья. С потолочного плафона низко опускалась хрустальная люстра с множеством свечей, бросая огненно-желтые блики на пол, весь покрытый роскошным многометровым персидским ковром. Нервный разговор шел уже более часа:
– Хмельницкий предан отчизне, как правая рука человеку, не надо было доводить его до гвалта.
– Предан ли этот хлоп отчизне? Предан, как собака. Как скаженная собака.
– Черт бы побрал всех и меня вместе с ними! Сто дьяболов хлопам рогами в печенку!
– Слова пана грубы, как свиная щетина.
– На бога, панове, разве схизматы могут быть искренними. Они празднословны и лукавы.
– Всех вздернуть. За патлы и в канчуки, лоза и кнут.
– Всех не вздернешь. Мы похоронили их привилеи, но они о них помнят. Усмирить подлое быдло одними кулаками не получится. Если свинье дать волю, она перероет весь свет, а хлоп еще хуже свиньи. Это гадюки, и нельзя допустить, чтобы они опять отрастили вырванные с корнями ядовитые зубы.
– Главное, чтобы шкура быдла никогда не заживала, а то как залечится, ее и дрючками не проймешь, не полопаешь.
– Убить, кончить, покарать тысячи и тысячи хлопов страшными муками, и они больше не поднимутся, им родное ярмо слаще всего!
Иеремия Вишневецкий, с энергичным лицом и злыми демоническими глазами, тонувший в роскошном старопольском костюме с вылетами, как всегда необузданно-возбужденно вещал окружающему его урожденному панству, и эхо его слов-эшафотов катилось по всему бездонному замку:
– На это быдло мы выйдем с псарями и хлыстами. Мы будем травить хлопов псами, растерзаем казацкую сволочь на площади в Варшаве железными медвежьими когтями, прибьем их гвоздями к облитым смолой доскам и спалим на медленном огне. Вперед, хоть по десять хлопских псов на одного шляхетного льва! На погибель всем хлопам-бунтарям и на славу пышному шляхетскому рыцарству!
Огнем и мечем! В пекло схизматов! Мы собьем их с Днепра и Запорожья, как листья с лопуха, вырвем казачеству сердце из груди. Слово гонору! На погибель быдлу! Клянемся шляхетской честью! Я не успокоюсь, пока не вымою ноги в казацкой крови!
Затянувшийся свирепо-никчемный разговор незаметно перешел в поздний ужин, на который разгоряченных собеседников пригласила хозяйка замка, сама Гризельда Вишневецкая, дочь великого коронного канцлера Замойского:
– Zapraszam szanownoe panstwo do stolu. Tu wstistko bardzo smaczne. Panstwo lubie dobrse zjesc.
На вишневецких столах казалось, стоял весь дневной рацион гонорвого панства – sniadanie, druge sniadanie, obiad, podwieczorek, kolacja. На огромных драгоценных блюдах рядами и горами лежали яства, способные накормить обедом сразу целое местечко – многоразличные shynka, boczek, kilbasy, kotlety mielone, sztuka mieso, polendwica, slonina, parowki, ozor, pieczen, nozki w galarecie, flaki, wolowina, wiepzowina, indyki, kury, kaczki, dziki, bigos, frytki, knedle и конечно бесконечная drob, еще вчера летавшая в лубенских окрестностях. Все эти блюда ежедневно и ежечасно, и всегда, и везде, и всюду желала шляхетская душа, но только в соединении с морем спиртного, навсегда окружившего ее: wino biale, czerwone, wodka, koniak, likier, szampan, piwo, sliwowica.
Мать урожденного Михаила Вишневецкого – Корибута Раина, из рода молдавских господарей Могил, была поборницей православия и перед ранней смертью успела объявить проклятие всем членам своей семьи, которые вдруг решат сменить веру. Отец Михала, бесконечно богатый и знатный нобиль, по слухам был отравлен православным священником причастием на исповеди по заказу магнатов-конкурентов. Из-за традиционной подлости королят, маленький наследник с любимой сестрой был подвергнут изгнанию-баниции по фальсифицированному делу о неуплате налогов еще его предками и это, конечно, не сошло с рук очумелой от алчности еще с XVI века Польской Короне. Михаил вырос обычным нравственным уродом, учился в том же знаменитом львовском коллегиуме ордена иезуитов, который с отличием закончил и Богдан Хмельницкий, но умственное развитие принца крови Речи Посполитой не позволило гоноровому и уродзонному нобилю пройти весь курс наук и получить незаслуженный диплом. В 1632 году только что все-таки в память матери сменившей православную веру на католическую, Михал, ставший Иеремией, вернулся в свои бесчисленные волынские, подольские, полесские, полтавские владения. Он украсил роскошью замок в Лубнах и насилиями начал выводить православие на украинских землях, разрушая или перестраивая православные храмы на костелы. Королята, магнаты и нобили хорошо знали цену своему товарищу князю: «Гордый и своенравный князь Вишневецкий мало уважал закон и чужую собственность». Иеремия мог запросто силой отобрать у короленка Казановского город Ромны, а у магната Конецпольского местечки Гадяч и Хорол, даже несмотря на то, что их жены были родными сестрами его супруги.
Сами поляки, те, которые не зависели от его воли, не любили Вишневецкого – этот позор древнего и заслуженного рода, видя как он отчаянно высокомерен, презрителен и одновременно очень завислив, и совсем не терпит даже равного себе. Украинцы заслуженно считали его отщепенцем, но никто до 1648 года не мог представить его любителем человечены.
Князь Вишневецкий, от своего большого ума и во славу горячо любимой им дорогой отчизны, специально не поддержал своими хоругвями коронное войско Николая Потоцкого, прекрасно понимая, что его восемь тысяч жолнеров могли бы остановить только еще закипавший казацкий бунт. Мысли неудачного Гедиминовича были понятны даже Польской Короне, давно не удивлявшейся ничему, что не имело отношения к роскошной и беззаботной жизни. Потоцкий с войском гибнет, Вишневецкий занимает его оккупационное место, заливает мятеж кровью и получает, наконец, пожизненную должность великого коронного гетмана, проложив дорогу к вожделенной булаве полтавским и волынским золотом, ежегодно попадавшим к нему в количестве до трех миллионов полноценных золотых Еще больше ударила зависть в голову Иеремии Вишневецкого после смерти короля Владислава IV на руках многолетней любовницы в Литве, и гоноровый князь уже видел себя на избранном троне Речи Посполитой. Будущая судьба не сулила ему корону, полученную только его сыном, но лучше бы монарший венец никогда не ложился на голову княжеского наследника, убив его в тридцать лет, само собой, с помощью других богатых и знатных завистников, которых в Речи Посполитой всегда было как грязи осенью у болота.
Ярема, конечно, ошибся в своих гоноровых расчетах. После разгрома дотла регулярной польской армии у Желтых Вод и Корсуни, который он переждал между Лубнами и Прилуками, доблестное и беззащитное вишневецкое войско мгновенно разбежалось, а не случившийся гетман и король так же доблестно едва унес ноги из намертво обложенного казаками Лубенского замка, использовав предусмотрительно вырытый подземный ход прямо на берег реки Сулы, где его золото, драгоценности и пятнадцать жолнеров приняли три лодки.
Переправившись через Днепр выше Киева, Вишневецкий собрал в Житомире трехтысячный отряд. Помимо человеческой резни, Ярема очень любил деньги. Князь во всеуслышание заявлял, что набирает и содержит войско за свой счет, а затем, само собой, по предварительной договоренности с финансово удовлетворенным сенатом, забирал потраченные на родину деньги с лихвой из чрезвычайных государственных налогов на войну, не забыв насчитать проценты на вишневецкий кредит горячо любимой отчизне.
В середине июня начался кровавый поход Бешенного Яремы с тремя тысячами частных убийц по еще, конечно, не восставшей Брацлавщине. Вишневецкий сообщал Речи Посполитой, что придушит хлопский мятеж огнем и мечом, и для подтверждения своих намерений посадил на кол в винницком Погребище людей, которые, кажется, хотели везти продовольствие повстанцам. За Погребищем Ярема неожиданной утренней атакой взял совсем не защищавшийся ни от кого Немиров. В тот же окровавленный день были люто закатованы все войты, православные священники, посажены на кол несколько сот мещан и посполитых, кажется, сочувствующих Хмельницкому. Рыночная площадь была заставлена рядами и шеренгами кольев, на которых еще долго мучились потрясенные люди. Рядом вишневецкие нелюди рубили руки, ноги, головы невинным и сами поляки-свидетели беззащитного побоища заявляли о немировской резне: «что там творили жолнеры, страшно говорить и писать», и это было абсолютной правдой.
Князь Иеремия Вишневецкий очень любил мучительно тиранить людей и всегда доброжелательно присутствовал на безопасных для него публичных убийствах-расправах, где по его приказу сотни людей живых распинали, сдирали с них кожу, распиливали пополам всегда не до конца, высверливали глаза и, конечно, сажали на колы. Сам Ярема, стараясь соответствовать своему званию нобиля Польской Короны, очень любил смотреть, как живых хлопов варят в кипятке, вешают вниз головой, заливают в рот кипящую смолу, сдирают кожу. но только до половины, вытягивают жилы, жгут по частям. Богомольный Иеремия смотрел на сотни мучительств и с наслаждением упыря приговаривал:
– Мучьте их так, чтобы они чувствовали, что умирают!
Именно после Немировской бойни по всему украинскому краю началось ужасное соревнование, кто кого быстрее и больше посадит на кол – паны хлопов или хлопы панов. Посполитые, обученные катуванью гоноровым панством, тем же отвечали своим мучителям-господам и уже не господам. По всей благодатной и обильной стране закипела кровавая борьба за свободу, жизнь и право присваивать себе результат чужого труда, и убийцы ни в коем случае не забывали издеваться над слабыми и беззащитными, обязательно мародерствуя при этом. Смертные чаши весов истории закачались в ужасе от творимого на украинской земле. Паны мордовали беззащитные села, переодевшись в казаков грабили и убивали богатых евреев, потом подходившие казаки мордовали не успевших сбежать пойманных шляхтичей и не было этому никакого конца.
Напрочь занятый формированием народной армии для осеннего отпора уязвленной Польской Короне, Богдан Хмельницкий сразу же после налета Вишневецкого на Погребище, отправил на этого вурдалака усиленный отряд очень просившего об этом черкасского полковника Максима Кривоноса. Народный герой через два дня после Яремы ворвался в Немиров и стер до шнура оставленный уродзонным князем гарнизон. Из безопасного лубенского далека Бешеный Ярема сам себе приказал «Казнить виноватого и невиновного, город спалить, а всех восставших выловить и перевешать!» После своего очередного мерзкого приказа Вишневецкий, само собой, тут же сбежал на еще безопасную Волынь, отчетливо слыша, как катится за ним грозное эхо народной ненависти: «Катюзи – по заслузи!»
Максим Кривонос, помня приказ Хмельницкого: «Бери Ярему – он твой!», 1 июля занял Винницу, дождался присланного все успевавшим и видевшим гетманом белоцерковского полка Ивана Гири и селянского отряда своего сына Кривоносенко и через неделю прижал катов Вишневецкого к местечку Махновка. 8 июля в упорном и особо безжалостном бою он с хлопцами заставил их отступить, а сам достал и едва не заколол копьем Бешеного Ярему, которого унес от яростного полковника великолепный арабский скакун. Иеремия Вишневецкий очень ценил свою мучительную жизнь и при любой, даже теоретической для него опасности, бросал товарищей по оружию и под знаменем уносился с поля боя.
Отряды Кривоноса пошли за гоноровым польским героем вдогон, с ходу взяли город-крепость Полонное с шестьюдесятью орудиями и четырьмя миллионами злотых казны, и 18 июля догнали Вишневецкого у Староконстантинова, где он традиционно заявлял, что «пустит казакам кровь и накормит их оловянными пилюлями».
Под Староконстантиновом шляхетские отряды опытных нобилей Корецкого, Заславского, Тышкевича, командира королевской гвардии Осинского составили целую армию в двенадцать тысяч солдат, но по традиционному польскому обычаю, находясь в твердом уме и трезвой памяти, поставили над собой более знатного и богатого Вишневецкого.
Несколько дней садистский князь-неудача пытался разгромить намного меньший отряд Кривоноса, не смог, и дравшиеся как львы казаки дождались как всегда вовремя посланных подкреплений от Хмельницкого. От специально подосланного казака королята узнали о мнимом приказе Хмельницкого задержать Вишневецкого боями до его скорого прихода и одеревеневший от возможной гибели военный совет быстро и мудро решил, что «Хмельницкого мы победить не сможем». Завершая очередную военную хитрость гетмана, Кривонос демонстративно послал особый отряд в тыл Вишневецкому, имитируя окружение-засаду для княжеского захвата.
20 июля почти пятнадцать тысяч лучших королевских гвардейцев и шляхтичей магнатских команд успешно сбежали от десяти тысяч казаков и пяти тысяч необученных селян Кривоноса в разные стороны защищать свою дорогую родину. Восставшие гнали гоноровых до далекого западного Бара, и нобиль Тышкевич писал в сенат, что «все жолнеры рассеяны, все пребывают пораженные страхом и теперь каждого хлопа следует считать врагом, а каждый их город и село – за вражеский отряд. Вся страна дышит злобой ко всему католическому и шляхетскому».
Огромная Речь Посполитая удивленно смотрела, как даже не Хмельницкий, а только один из его полковников гоняет гордого и страшного нобиля по Украине как кот мышь, и прекрасно понимала, что это значит. Карательный поход-бойня так хорошо бегающего Бешеного Яремы по трупам беззащитных от гонорового садизма людей, с помощью всепоглощающего огня и позорного меча, быстро и повсюду возбуждал ко всей шляхте, тупо гордившейся великолепным Иеремией, ужасающую народную месть. Даже обычно глуховатая сенатная Варшава неудачно попыталась прислушаться к умным речам, которые честные поляки говорили в нервничавшем сейме о магнате из Вишневца: «Он испепелит страну, а когда народ поголовно восстанет, то погибнет со всем панством в этом раздутом им пожаре».
Сенат не сделал ничего, чтобы унять и хотя бы морально осудить трупоеда-нобиля Речи Посполитой, и это стало началом ее конца. В июле 1648 года не такая уж и однородная до этого Украина объединилась. Обеспеченные казаки, понимавшие, что могут потерять в мятеже и добро и жизнь, перестали колебаться, а украинская поместная шляхта, монолитная до этого в неприятии восстания, раскололась пополам. Если за четыре месяца с декабря 1647 до апреля 1648 года вокруг Хмельницкого на Хортице собралось всего пять тысяч казаков и запорожцев, и это было очень мало от пятимиллионной Украины, то уже в июле украинцы, вдохновленные двумя победами Хмельницкого, поняли, что черного шляхетского кобеля никогда не отмыть до бела и жить гоноровое панство им не даст никогда и ни за что. Загремело и справа и слева от Днепра и в Чернигове, и в Киеве, и в Виннице, и в Полтаве, и в убитом Немирове и везде:
– Возмездие вам! Кровь за кровь и муки за муки! Вырвем с корнем панский бурьян, чтобы не расплодился опять на наших нивах. Око за око и зуб за зуб! Ударил для вас, панове, час судьбы!
– Что на шляхту смотреть! Со своего гонору мел едят, чтобы их дерьмо было белого, шляхетского колера, а не черного, посполитого! Протрезвитесь хоть раз, уродозонные, а то вечно панство пьяно, как затычка в винной бочке. Пируют, дьяволы, на нашей груди. Хватить звенеть в чарки, пора звонить в колокола. Ударим, а там оно и само в ушах звенеть будет. Все хотите нашего молока в кувшине? Смотрите, голова не влезет.
– Панство без ума заботится о своей золотой воле, а всех остальных без устали топчет ногами. Тех, кто за посполитых, паны готовы живьем съесть. Будет на них суд и кара! Не будем жить в этом пекле. Наша кровь – это не горилка, разбавленная водой в шинке! Дотерпели до последней капли, а теперь потешимся. Острите ножи и точите сабли. Дружно возьмемся за вилы и колья, от панов и следа не останется.
– А умирать придется, так покажем палачам в пекло дорогу. Если и заснем вечным сном, так на подушках из шляхетских тел. Если паны нас паскудят – разорвать ляшских псов на тысячу кусков! Вы больше не будете нас катувать! Нужно карать этих шляхетских выродков.
– Ежа чертового батька им против колючек в горлянку! Каты пучеглазые! Ударил час и за наши муки с вашего клятого падла сдерем шкуры на онучи, хоть и поганые, зато гоноровые! Смерть ляхам! Жизнь наша – на благо отчизны!
– Месть! Месть панам без пощады! Передавим вас всех, проклятых, в лоск и стоны на нашей земле превратятся в торжествующую песнь. Наши рушницы, панове, проделают в вас такие дыры, что и кулак просунешь. Кто в лапах у черта – убирайтесь в ад! Пройдет немного часу – все в нашей жмене будете. На погибель ляхов!
Ревели паны под надежной охраной по своим далеким от разбушевавшегося Днепра маенткам:
– Лайдаки, лотры, псы, быдло! Всех перепорем насмерть. На пали, на колья вас всех! Кто посмеет хоть слово сказать – снимем шкуры по три раза, а у остальных жилы вымотаем!»
Чем больше орали и издевались паны над посполитыми, тем больше их трусливые и каменные с рождения сердца глодал страх, ставший невыносимым после двойного разгрома коронного войска. Пышаясь друг перед другом, эти последователи князя-трупоеда Вишневецкого говорили, что от их издевательств хлопы, как хорошо отбитые свиные отбивные, делаются только мягче и податливее на зубы. Только трое из ста гоноровых шляхтичей предупреждали товарищей по дворянству: «смотрите, не подавитесь этими отбивными». Паны катували своих селян, потом боялись казацкой мести и заливали свой страх мальвазией, битьем и калечением пока еще беззащитных людей и без конца спорили между собой, можно ли назвать будущий грядущий разгром казацкого быдла победой или только расправой.
Сразу после зверских убийств активно поддержанного местной и дальней шляхтой князя Вишневецкого, на Украине началась ужасающая бойня, резня и война. Посполитые и мещане, освобожденные от страха наказания оккупационным войском, без команды встали на шляхту и их клиентелу, на арендаторов и управляющих, на всех панов и подпанков, на всех, кто попался под руку народную с дубиной, и все резали всех без разбора.
Еще раньше из-за западных и северных, и восточных, и южных границ на Украину вошли многочисленные международные группы-банды опытных разбойников и мародеров, имевших списки, с адресами и доходами всех богатых людей из всех сословий, и в начавшемся хаосе повели свою кровавую работу по выковыриванию у них золота, серебра, драгоценностей и всего того, что можно было легко продать. Многие шляхтичи переодевались в казаков и группами вели грабежи и разбои по городам и весям, не забывая для своего садистского удовольствия провоцировать посполитых, и не было никому пощады. Летом 1648 года над всей Украиной перекатывались ужасные и грозные слова «Бей быдло!» и «На погибель ляхов!» и тысячами гибли хлопы, шляхтичи и евреи, и никто не выясняя, служили ли они жадными арендаторами у панов, или зарабатывали на хлеб насущный ремеслами в городах и местечках.
Богдан Хмельницкий даже теоретически не мог остановить вызванную зверствами бесчисленных вишневецких и международных мародерских групп резню виновных и невиновных. Позднее, через века, никогда не видевшие ужасающий народный бунт будут говорить, что раз казацкий гетман не остановил убийства многих тысяч невиновных и беззащитных и не подал в отставку, не ушел из власти, тем самым открестившись от их убийств, то, значит, он виновен во всем. Хмельницкий, понимая, что происходит в стране, не оставил гетманство, приняв на себя сделанное не им черное пятно на знамени Украинской революции, и в крови и слезах продолжил бой с навсегда озверевшой шляхтой не на жизнь, а на смерть.
Издевательства гоноровых панов над посполитыми были непереносимы и в сердцах не только тех, кого называли хлопами, но и многих казаков, особенно выписчиков из реестра, кипела черной кровью и горела адским огнем рана, вызывавшая ужас у них самих, боявшихся туда заглянуть. Воины и никогда не державшие в руках оружие селяне и мещане жаждали кровавой мести, и никто бы не мог сдержать их бушующую лютость, вызванную невменяемыми преступлениями шляхты.
Сразу же после корсунской абсолютной победы Богдан Хмельницкий заявил Варшаве: «Я не палач, как ваша панская сволочь. Мне ваша садистская мстительность отвратительна. Сегодня Польская Корона лежит в грязи у казацких ног, но мы совсем не собираемся занимать ваши территории, ибо свою землю имеем».
Профессиональные казаки-рубаки, победив, не были жестокими с такими же профессиональными жолнерами, зная, что среди них много отважных солдат. Однако посполитые и мещане, измученные благородными палачами до не раз отодвинутого предела, думали совсем по другому. Везде и всюду на Днепре и вокруг него громко раздавалось: «Геть панов! Геть чужих! Дедовскую веру!»
Вооруженные косами, цепями и пиками селяне выносили панов со своей земли, и кровь на украинских землях лилась рекой. Множество международных и уродзонных авантюристов и мародеров грабили богатых во всех сословиях, до кого только могли дотянуться и разносили шляхетские поместья и местечковые усадьбы, с удовольствием убивая владельцев не их добра и всех свидетелей своих преступлений.
Безнаказанное смертоубийство, связанное с получением дохода, очень заразно, особенно в издавна склонной к этому Польской Короне. Везде и всюду в восставшей полосе стали резать евреев с семьями, пытаясь объяснить это не слушавшим никаких объяснений тем, что именно они были жадными до безумия исполнителями неисполняемой воли алчной до отвращения шляхты. Доказать гоноровым, что убивать людей нельзя нигде и никогда и не только в Речи Посполитой было невозможно не только в XVII веке.
Нашлись нелюди, которые стали приписывать всем евреям все злоупотребления, все зверства, которым были подвергнуты посполитые за последнюю половину столетия. Алчность и вымогательство пятерых и десятерых арендаторов из ста стали обвинениями для тысяч и десятков тысяч, у которых после зверских убийств, само собой, всегда разграбливалось все имущество. Посполитые вместе со шляхтичами пересчитывали свои и чужие трупы и объясняли их зверствами друг друга, а мародеры с тотальным усердием безостановочно собирали свою кровавую жатву. Было даже придумано название шедшей весь июнь и июль еврейской резне: «Брама помсты» – «Ворота мести», и эта месть была ужасающа.
За несколько летних недель на юго-восточной Украине были спалены почти все панские поместья, в прах разрушены десятки укрепленных имений и даже грозных замков во главе с Лубенским, жестоко разграблены несколько местечек и городков. Казаки совсем не хотели, чтобы разбойники и мародеры влились в их боевые шеренги и использовали их грозное и славное имя защитников народа. В Белой Церкви день и ночь шло формирование и обучение казацкой армии, жизненно нужной для осеннего отпора Речи Посполитой, начавшей собирать свои и чужие войска для абсолютного уничтожения страшного восстания, а Поднепровье, Надднепровье, Полесье, Волынь, Брацлавщину, Подолию охватила оргия резни всех против всех, обязательно сопровождаемой тотальными грабежами.
Селяне, с активным участием авантюристов и мародеров вырезали всю не успевшую убежать шляхту, их управителей и злобных слуг, католических священников и евреев, арендаторов, торговцев, шинкарей, бывших в глазах посполитых прямыми представителями невменяемого гонорового панства. Религиозный антагонизм со всех сторон активно подкидывал огромные поленья в страшный костер межнациональной розни, разгорающийся насильственными сменами веры. Тут же нашлись люди, которые стали говорить о том, что специфичный украинский антисемитизм имеет многовековую историю, и черное пятно смерти невинных и беззащитных, наляпанное с помощью гонорового шляхетства, легло на Украинскую революцию.
Пролить море посполитой крови хлопов, которую паны называли грязной схизматской водой, для шляхты никогда не было неразрешимой проблемой, но свою дворянскую жидкость они проливали опасливо и трудно, только за свой гонор и дворянские права, предпочитая для этого покупать наемников в Европе. Вместо одного спаленного панством вместе с жителями села поднималось десять, делая резню почти гражданской войны сумасшедшей. Православные батюшки говорили по чудом оставшимися не костелами сельским храмам: «Господь нас всех создал равными, а ляхи превратили нас в подъяремных волов и бьют и убивают нас хуже домашнего скота. Пришел час возмездия! Идет Хмель выбивать божий люд из-под ляшского ярма. Наш гетман даст всему краю мир, волю и лад».
Услышавшие эти слова гоноровые шляхтичи стали вопить в укрепленных замках, что надо найти изменника Богдана и кончить с ним: «Тысяча голов за голову Хмельницкого!» Казаки тут же ответили: «Придите и возьмите ее, а мы вас встретим». Шляхта, конечно, к Белой Церкви совсем не стремилась, не желая рубиться с казацким быдлом, но оттуда до всех вельможных убийц донесся очень разборчивый гетманский рык, обычно рассудительно-холодного в стратегических делах Богдана:
– Не надо искать меня, панята, я скоро сам приду к вам! Ни лживые мольбы о милосердии, ни ваши проклятия и слезы уже не могут смягчить ожесточенных долгими истязаниями многих сердец, потому что нельзя векам отнимать одним у других последний кусок, нельзя тонуть в роскоши, когда ограбленые тобой стонут в нищете, нельзя сильным мучить слабых.
Богдан прекрасно знал, что не сможет переделать панство, никогда не обагрявшее руки работой, и часто повторял, что доказывать ему что-то можно только под дулом пистоля, и только тогда гоноровые хотя бы выслушают обращенные к ним слова. Разволновавшаяся от его рыка шляхта стройными поветовыми хоругвями повалила за безопасный польский Люблин, и сильно нервничавший сенат немного успокоился. Кажется, Хмельницкий с казаками, в неизбежном окружении авантюристов и мародеров, готов ринуться на Варшаву, и тогда по мгновенной просьбе сейма, для защиты законной власти от взбунтовавшегося плебса, даже в долг войдут в Речь Посполитую регулярные войска, направленные европейскими императорами и королями, боящимися, чтобы огонь народной войны не перекинулся из Украины за их государственные границы, и сотрут казачество в порошок. Zapraszamu bardzo ясновельможного пана гетмана до Варшавы.
Богдан Хмельницкий от своих тайных агентов в королевском совете и сейме, и сенате, и в канцелярии, и у каштелянов, и у маршалков, и у подкомориев знал каждый шаг руководивших Польской Короной магнатов и нобилей. Гетман, конечно, совсем не собирался сделать варшавскую глупость. Сумрачно улыбнулся в гетманской ставке Богдан Великий: «Панята пробуют загрести жар чужими руками с помощью хитрости перед мощной силовой атакой. Prosze bardzo, уродзонные, днем и ночью шукайте по усим усюдам то, чего не иснует в природе. А я вам присвечу знаниями, полученными в коллегиуме Общества Иисуса. Пора бы вам, гоноровые, вызубрить по латыни, что в государственных делах человеческие законы не действуют. То, что годится и даже обязательно для одного – миллионам не подходит. Принцип всеобщего универсального авторитета выше принципа личной свободы, особенно тогда, когда вы от своего большого ума не можете применить их одновременно, разделив между ними жизнь человеческую».
Из Белой Церкви опять раздался Богданов голос, легко долетевший до рано обрадовавшейся Варшавы:
– Вы жжете православные церкви – и этим даете повод жечь костелы. Пожар часто случается от одной искры, которой только нужно вовремя хорошего ветра, чтобы заполыхать. На кровавых полях сражений пощаду и милосердие всегда заменяет ужас насилия человека над человеком, и раскатывается везде только картина страшной человеческой злобы. Вы, лживая и кичливая шляхта, породили эту войну своим фанатичным садизмом и презрением к людям, которых вы нагло и мерзко называете хлопами. За это перед вами – ужас, огонь и кладбище!
Слышавшая все Украина любила своего батька Богдана: «Умеет говорить наш гетман – что ни скажет, все сбывается!»
Хмельницкий, конечно, хорошо понимал, что спокойнее всего в норе, только в ней ничего не видно и сделать там ничего нельзя. Только на горе перед личностью все как на ладони и сразу видно, что и где можно сделать. Богдан сознательно, где надо на кошачьих лапах, лез на рожон, вызывал огонь на себя, чтобы дезинформировать, ловить Польскую Корону на ее многочисленных ошибках. Он знал, что для того, чтобы с закружившейся головой не свалиться, оступившись, в пропасть и не забыть о тех, кто живет в долинах, голова должна быть особой. У Богдана Великого была особая голова.
Несмотря на то, что начавшаяся с нулевыми военно-материальными возможностями Украинская революция дважды победила, ее положение было чрезвычайно неустойчивым, а перспективы туманны. Дело было не только в том, что предстояло победить и нейтрализовать намного сильнейшего экономически неумолимого врага, Речь Посполитую. Проблема была в международной легитимизации встававшей из крови новой державы, возможной только с помощью протектората более сильного государства, которое в противном случае просто брало свою добычу силой, даже не особо заботясь о соблюдении европейских приличий. Образование нового государства, особенно способом народного бунта, всегда заставляет нервничать соседние страны-конкуренты, опасающиеся смены торговых путей, а значит, финансовых потоков, а значит, огромных экономических потерь, а значит, политических изменений в давно поделенном государстве, часто совсем не нужных правящей группе во главе с монархом, государем, правителем.
Богдан Хмельницкий, обсуждая ход революции с полковниками-побратимами, не уставал повторять своим товарищам по оружию:
– Для человека не должно быть такого положения, из которого он бы не мог выйти без пользы для себя!
У казацкого гетмана была особая голова, и ей действительно не было цены.
Богдан хорошо знал, что единодушие существует только между мертвыми. Он никогда не боялся обсуждать уже принятые им решения на генеральных радах всего Войска Запорожского. 1 июня 1648 года на огромном белоцерковском поле произошло еще не виданное Украиной событие. Двадцать тысяч казаков в четких полках и пятьдесят тысяч посполитых в почти стройных колоннах собрались на общевойсковую раду слушать уже фанатично любимого гетмана, и вдруг увидели, какую колоссальную они представляют силу. В рядах говорили о только что сказанных словах Богдана:
– Мы стоим больше, чем наши владетели и мы будем вольны! Достаточно только этого захотеть.
Еще во Львове иезуиты преподали Богдану науку, как владеть своим лицом, чтобы оно никогда не выдавало его мысли. Последователи гениального Игнатия Лойолы, создавшего лучшую в истории человечества систему воспитания и образования, показали чигиринскому хлопцу, как угадывать чужие мысли и привлекать людей. Один из умных польских послов, не раз беседовавший с гетманом, писал в Варшаву: «Его неподвижное лицо, словно гладкий лед, который едва прячет бездонные омуты. Говорят, что не было такого восстания, в котором он бы не участвовал, но всегда действовал так осторожно, что его было невозможно в этом заподозрить».
У Богдана Великого от природы был особый талант держаться величественно, при этом не отталкивая от себя людей любых сословий. 1 июня 1648 года перед морем народа выступал вождь и стратег:
– Польша – это наглость и эгоизм магнатов, глубокая нужда народа, легковесность шляхты, равнодушной к славе и благополучию родины, это беспорядок и анархия, содержащее грабежом войско, никчемы – военачальники, независимый парламент, не признающий никакой верховной власти, это бестолковые дебаты и выборы, всегда проводимые в атмосфере подкупа и террора.
Сенат говорит, что народом управляет не грубая и слепая сила, а мудрость. Не надо ему называть мудростью свою ловкость. Сейм под руководством сената любое дело легко топит в потоке пустых слов и водопаде старки. Было бы болото, а черти найдутся! Почему-то в Речи Посполитой все нам доброе до неба прямует, а все лихое из болота ползет. Шляхта говорит: на чьем возу едешь – того и песню пой. Казаки отвечают: у вас, панове, все одно, кто умер – тот кается, кто живой – тот чванится. Бойся волка спереди, коня сзади, а шляхтича – со всех сторон.
Лозунг и девиз гонорового ханства известен: «Як не мыни – так и не свыни!» Шляхтичи думают, что будут издеваться над нашим народом до веку? Давайте, уродзонные, ройте сами себе могилы. У вас, панята, хвастливость давно идет об руку с трусостью. Глядите, если можете отодрать глаза от вечного праздничного стола – поднялась народная хмара, чтобы сбросить ярмо ляшского позора!
Сенат обещает вложить казачеству мундштук в зубы. Попробуйте, уродзонные, но знайте, что не дал бог свинье рогов. Будем вам, панове, добрая гулянка! Вы казните и мучаете наших товарищей, пугаете весь народ смертью. Умирать нам учиться не у кого, сами любого научим. Пока мы живы – не сломимся, если только вашей панской кровью захлебнемся. Не забудем мы никогда своей отчизны, хотя бы наши сердца пробили ножами!
Вы, ляхи, пришли к нам разбойниками, забрали вольный край, ограбили людей и истребляете их. Вы называете нас быдлом, хлопами, песьей кровью. Молчите, панята, не то заклепаем вам горлянку! Украина – наша и воля здесь наша! Возмездие вам! Да будут прокляты гонители жизни и веры и нет им снисхождения ни в одной казацкой душе!
Нет в Речи Посполитой другого права, кроме права железа и огня. Где нет закона – нет и преступления! Или мы вас, или вы нас. Вместе на одной земле мы жить не можем!
Вставай, Украина! Вперед, на погибель ляхов! Вперед, рыцари, на ваших клинках блестит казацкая слава! Вперед, и за нами летит победа! Вперед, и наша отвага и стремительность ударит по шляхетской трусости и бессилию, и счастье будет за нас!
Закончил пламенные слова Богдан Великий и казалось, взорвалась вся белоцерковская и днепровская, и украинская степь:
– Слава Богдану, хай живе! Веди нас, батько, куда знаешь, а мы, если надо, головы положим за отчизну!
Хмельницкий давно уже знал, куда вести украинский народ. Чтобы победить, он всегда показывал противнику, что будет действовать и воевать во всех направлениях сразу и враги никогда не могли понять, где и когда ударит ураганный гетман, легко менявший свои видимые планы, одновременно использовавший в борьбе классические решения, логику парадокса и особенно абсурда. В казавшемся бессмысленном хаосе его действий, которые двигали миллионами, совершенно терялось направление удара, о котором противник узнавал только тогда, когда он его поражал. Уже через день после Корсунской победы, он накинул на Польскую Корону свой хмельницкий веер дезинформации.
Из Белой Церкви выезжали и выезжали казацкие посольства в Бахчисарай, Стамбул, Яссы, Москву, Варшаву, но никто нигде пока не слышал грозный рык Богдана Великого:
– Горе тебе, тупоумный и безалаберный сейм! Я, гетман славного Войска Запорожского Украины, иду на тебя, и ты узнаешь об этом последним!
Бандуристы и кобзари пели слева и справа от казацкого Днепра:
«Ой, Богдане, батьку Хмелю,
Славный наш гетьмане!
Встала наша Украiна
На вражого пана!
З Запорiжжя, з Чигирина
Вiйсько виступас,
Попереду грiзний батько
Конем вигравае!
Знае Корсунь, знае панство,
Знають Жовтi Води,
Як водив свое казацтво
Богдан у походи!»
Посполитые тысячами перековывали серпы на сабли и шли в Белую Церковь записываться в казацкие полки. По всем селам, хуторам, местечкам, городам читали универсалы Хмельницкого: «Земля наша ждет от нас спасенья, и мы не обманем ее святых надежд! Горе тебе, Речь Посполитая! Ударил час свободы и вечной славы, час, когда ломаются все преграды и попутные молнии освещают дорогу героев. Да живет наша Украина вечно!»
Богдан Хмельницкий, как позднее и Петр Первый, подготовил и написал устав создаваемой им регулярной армии «об устройстве Войска Запорожского», использовав для этого весь хорошо знакомый ему европейский и казацкий опыт ведения войны. Основу регулярной стотысячной армии Украины составили сорок тысяч казаков в шестнадцати полках, которыми руководили лучшие витязи Богдана. К Корсунскому, Черкасскому, Переяславскому, Каневскому, Белоцерковскому, Чигиринскому добавились Киевский, Кальницкий, Винницкий, Брацлавский, Уманский, Прилуцкий, Миргородский, Полтавский, Нежинский, Стародубский и другие полки, создаваемые на освобожденных от шляхты территориях. Богдан создавал армию день и ночь, видя, как поляки собирают грозную силу, чтобы «завоевать нас огнем и мечом, жилища наши разорить, в прах и пепел обернуть, а нас выбить». Летом 1648 года на украинской и польской земле шло сумасшедшее соревнование жизни и смерти. Белая Церковь и Варшава создавали страшные по своей силе стотысячные армии, и Богдан Хмельницкий не дал Речи Посполитой ни одного шанса для победы.
По всей Украине носились селянские отряды и разбойничьи банды. Оставшиеся в живых шляхтичи, бросив все, бежали к Висле единой душой, но везде ждали их дубины и цепи разъяренных посполитых.
Кровавые гулянки шли среди пожарищ и трупов, и жизнь хлопов и панов стоила копейку. Ненависть к гоноровым зверям в человеческом обличье убивала всех, кто был в шляхетской одежде и только потом разбиралась в убитых, кто был свой, а кто чужой. Везде лежали непогребенные трупы и уже раскидывала свои неумолимые крылья над побитой землей ужасающая эпидемия чумы, совсем не собиравшаяся выбирать себе только одинокие беззащитные жертвы.
В день белоцерковской семидесятитысячной рады особое совещание сената и канцлера Речи Посполитой решило ускорить выборы короля и призвать шляхту формировать боевые хоругви для вот-вот грядущего всеобщего посполитого рушения. Великий литовский гетман Радзивилл получил в Вильно приказ из Варшавы срочно готовить войско для атаки Киева и Белой Церкви. Королята, не надеясь на разложившуюся в своих райских поместьях шляхту, вели в Германии и Швейцарии успешные переговоры о наборе наемников, во множестве искавших любую убийственную работу в Европе после только что окончившейся Тридцатилетней войны. Ближе к Висле активно вербовали в своих хоругви жолнеров и шляхтичей магнаты Вишневецкий, Конецпольский, Заславский, Корецкий, Тышкевич. По личному приказу возглавившего Речь Посполитую примаса Матвея Лубенского началась специальная операция «по разрушению союза Хмельницкого с погаными татарами с помощью тонких хитростей». Маховик веками работавшей и очень мощной экономически польской государственности неумолимо раскручивался во всю свою колоссальную силу, и смертельная атака Украины приближалась с каждым днем.
Сразу же после 1 июня 1648 года Хмельницкий для организации народной вооруженной борьбы отправил казацкие отряды Кривоноса на Подолию, где он сцепился с хоругвями Бешеного Яремы, Ганджи – на Умань, Олешко – в Киев, Небабу – в белорусские земли. Все полковники получили приказ заменить шляхетскую администрацию в своих районах на казацкое правление. Богдан Хмельницкий, спавший через два дня на третий, и постоянно получавший из Варшавы напоминания о судьбе погибших на кольях его предшественников, занимался созданием, вооружением и снабжением войска, готовил отдельный корпус для защиты от атаки Радзивилла из Литвы, организовывая политические институты новой державы, заручался поддержкой умных нобилей, ссорил соперничающие между собой магнатско-шляхетские группировки, вел поиск союзников Украины и Польской Короны.
Украина вдруг увидела, что ее любимый гетман олицетворяет дух народа. Мягкий и простой, он не закрыл к себе доступ в белоцерковском замке, чурался роскоши в еде и обстановке. Появившиеся в ставке иноземные послы докладывали об этом в Европу и пытались угадать, какую же политическую программу объявит этот отчаянный гетман Войска Запорожского, еще не понимая, что это совершенно невозможно.
Богдан совсем не собирался преждевременным объявлением независимости Украины собирать вокруг Днепра всех казацких врагов. Для создания боеспособного войска, способного противостоять регулярной армии Польской Короны, гетман выигрывал у грозного противника час за часом, день за днем и неделю за неделей, одновременно контролируя сложнейшую, как всегда, международную обстановку в Европе. Читатели газет самого лучшего континента планеты, как и их государи, как огня боявшиеся народных смут, постоянно слышали гетманский голос с дальнего-дальнего Днепра, что «Мы, казаки, не бунтовщики – гайдамаки, устроившие мятеж во время межкоролевья, а борцы за волю и веру своего народа!»
Богдан лучше многих понимал, что он не является самодержцем и монархом, который может действовать по собственному хотению. Он создавал Украинскую державу как республику и отлично знал, что это совсем не понравится ее государственным соседям. Гетман объяснял рвавшейся в бой старшине, что для того, чтобы Украина сильно ударила, ей надо крепко упереться, а земля еще совсем скользкая. Богдан Великий незаметно и мудро выводил Украину из ляшской неволи и никто, даже скаженная варшавская собака, не могла понять, как этот чигиринский казак совершает невозможное, зная решительно все, что происходит в огромном краю.
Тайные агенты доносили Хмельницкому из Варшавы, что большинство потерявших украинские доходы королят насмерть стоят за уничтожение казачества любыми способами, и Богдан приготовил им сюрприз. В начале июня 1648 года у Белой Церкви встала лагерем огромная пятидесятитысячная крымская орда Ислам Гирея, прибывшая в соответствии с союзным договором с Войском Запорожским о совместной борьбе с Речью Посполитой. Хан и гетман на виду сотни тысяч воинов встретились как равные дружественные государи и громогласное «слава-алла» сотрясло воздух до самой Варшавы, которая испугалась по-настоящему, понимая, что может, кажется, надорваться в победной борьбе с такими ужасными по своей силе союзниками.
Сенат напрягся и из Варшавы в Москву полетели скорые гонцы, везя лживые грамоты о том, что изменник Хмельницкий вместе с крымским ханом вот-вот атакует московский юг. В соответствии с военным договором Речи Посполитой и Московского царства Варшава настаивала на введении московских войск на Левобережную Украину, чтобы помочь полякам в борьбе с татарами и бунтовщиками.
В царстве началась частичная мобилизация, и узнавший об этом раньше сената Хмельницкий, понимая, что нельзя допустить проигрышный для него во всех смыслах конфликт с восточным православным соседом, направил к царю свое посольство с грамотами, в которых предложил Алексею Михайловичу начать совместную войну за трон Речи Посполитой: «Поляки попали в яму, которую копали для нас и теперь земля наша от них пуста, не хватает только православного христианского государя».
Предложив царю всея Руси военную помощь для утверждения его власти в Речи Посполитой, Богдан сделал чрезвычайно сильный ход в этой всеобщей восточноевропейской шахматной партии. Москва всегда платила военные долги врагам, а уж долг Польской Короны за Смуту 1605–1618 годов был огромный. Летом 1648 года Боярская дума во главе с самодержцем впервые стала обсуждать, не пора ли вернуть смутный долг доигравшимся и нарвавшимся полякам. Ни о каком вводе Московских войск на Левобережную Украину больше не было и речи, но Москва, традиционно боявшаяся грозную до Хмельницкого Варшаву, не хотела отвечать на обвинения Польши в несоблюдении союзного договора. Летним рассветным утром из Московского Кремля на Дон вылетели тайные боярские гонцы. Двойные стандарты – привычное дело в политике.
Когда Ислам Гирею доложили, что донские казаки в большом количестве атакуют Бахчисарай, крымская орда от Белой Церкви спешно откатилась на свой полуостров отбиваться от неожиданного нападения. Варшава сделала свой ход, угрозу от которого Хмельницкий отразил в главном, но не отбил атаку полностью.
В 1648–1654 годах донские казаки, часто до этого ходившие в совместные походы с запорожцами, постоянно угрожали Крыму, как только татарская орда уходила помогать союзной Украине. Остановить безопасные для донцев налеты не помогали многочисленные письма Богдана Хмельницкого царю и прямо на Дон, и Ислам Гирей, приходивший в заслуженную ярость, все время вынужденно решал, куда отправлять войска, чтобы не получить удара в спину – против Дна или за Хмельницкого.
Донцам, не всегда натравливаемым на Крымский полуостров боярским Кремлем, быстро понравилось безнаказанно грабить и разбойничать в беззащитном Крыму. То, что братская, кажется, Украина благодаря их мнимому геройству теряет тысячи лучших воинов, оказавшихся без поддержки татарской конницы, старшин донских казаков не волновало. Какие еще там православные товарищи по оружию, когда в глазах горит адский огонь алчной наживы. Ограбить женщин и стариков, а потом дружно спеть достойную воинов песню о том, как обвешанный оружием геройский сорокалетний донской атаман издевается над семнадцатилетней персидской девчонкой и топит ее под смех таких же геройских донских казаков, это – по-нашему, по казачьему. Гуляй, станичники, пропивай остатки потерянной совести!
Если бы донская проблема была у Богдана Великого единственной! За освободившийся трон Речи Посполитой боролись два брата умершего Владислава IV: Карл-Фердинанд, которого не без собственного гетманского умысла поддерживала могущественная группа польских магнатов во главе с Вишневецким и Конецпольским, и Ян-Казимир (1609–1672), действующий кардинал Рима и иезуит. Конечно, Хмельницкий собирался участвовать в выборах удобного Украине короля Польши. В письме возглавлявшему сенат и страну примасу гетман обвинил в разжигании казацкой войны Бешеного Ярему и тут же был поддержан сторонниками Яна-Казимира. Веер хмельницкого информационного удара в очередной раз элегантно накрыл Польскую Корону.
Гетман рассылал универсалы к посполитым, призывая их к поголовному восстанию, и одновременно отправлял десятки писем к сенаторам, магнатам, нобилям, уверяя их, что он встал совсем не против Польши, а только против Вишневецкого и Конецпольского с его неизменным Чаплинским. Магнатам Богдан сообщал, что бунт случился против нашей воли из-за того, что великий коренный гетман Николай Потоцкий напал на нас и наше имущество, изуродовал всю нашу землю, желая даже наше имя уничтожить, против воли короля и Речи Посполитой. Нобилям Хмельницкий заявлял, что именно летом 1648 года в Речи Посполитой сложились хорошие условия, чтобы создать могущественную конфедерацию, в которой Польская Корона, Великое княжество Литовское и Украина будут равноправными соратниками. Со шляхтой казацкий гетман продуманно срывался: «Цо, панята, бежите к Висле? Страшно? Казацкая секира уже лежит у корня вашего шляхетского дерева! Заплатите десятком за каждую умученную вами посполитую душу!» В анархии межкоролевья начались бесконечные переговоры, уточнения, отсрочки, которые так были нужны создававшему отчаянную и неприступную казацкую атаку и оборону Хмельницкому.
Гетман писал в универсалах народу, что победа и мир с Польской Короной могут быть добыты только саблей и каждый день видел, как растет казацкая сила. Из гетманской ставки вылетали и вылетали сотни казаков, разносившие по Украине слова хмельницкой правды: «Мы не разрушаем – мы создаем! Кто тронет селянина пальцем – того я трону саблей!» И перекатывалась народное эхо от Днепра до Днестра: «Казаки, витязи, рыцари – наши соколы!», а обученных рукопашному и огнестрельному бою соколов было двадцать тысяч против двухсот тысяч жолнеров, шляхтичей и наемников.
На советах полковников-побратимов все как один говорили, что Польша никогда не согласится по-хорошему отдать украинские молочные реки и кисельные берега с даровыми рабами, прекрасно понимая, что намного сильнее экономически и политически. Хмельницкий писал в Варшаву, что восстал не против власти и закона, а против попиравших их королят, зная, что они и есть власть и закон, готовые удавиться, если понадобится от алчности и крови. В создаваемом гетманом информационно-психологическом урагане Хмельницкий со своими возами разом поспевал на все ярмарки.
Магнаты хотели избрать великим коронным гетманом вместо сидевшего в крымском плену Николая Потоцкого Иеремию Вишневецкого, который мог сковать действия Хмельницкого быстрым, хоть и слабым нападением и гетман вовремя бросил огромные деньги противникам Бешеного Яремы, сорвав выборы.
Москва была в союзе с Речью Посполитой против Крыма, а казаки Хмельницкого были в союзе с татарами Ислам Гирея, и Варшава пыталась использовать это против Украины. Агенты Богдана скупили в Варшаве и Кракове десятки книг и памфлетов, в которых критиковались царь и Москва, и гетман отослал их Алексею Михайловичу, с детства плохо реагировавшему на правду о его государевых талантах. Боярская дума на своих заседаниях читала в десятках экземпляров, что «прямой и истинный царь Московский не тупоумный Алексей с ворами-советниками, а Владислав IV, а московитяне, которые только лишь голым именем христиан слывут, на деле хуже самих варваров». Слушал «поносные его царского величества слова» Алексей Михайлович, не понимая и не хотя понимать, что эти похабные для него книги изданы совсем не сеймом и канцлером Речи Посполитой, и в хамской привычной и любимой для московского самодержавия форме требовал у Польши их запретить и уничтожить и обязательно, обязательно казнить несколько сот их издателей, авторов и владельцев типографий, включая видных сенаторов, и смеялась над его убогим умом и действительно варварским царем вся без исключения Европа. Алексей Михайлович, легко приходивший в нравящуюся ему до безумия ярость, рвал на куски уже заготовленный недалекими боярскими помощниками-холопами государственный ответ Богдану Хмельницкому, просившему поддержки или хотя бы нейтралитета: «Помогать тебе, мятежному против короля холопу и давать тебе войско мне, царю, государю и великому князю, негоже». Царь рвал и метал, а Боярская дума, всегда мечтавшая сесть в Речь Посполитую, с трудом начинала прислушиваться к организованной врагом Польской Короны и казацким гетманом утечке его слов, сказанных на старшинском совете: «Смотри, Москва – нащо мени кожух, як зима мынула?»
В начале июня 1648 года янычары в Стамбуле задушили очередного султана Ибрагима и поставили на его место семилетнего Мухаммеда IV. Это означало, что ближайшие десять лет в турецкой политике будут преобладать алчные до денег визири, готовые одновременно брать взятки от Москвы, Варшавы, Чигирина и Луны и всем обещать все и при этом, конечно, не выполнять взяточных обязательств. Богдан понимал, что теперь крымский хан будет меньше считаться со Стамбулом и учитывал новые восточные реалии в своей украинской политике.
В Варшаве ревел конвокацинный сейм, на котором потерявшие украинские земли магнаты, в окружении с удовольствием холуйствующей им попутной шляхты, требовали от сената и канцлера и от самих себя защитить и вернуть их поместья и имения и срочно – срочно послать новое войско на бунтующие юго-восточные крессы Речи Посполитой. Сейм в очередной раз сделал традиционно-неуклюжую попытку поссорить Хмельницкого с народом, с трудом, но понимая, что без головы народ не страшен своим угнетателям, и тут же получили гетманский рык из Белой Церкви: «Я подниму народ-войско и уйду из Речи Посполитой под протекторат другого государя!»
Сейм, понимавший, что может лишиться дармовых рабов, а новое заселение Украины поляками и литвинами займет не один год, а значит, будут большие финансовые потери, ответил Хмельницкому: «Куда ты уйдешь? Вы, вольные казаки, не сможете жить с подневольными кацапами и бесправными басурманами». Богдан спокойно ответил: «Допечете – уйду!». И Варшава вдруг вздрогнула от неотвратимости этих слов.
Страстное возбуждение охватило всю Украину, с восторгом смотревшей на своего гения заплаканными от горя и радости глазами. Дни справа и слева от Днепра летели часами, а часы минутами. Иван Богун, «характерник» и вторая сабля Войска Запорожского понимая, что Богдана Хмельницкого вот-вот начнут по настоящему убивать, передал ему половину своего особого отряда характерников во главе с обоеруким сабельным воином и мастером боевого гопака Максимом Гевличем. И Хмельницкий и Богун проходили школу удивительных бойцов в Пластунском курене Запорожской Сечи и хорошо знали, что могут сделать эти незаметные казацкие богатыри.
Великолепный Богун, которого враги называли «чрезвычайно наглым и отчаянным казаком-чародеем», очень вовремя передал побратиму гетману особую личную охрану. Через два дня после того, как в ближнем боевом охранении Богдана встали четырнадцать характерников, Хмельницкий попал в великолепно организованную двойную шляхетную засаду, выйти живым из которой у него не было никаких шансов.
Жарким июльским днем маленький отряд гетмана Войска Запорожского, на несколько дней оставившего Белую Церковь, двигался к Чигирину и Субботову. Характерники Максима Гевлича охраняли Богдана Хмельницкого «казацким веером длинным основанием вперед», прикрывая его не столько от сабли, сколько от внезапного оружейного залпа снизу. Хмельницкий смотрел на каменно спокойных хлопцев-витязей и был очень благодарен Богуну, сохранившему с его помощью школу страшного украинского невидимого боя в любом положении и ситуации. Конвой еще не добрался до Богуслава, купола белоцерковских храмов белели вдали на фоне ярко-голубого неба, но гетман, уставший от бесконечных смертельных революционных проблем, уже радовался завтрашней встрече с семьей.
– Впереди засада. Тридцать бойцов, опытные, стоят с ночи, пропустили три казацкие отряда с возами, а значит ждут, скорее всего нас. Расположились в яру, в двух километрах отсюда, в деревьях вдоль дороги с двух сторон.
Максим выслушал дозорного хлопца и вопросительно повернулся к слышавшему все Хмельницкому, который тут же ответил:
– Никак до шляхты не доходит, что дурней в казаки не принимают, дурнями тыны подпирают. Их всего двое на одного. Атакуем. Только пленного возьмите, надо узнать, кто такой ловкий проложил дорогу в ставку.
Характерники недолго переговорили, и конвой рысью двинулся в засаду «казацким веером длинным основанием назад». Рыцарям было ясно, что никто не собирается брать в плен надежду Украины, поскольку обязательные казацкие погони не дадут вывезти гетмана для дикой казни на польские территории. Засадники подождут, пока в них въедет хмельницкий конвой и в тридцать ружей и шестьдесят пистолей его сотрут.
Боевой гопак в конном строю решили не танцевать. В ограниченном пространстве засады среди деревьев характерники ударят с разных сторон первыми особыми мушкетами, пробивамющими панцири сантиметровой толщины, четырьмя пистолями и двумя саблями каждый. Восемь казацких воинов двумя группами незаметно отделились от гетмана, и ушли в засаду на засаду. Когда семеро витязей с Хмельницким приблизятся к ней на пистолетный выстрел, а стрелять опытные жолнеры будут только наверняка, хлопцы откроют убийственный огонь с двух сторон и тут же вслед за мушкетами и пистолями покинут ножны знаменитые казацкие полуметровые метательные кинжалы без гарды, и полетит во врага их совсем не один десяток.
Маленький отряд неброско одетых всадников рысью подъезжал к засадному яру, и птицы рассказали Максиму и гетману, что восемь бойцов в двух группах уже готовы к шляхетским смертям. Напряжение перед мгновенной схваткой всегда с неожиданным результатом разлилось в жарком, почти остановившемся воздухе.
Как всегда внезапно ударили выстрелы, восемь и тридцать два, а семерка уже россыпью влетела в яр, и опытные жолнеры никак не могли защититься от быстрой характерной гибели. Раненых среди засадных не оказалось, а к Богдану подвели еще ошарашенного секундным разгромом пленного. Гетман спокойно сказал:
– Скажешь правду, незаметно отпущу из лагеря.
Воин поднял глаза на Хмельницкого, помолчал несколько секунд и медленно произнес:
– Опасен только ты. Они все решили тебя убить, и королевичи-братья, и сенат, и нобили. Любой ценой. Не поможет огонь и металл, будет яд, предательство, что угодно. Твоей смертью занимаются самые опытные. Наша группа – только начало.
Витязи собрали кинжалы и вместе с пленным двинулись вперед. В уже почти вечернем воздухе четко раздался дважды повторившийся волчий вой, потом еще и еще. Максим повернулся к Хмельницкому:
– Наши от Богуна сообщают, что впереди еще засада, большая, семьдесят бойцов. Дорога назад, в ставку свободна.
Богдан тоже читавший звериные голоса, мгновенно ответил:
– Не ведать нам, казакам ни отдыха, ни покоя. Если не можем дать в ухо, дадим за ухо! Вызывай, Максим, сюда всех полковников, посмотрим, как шляхта охотится на казаков.
Над яром переливисто провыло, откликнулось тут и там, и уже через час примчавшиеся рыцари-полковники, радостно поздоровавшиеся с невредимым Богданом, внимательно смотрели на лесную дорогу, по которой двумя почти ровными рядами лежали мертвые польские засадники. Прискакали все побратимы, кто был в ставке – Иван, Максим, Данила, Федор, Иосиф, еще Иван, Филон, Михаил, Лука, Мартын, Матвей, Олекса, еще Иван, и еще Михаил, Максим, Федор, Василий, и все кто успел за этот короткий час.
Хмельницкий громко сказал собравшемуся к нему цвету Запорожского Войска:
– Если берешь чужую жизнь – будь готов отдать свою. Пышное панство впереди приготовило мне и всем нам недобрую встречу. Гей, витязи-полковники, а ну тихонько приготовьте для шляхетного привета кривули, поздороваемся с гоноровыми.
– Уже, батька, не задержим.
Сорок пять рыцарей быстрой рысью пошли навстречу неизвестно кого встречавшей смерти, а характерники заходили к засаде в бок, с запретом атаковать без приказа. Витязи-полковники были готовы заманить засаду в засаду, в которой Максиму Гевличу и его хлопцам могло и не достаться боевой работы. Однако досталось, приказ не замедлил, не задержался.
– Тому в горло хвост ведьмы, кто выдумал сюда дорогу! Однако, ни одна хлопская собака на Чигирин мимо нас не проползет.
В сумерках длинного летнего дня семьдесят шляхтичей второй засады нервно-весело переговаривались между собой и уже ждавшей их землей. Впереди, от Белой Церкви, раздался предупреждающий свист, командир поднял руку, и в очередной засадной роще распустилась мертвая тишина наступавшей, наконец, чудной украинской ночи.
Гей, казаки, летите вихрем в атаку, не считая врага, а только спрашивая, где он! Нараставший перед засадой топот вдруг обвалился четырнадцатью казацкими всадниками, среди которых на белом аргамаке виднелся кто-то в шапке со страусиными перьями. Характерники с вроде бы гетманом с размаху влетели в шляхетный мешок, вмиг закружились, развернулись, дали залп, сбивший несколько польских бойцов под копыта их готовых к погоне коней, и с криком «гойда» понеслись назад.
За попавшими в беду казаками на отдохнувших лошадях тут же рванулся весь засадный отряд, и уже, кажется, догонял этих наглых хлопов с их бешеным гетманом.
Неслись витязи-казаки, вытянувшись на своих боевых конях, заманивая под полковничьи сабли опытных ляхов, и без выстрела летели за ними польские шляхтичи и продолжалось это совсем не долго. Четырнадцать отчайдухов проскочили свою засаду на опушке лесной рощи и по особому пронзительному свисту вдруг рассыпались в пыль и исчезли в никуда. Засадная хоругвь собралась купой и всадники негромко заговорили друг с другом, видя перед собой пустую ночную белоцерковскую дорогу.
Вдруг в ночном воздухе ударил задорный голос одного из полковников Иванов: – Цо, панята, темно? Так ось мы вам присветим саблями в глаза!
Спереди и сзади, и в бок по шляхетному врагу одновременно ударили дождавшиеся засады побратимы и хлопцы Максима. В мах клинки упали на клинки, и мгновенный рукопашный бой загремел и все смешалось в кровавой рубке. Казацкие сабли как серпы в жаркий летний день на хлебной жниве крушили железные латы и шлемы неудачной погони-засады, и алая гоноровая кровь сначала брызгами, а потом почти струями полетела на землю, обгоняя падавшие и падавшие с коней шляхетские тела. В минуту чуть продолговатая опушка смутно запестрела панскими трупами, похожими на диковинные ночные цветы. Холодно-мертвым светом блестели лезвия уже очищенных в жирной земле казацких сабель, и бился от последнего оставшегося в живых командира яростный крик:
– Поединок! Гетмана!
Главного жолнера подвели к Хмельницкому. Полковники узнали лучшего ученика украинского православного шляхтича из Перемышля Михаила Володыевского, еще не знавшего, что он исконный польский маленький полковник, которому суждено погибнуть не от картечного удара в грудь, а при собственном ненужном взрыве, при защите Каменец-Подольска от турецкого нашествия. Володыевский считался одним из лучших фехтовальщиков Польской Короны, плохих учеников у него не было, но побратимы не останавливали своего гетмана, первую саблю Войска Запорожского, согласившегося на обоерукий бой-дуэль.
Противники встали друг против друга в широком, пылавшем факелами круге, несколько раз махнули вверх-вниз двойной холодной сталью, резким свистом разрубив уже слежавшийся после схватки ночной воздух. Сабли упали на сабли и раздались частые удары клинков о клинки. Сверкающими кругами летала мертвая, еще без новой крови сталь, со страшным железным скрежетом рубились поединщики и гремели над рощей непрерывные удары нечеловеческой злобы.
Хмельницкий сдвоено ударил и его удар был страшен! Никто сразу не увидел, что произошло. Лязгнуло, хрустнуло, и гетман Богдан уже шел назад к побратимым, держа в руках обе окровавленные сабли, а за ним медленно распадалась надвое засадная шляхетская сволочь.
Характерники доложив гетману, что ни один из семидесяти панов-жолнеров не ушел, выстроились своим походным строем, знаменитый отряд Войска Запорожского повернул к Белой Церкви и навстречу героям вышла вся казацкая армия, уже знавшая, что могло дважды произойти этим длинным июльским днем, и еще долго гремели и перекатывались вокруг Богдана и его полковников восторженные крики:
– Слава! Слава! Слава!
Тысячи лет никто из мириад правителей не переживал, когда приходилось применять на практике закон, гласивший, что цель оправдывает средства и это было правильно. В политике, если она не направлена против целого народа, важен результат, а рассуждать о том, какова цель, и какие приемы можно использовать при ее достижении, любили только философы, лицемеры и демагоги. Внешние и внутренние враги, в которых нигде и никогда не было недостатка, определяли правила государственно-политического развития, активно подтверждая греховную природу человека. Появившихся вождей и государей, которые честно хотели добиться народного счастья, традиционно убивали в спину, и это были совсем не только чужие враги-противники, но и собственные соратники-конкуренты.
Богдан Хмельницкий отлично знал, что в болоте Речи Посполитой чистыми сапог не сохранишь. Он видел, что в сенате Польской Корны заправляет мразь, которая распоряжается миллионами людских жизней и с удовольствием топчет чужие судьбы. Вверху невменяемое всевластие правителей, внизу – кровавое царство шляхты. Богдан прекрасно понимал, что, если он даст революционную свободу всему народу, сделав его вольным на глазах бесконечных империй и монархий, держащихся только на крепостном праве, его и Украину тут же удавят скопом доброжелательные государственные соседи. Гетман хотел добиться просто независимости и государственности для своего народа. Он понимал, что против варшавских правителей-извергов можно использовать все приемы политической борьбы, ибо там, где нет закона – нет и преступления, но совсем не собирался становиться лицемерным политическим мошенником, что было просто невозможным для его геройско-гениальной натуры.
Равных Богдану Хмельницкому в искусстве политической интриги и контрпровокации в Европе середины XVII века было совсем немного. Ученик Макиавелли и Ришелье, современник фантастического мастера битвы и тайной войны Оливера Кромвеля, казацкий гетман раз за разом переигрывал польских королят, магнатов и нобилей, ума которых хватало только на то, чтобы вести государственную войну на уничтожение. Если в государстве политика и мораль живут в разных измерениях, это всегда кончается для него плачевно. Туда и дорога.
Во все века и во всех государствах ценились мастера тайной войны, хитроумные специалисты по двойным и тройным интригам с подтекстом, знатоки тайных шифров и посланий, теоретики и практики заговоров, переворотов, бунтов, мятежей и восстаний. Их всегда и везде было совсем немного, этих владельцев опасно секретных тайн, десятилетиями носивших их в себе и передававших свои уникальные знания по наследству избранным. Немногочисленных высоких исполнителей стратегических операций всегда прикрывали особые отряды воинов, великолепно владеющих всеми видами оружия и невидимой атаки.
Богдан Хмельницкий впервые в Европе создал новую тайную стражу, выдающихся мастеров владения словом и клинком, витязей тайной войны, знатоков политической интриги, контрпровокации и приемов информационно-психологического противодействия, обоеруких воинов, прекрасно владевших ужасающим искусством боя двумя саблями, высочайших профессионалов боевого гопака, удивительных стрелков из луков и мушкетов во всем окружающем подлунном мире. Лучшими из лучших среди этих невероятных бойцов были характерники.
Украинцы передавали приемы тайного боя из поколения в поколение еще со времен Киевской Руси. Среди запорожцев всегда были особые группы казаков, владевших очень сложными системами психофизической подготовки и боевых возможностей организма. В этих группах действовали «характерники» – удивительные бойцы-рыцари, которые во время своих фантастических тренировок полностью овладевали своей личностью-характером и входили в состояние «вихря», когда бешено вращавший над головой саблю казак вдруг исчезал из вида, а на его месте, казалось, появлялся мгновенно перемещающийся пламенеющий вихрь.
В характерники не назначались, а избирались советом опытных старых мастеров тайного боя лучшие умом и саблей казаки. Обучение запредельной войне велось на базах, в плавнях Большого Луга и Пластуновском курене Запорожской Сечи, известном со дня ее основания. Само слово «пласт» означало «ползти» пластом, рубить-пластать.
Учеба характерников всегда конспирировалась под охоту казацкого товарищества, на месяцы уходившего за добычей в плавни. Сама охота была важнейшей составной частью тренировок хлопцев, которые учились стрелять по внезапно появляющимся и быстро передвигавшимся в разные стороны прыжками зверям, маскировались на совершенно однообразной местности, изучали звериные и птичьи следы, привычки, голоса, атаковали страшных хищников только холодным оружием, ловили рыбу трезубцем, тренируя точность и силу удара. Очень опасная охота в плавнях в совершенно не просматривавшемся сплошном камыше выше человеческого роста развивала у избранных бойцов боевое мастерство, интуицию, значение законов природы и все это использовалось при выполнении заданий.
Тренировки характерников были простым, сложными, необычными и фантастическими.
Казаки с жердями перепрыгивали заборы, овраги, ручьи, сараи, дома, деревья, речки, а затем делали то же самое без шестов. Они кидали тяжелые камни, крестились и жонглировали ядрами, к которым приделывали ручки. Хлопцы переходили глубокий овраг по тонкому качающемуся дереву, залезали на высокий гладкий ствол, ночью без дороги проходили сквозь дремучий лес, проскакивали сквозь котящиеся с горы пылающие колеса.
Характерники боролись на руках, но не только сидя, а и лежа, боролись без помощи рук, стоя, на коленях, шеренгами, руками вгоняли острые и тупые гвозди в дерево, разминали пальцами затвердевший пчелиный воск, гнули подковы.
Бойцы, стоящие спиной к солнцу против своей тени на стене, должны были дотронуться до стены раньше своей тени, что было возможно только в состоянии «вихря», когда движения становятся незаметными для глаз. «Вихрь» вызывали разными способами, например, нападением на воина сразу со всех сторон.
Каждый характерник имел несколько сабель, определенной длины, формы и веса, мушкетов, обычных и метательных кинжалов, пистолей и коней, которых подбирал под свое тело. На тренировках они бились одной, двумя специально утяжеленными саблями, кинжалами, булавами, перекидывая их из одной руки в другую, рубили лозу, снопы камыша, падающие платки, бились один против десятерых.
Польские крылатые гусары в хоругвях были разбиты на тройки рейтар-подмастерьев, которыми командовал и обучал панцирный товарищ-мастер, давая им великолепную подготовку боя холодным оружием. Гусары, с ног до головы закованные в особые панцири, толщиной до одного сантиметра, были вооружены пятиметровыми копьями и восьмикилограммовыми метровыми палашами.
Казаки на тренировках одевали гусарские панцири на деревянные колоды и разрубали их как картонные. Для этих панцирей, которыми в частности, была закована «Золотая рота», лучший отряд польского войска, в которой под знаменем с изображением Золотого Руна служили сто пятьдесят самых знатных шляхтичей Польской Короны, у казаков были особые мушкеты, стрелявшие сорокаграммовыми пулями. Характерники владели всеми видами оружия поляков, литвинов, татар, турок, москвичей и других европейских воинов.
Характерники скакали на конях с двумя саблями в руках и кинжалом в зубах, стоя в седле на голове, подбрасывали и ловили на скаку оружие, танцевали стоя на седлах, с обеих рук стреляли с коня в разные стороны, постоянно при этом меняя направление движения. Казаки на пятьдесят метров кидали метальные кинжалы без гарды, сбивая всадника с коня и убивая сторожевую собаку, а пулей тушили фитиль свечи в окне замка.
Бойцы учились уходить от удара сабли, пики, стрелы и даже «танцевали» под пулями. В бой или налет они шли, измазав лицо сажей и глиной, которые отпугивали всегда изобильных в плавнях комаров и мошек. В схватках казаки хладнокровно управляли своими эмоциями. Они вели рукопашный бой внизу – подножками, подсечками, блоками рук в партере; на уровне плеч руками, вверху – ударами ног в прыжках. Характерники по-особому передвигались, стояли в боевых стойках, защищались, отвлекали врага ложными движениями, звуками, били стиснутыми пальцами, ладонями, их ребром, кулаком, локтями, бедром, коленом, голенью, стопой, с места, в прыжке.
Знаменитый, нигде, даже японскими ниндзями не применявшийся характерный удар, позволял присевшему, а затем подпрыгнувшему бойцу двумя ногами в шпагате одновременно поразить двух противников. Хлопцы били двумя ногами вперед, одной ногой в бок, с полного или половинного разворота, защищались отходом, отскоком, блоками, отбиванием ударов, приседали, крутились на земле паучком и волчком, не давая в себя попасть. Боевые движения ставились с помощью системы кожаных ремней, которые не давали ошибаться при нанесении удара. Характерники бились на пиршественных столах, не задевая многочисленных блюд, кувшинов, бокалов, налитых чарок.
Казаки изучали травы, готовили лекарства и отвары, знали, как они действуют на человека. Для поддержания силы и выносливости в многодневных быстрых походах они использовали любку двулистую, в сушеных шариках.
Экзамены характеринков были очень сложными. Молодые бойцы должны были выстоять в поединке против опытных воинов. Богдан Хмельницкий, как и его полковники никогда не боялся выходить на поединки даже став гетманом, о чем говорят и многие исторические источники. Бойцы должны были на лодке пройти все днепровские пороги, правда, не в полную воду, с завязанными глазами найти из семи чар с ядом и выпить одну с водой. Группой экзаменующие совершали рейд из Запорожья в Бахчисарай и Феодосию, выкрадывали мурзу, бека и успешно доставляли его назад. Бойцы нападали по-волчьи, уходили по-лисьи.
Характерники легко перевоплощались в путешественников, купцов, нищих, калек, кобзарей, поляков, турок, татар, москвичей, знали их обычаи и языки, были великолепными специалистами тайного розыска, планирования и осуществления операций, разведчиками, снайперами, саперами, минерами, фортификаторами, пушкарями, пехотинцами, кавалеристами, моряками. Они интуитивно чувствовали опасность, а некоторые великолепные мастера могли гипнотизировать целый отряд и сбивать воина с ног резким выдохом.
Хлопцы владели всеми звуками природы, голосами зверей и птиц, разговаривали волчьим воем. Они небольшим отрядом имитировали отход большого войска, являлись мастерами разведки боем, засад, проникновения в лагерь противника, дезинформации, захвата гонцов, наблюдения из невозможных положений, маскировки передвижения под водой. Характерники знали психологию разных сословий, владели системами навигации, выживания среди врагов, достижения цели, проверки и принятия решений. Они могли разработанными суставами и мускулами снимать кандалы и выбираться из завязанных мешков. Их удобная и просторная одежда была продумана до мелочей. Высокая изломанная баранья шапка защищала голову от удара, широкий длинный пояс выполнял роль кольчуги и защищал внутренние органы от ударов, широкие шаровары скрывали движения ног.
Немногочисленные зрители, собиравшиеся на торжественный выпускной экзамен характерников под их флагом с особым вышитым серебром знаком на пурпурном поле, с восхищением наблюдали, как молодые витязи правили конями разных пород ногами, рубили вязкую глину и струю воды, бились французскими шпагами, турецкими ятаганами, московскими бердышами, польскими палашами, исчезали в ровной и плоской как стол степи, перемещались под водой, бились без оружия против пешего и конного противника, подражали голосам птиц и зверей и ветру, находили дорогу по солнцу и звездам, бросали кинжалы, топоры и арканы, захватывали языков и получали от них сведения словом и огнем, путали следы, разжигали из ничего костер только днем и никогда ночью, дневали и ночевали всегда в разных местах, исчезали в никуда и появлялись ниоткуда, сжатыми руками пробивали подброшенные кверху тыквы-гарбузы, с завязанными глазами без промаха попадали саблями в раскачивающиеся перед ними на веревках кувшины, ломали руками подковы, рубили быстро летевшие в них одно за одним десятки яблок, шифровали тайные послания, планировали сложнейшие операции, на разных языках показывали искусство диалога и допроса, изменяли внешность, походку, тембр голоса, возраст. Документы говорят о многих покушениях мечом и ядом на Богдана Великого и ни одно из них не стало успешным благодаря характерникам и самому украинскому гению, создавшему группы этих ураганных бойцов в каждом из тридцати казацких полков.
Украинский гетман выигрывал битвы на полях сражений, но готовил победы в тиши тайных кабинетов. В военном уставе «Статьи об устройстве Войска запорожского» Богдан писал, что «полковники должны днем и ночью сообщать гетману, что у них происходит». Он всегда сам инструктировал и отправлял в дело лазутчиков, разведчиков, диверсантов, сам разрабатывал секретные операции и любимые им дезинформации, говоря: «Давно бы я не ходил по свету, если бы кто-нибудь знал и ведал, куда я должен пойти». В ответ в Варшаве говорили только одно: «О планах Хмельницкого ничего достоверно неизвестно».
Гетман предвидел развитие событий далеко вперед с помощью конкретных знаний. Тысячи профессиональных и добровольных агентов действовали в казацких резидентурах по городам и весям Речи Посполитой, особенно эффективно в Варшаве и Вильно, постоянно передавая в Чигирин и Белую Церковь политическую и военную информацию. Особые агенты гетмана Василий Верещака, Ярмолович, братья Сечевичи, другие тайные шляхтичи, служили в покоях, при дворе короля Яна Казимира, в сенате, в правительстве. Особые резидентуры Хмельницкого работали в Крыму, Турции, Молдавии, Валахии, Трансильвании, Чехии, Моравии, Силезии, Австрии. Сотни казацких агентов под видом пилигримов, нищих, путешественников, калек, циркачей, купцов, наемников, кобзарей, богомольцев собирали тактическую информацию в оперативном тылу армии противника.
Тайные хлопцы полковников братьев Стасенко взрывали там, где надо мосты, разрушали переправы, портили вражеские пушки, поджигали цейхгаузы, угоняли боевых коней противника. Хмельницкий всегда сеял в войсках Польской Короны хаос, неуверенность, напряжение, сменявшиеся чувством обреченности и паник5ой, и многие военные шляхтичи говорили, что деревенели только при одних слухах о его приближении.
Гетман управлял тайной службой Войска Запорожского так, что непосвященные не понимали ничего в совершающихся секретных событиях, просчитать которые было так же невозможно, как и разобраться в том, почему и по какой причине Хмельницкий в течение обычного летнего дня 1648 года мягкий, резкий в суждениях, горячий, приветливый, приятный, молчаливый, простой, радушный, лукавый, злой, мстительный, добрый, суровый, жестокий, отчаянно смелый, хладнокровный, предусмотрительный, упрямый, компромиссный, противоречивый, цельный, нетребовательный, скромный, бешеный, великий.
Никто из многочисленных врагов Хмельницкого никогда не мог определить, какой стратегический и тактический прием он использует, чтобы добиться поставленной цели. Летом 1648 года, после побед под Желтыми Водами и Корсунью, Богдан понимал, что теперь Польская Корона займется им и казаками по-настоящему, и день и ночь готовил Войско Запорожское к осенней грандиозной битве с шляхетными нелюдями, льющими людскую кровь, как воду.
Летом 1648 года умное польское меньшинство предупреждало сейм: «Не берите волка за уши, а признайте правоту посполитых. Казаки обратятся за помощью к самому аду, лишь бы избавиться от такого рабства, которое от нас терпели». Чванливое польское большинство отвечало: «Скорее Хмельницкий будет на колу, чем дождется вольностей своему казачеству!» Богдан Великий спокойно отвечал очнувшейся от алчности в войну Варшаве: «Будет так, как бог даст». В Европе умно рассуждали: «Гордая шляхта, находившаяся в тяжелом и сомнительном положении, не хотела прозревать и дать Украине справедливость, отвечала Хмельницкому и народу только оскорблениями. Видно, в вечной книге предначертаний было записано, что поляки в 1648 году не могли увидеть того, как с этого года начался несчастный распад их державы».
Богдан Хмельницкий спокойно, вежливо и рассудительно передавал варшавскому сейму: «У нас к королю набрался целый сундук просьб и предложений, да у вас никто короля не слушает. Пусть паны магнаты станут шляхтой, а король будет один над всеми. И вы, и мы будем слушать одного короля. Виновники нашего восстания – несусветная шляхта, сорвавшаяся с цепи разума, которого у нее давно нет. Если, упаси бог, еще кто на нас нападет, мы, казаки, богом клянемся, что ему достанется так, как мы никому не желаем. Вы добьетесь, что у нас останется только одно желание – навсегда избавиться от панского гнета».
В ответ назначенный хитромудрым сенатом главным переговорщиком православный нобиль-украинец с польскими замашками Адам Кисел радостно докладывал руководившему Речью Посполитой примасу:
– Хмельницкий, этот изменник, рассылает свои письма везде по городам, поднимая людей на погибель, которую они считают верхом счастья. Нужно быстрее послать на него войско, чтобы спасти спокойствие, счастье и славу Польской Короны.
Сенат в очередной раз написал в Москву, что Хмельницкий в союзе с Крымским ханством вот-вот атакует Кремль. Польские послы дали боярам из ближнего царского круга взяточные деньги и столпы государства доложили уже давно совершеннолетнему великому государю Алексею Михайловичу, что Украина очень опасна России. Беярскую сволочь беспокоило, что мятеж от Днепра может перекинуться в Россию, а та тут же восстанет, почему-то разъяренная самым лучшим в мире боярским правлением. По команде Боярской Думы царь приказал закрыть западные границы с Речью Посполитой, традиционно называя ее Литвой: «От литовского рубежа по всем дорогам и по малым стежкам, и везде учинить заставы и крепкие сторожи, и беречь накрепко, чтобы никто к нам сюда не проехал и не прошел, и не прокрался».
Пограничные царские воеводы, радостно выгадывая свой интерес у казны взамен достоверности, охранять которую были поставлены, наперебой лгали самодержавному государю о грядущей вот-вот казацкой опасности, которой не было и в помине. Путивльский воевода Никифор Плещеев, родственник второго по рангу государственного вора Московского царства Леонтия Плещеева, вдохновенно сочинял сказку то ли выросшему, то ли нет двадцатипятилетнему Алексею Михайловичу: «Опасаюсь я, холопишка твой, от тех повстанцев всякого дурна, живу в Путивле неоплошно, чтобы от тех воров, литовских людей, городу Путавлю какое дурно не учинилось».
До 1653 года Москва боялась конфликтовать с Варшавой, которой была не раз позорно бита и ограничивала свои действия разведкой очевидного и всем известного: «Тотчас послать в литовскую сторону кого пригоже и велеть разведать подлинно тайным делом, как польского Владислава короля не стало, и кого на его королевское место чают, и коль скоро. И что у них ныне делается, и в которых местах у них черкасы-казаки и татары, сложась воюют, и много ли их в собранье, и кто к черкасам пристает, и что за ссора у черкас с поляками учинилась, и как ту ссору чают унять. И кто ныне в Польше и Литве коронные гетманы, и белорусцы к черкасам не пристают ли, и есть ли в которых городах против тех черкас и татар в литовской стороне собранья. Про всякие вести, что у черкас делается, разведать всякими мерами все доподлинно».
Богдан вежливо улыбаясь, пригласил удалых московских лазутчиков в Белой Церкви к себе на завтрак, еще раз рассказал подробности войны и очень просил передать в Кремль, что «мы, казаки, не враги Московскому царству, нас не нужно бояться. Казакам с ляхами миру не будет». Гетман пригласил в шатер Адама Кисела и в его присутствии прочитал московским тайным агентам перехваченное письмо главного польско-казацкого переговорщика царю: «Казаки воюют из страсти к грабежам и беспорядкам и этот мятеж опасен для Московского царства, которому следует объединиться с Речью Посполитой и не допустить буйному народу усилиться для бедствия обеих держав». Затем Богдан спокойно спросил Кисела:
– Кажется, за вашими варшавскими обещаниями и предложениями торчат уши обмана и предательства?
За шатром грозно гудела дисциплинированная стотысячная казацкая армия, готовящаяся к битвам за свободу украинского народа, и совсем не хотевшая киселовских грабежей и беспорядков. С этого момента Кремль не принимал всерьез ни одно польское письмо и посольство, просто вежливо, но не очень дальновидно выжидая, когда поляки и казаки выдохнутся в домашней войне, чтобы сбить с трупов сливки. Дело, впрочем, житейское.
Хмельницкий раз за разом показывал государственным врагам и друзьям, что Варшава традиционно тупо и политически недальновидно игнорирует реальную ситуацию на Днепре. Всей Европе, но совсем не Польской Короне, было ясно, что Украинская революция по своему размаху сравнима с восстанием Уота Тайлера в Англии, Жакерией во Франции, Гуситскими войнами в Чехии и крестьянскими религиозными войнами в Германии. Позднее Европа будет называть Хмельницкого украинским Кромвелем, чье противостояние с необуздываемым королем Карлом I Стюартом летом 1648 года подходило к мертвому концу, давая, наконец, дорогу изменившей весь мир Великой Английской революции. Гетман Войска Запорожского понимал, что Европа Варшаве не указ и не пример, а только место, где шляхта может тратить чужие деньги. Только для того, чтобы еще и еще раз показать всем государственным соседям хамское упрямство польского сейма, с которым никак нельзя иметь дело порядочным и уважающим себя странам, Богдан послал на эту «Бурю пустых криков» посольство Войска Запорожского во главе со своим побратимом и политическим советником Федором Вишняком.
Нижняя шляхетская Посольская изба варшавского сейма, казалось, с трудом вмещалась в огромный готический зал королевского дворца, свободно переносивший присутствие пятисот шляхетских крикунов. Заседание сейма Речи Посполитой уже давно должно было начаться, но роскошный зал был почти пуст. На возвышении-подиуме стояли почетные кресла для пока не избранного короля и примаса, чуть ниже по обеим сторонам выстроились кресла для государственных деятелей Польской Короны и Великого княжества Литовского, великих, коронных, литовских гетманов, канцлеров, подскарбией. Чуть дальше возвышалось место сеймового маршала, кресла польных гетманов, епископов, воевод, каштелянов. За ними полукругом расположились места для сенаторов, а за ними стояли ряды скамей для представителей шляхты, избранных на поветовых сеймиках вместе с инструкциями, как голосовать в Варшаве. Хоры и галереи предназначались для приглашенной публики.
С традиционным часовым опозданием сеймовый зал, наконец, заполнился сиятельными королятами, ясновельможными нобилями и светлыми панами, все как один надменными, разодетыми в парчу и атлас и интересующимися только впечатлением, которое они производят на избранных в этот роскошный готический зал. Везде слышалось бряцание надетых для гонору на панские тела сабель, которыми большинство присутствующих совсем не умели владеть и поэтому обычно посылали вместо себя на смерть наемников-профессионалов, оплачивая их кровь чужим потом.
При появлении казацких послов сейм долгожданно взорвался злобными криками ненависти к этому схизматскому быдлу, заставлявшему его выслушивать небывалые еще в Польской Короне справедливые народные слова:
– Ясносвященные сенаторы и ясновельможные паны послы!
Много кривд, горя и слез претерпела и уже пролила наша бедная Украина, вместо миролюбия и единения народов окутанная темной силой деспотий, нетерпимости и злобы. Гонимые и утесняемые братья ваши узнали в Речи Посполитой не родную мать, а злую мачеху.
Наш знаменитый и древнейший украинский народ несмотря ни на что жил в единении со своими польскими собратьями и оказал множество услуг Речи Посполитой. Но снова и снова из мрачных бездн поднимались черные тучи и закрывали нам солнце. Сорвались с цепи сатанинские силы и начали сеять в шляхетских сердца злобу и ненависть. Вооружившись гвалтом, поднялись на нас и на наши святыни дерзновенные руки, растоптали все договоры и повергли всю Украину в плач и стенание. И так неласковый к нам закон совсем стал не закон, и смеются над ним паны и нарушают все наши права, приравняв украинцев к псам.
Благородные и ясновельможные владыки, князья и паны! Преклоните к нам сердца ваши, чтобы не совершилось сказанное пророком: «И слезы их обратятся в камни и стрелы, а стенания – в огонь!»
В Святом Писании сказано, что бессмысленно метать бисер перед свиньями, что в народном переводе звучит, как «посади свинью за стол, она и ноги на стол». Орущий сейм едва дослушал разумные казацкие речи и над бесконечными готическими сводами задымился и разгорелся мутным пожаром шляхетный лай:
– Не уступать схизматам, не уступать ничего! Ни пяди не уступать! Мы и так были слишком вежливы с быдлом! Огнем и мечом их! Украинская земля – наша, а значит, все что на ней – наше!
Среди хаоса истошных гоноровых воплей опять в зале раздались умные посольские слова:
– Вы стремитесь насилием обратить нас в подъяремных волов, а какой смысл волам защищать ярмо и бич угнетателя? Мы бросим ярмо и уйдем от плуга. Нам, волам, в случае опасности лучше не защищать, а убить злобного угнетателя и разделить землю.
Опомнитесь, если можете, яснейшие паны, взойдите на свои высокие замковые башни и оглянитесь вокруг Речи Посполитой. С севера на нее косятся шведы, с востока сторожит обиженная Москва, с запада не зевают немцы, с юга терзают нас татары и турки. Опомнись, шляхта! Усмири, если можешь в своем сердце злобу, разломи железо неволи и скажи, наконец: «Правда и воля всему народу Речи Посполитой и тогда не будут страшны нам никакие враги!»
И еще раз попытались казацкие послы достучаться до неприспособленных для этого шляхетских депутатов, соли Польской Короны:
– Вы хотите сделать из казаков, этих львов, которые во всех битвах бились в самом огне, своих непримиримых врагов? Это смертный приговор Речи Посполитой самой себе. Ваше своеволие и презрение к народу ляжет позорным пятном на Польскую Корону, которая не вытравит это пятно навеки.
10 июля 1648 года сейм ответил Войску Запорожскому почти единогласным ревущим воем:
– Начать решительную борьбу с взбунтовавшимися казаками. Захватить и отослать в Варшаву в цепях изменника Хмельницкого и тогда мы, возможно, убьем не всех бунтовщиков и их пособников.
Сейм объявил в государстве сбор шляхетского ополчения и набор новой армии. Во главе огромного войска, вместо находившихся в татарском плену после Корсунского позора гетманов, сенат, кажется трезвый, поставил триумвират региментарей – ленивого сандомирского воеводу Доминика Заславского, дипломата и коронного подчашего Николая Остророга и врага Хмельницкого, коронного хорунжего Александра Конецпольского. Чтобы заместителям гетманов было не так скучно тупо посылать солдат на казацкую смерть, сенат, кажется не трезвый, приставил к триумвирам тридцать два (мы не шутим!) военных комиссара с неопределенными властно-контролирующими полномочиями.
Узнав об очередном сеймовом идиотизме, Богдан Хмельницкий засмеялся, и вслед за ним хохотала и Украина, и Великое княжество Литовское, и вся Речь Посполитая: «Князь Доминик – перина, подчаший – латына, хорунжий – дытына. Эти тридцать пять командующих успешно проиграют не одно, а тридцать пять сражений. У панов бог ум отнял. Каждый хочет быть старшим, а где старших много, там войско нездорово. У шляхты в хоругвях будет больше золота и серебра, чем свинца, как будто собирается она не на смертельную битву, а на свадьбу!»
Сенат, наконец, определил, что Украина поднялась и справа и слева от Днепра, а все посполитые, все как один, повторяют «Эй, ляше – по Случь наше», потребовал у Хмельницкого, который не переставая ловил и казнил мародеров, унять «варварскую неорганизованную толпу во главе с вождем сумасшедшего плебса Кривоносом». В ответ на том самом Масловом Ставу гетман в присутствии наблюдателей из разных стран провел созданный им смотр украинской армии, на котором в тридцати полках стояли восемьдесят тысяч казаков и посполитых, с батареями из ста орудий, четырех тысячная крымская орда Карач-бея и многочисленные отдельные крестьянские и мещанские отряды. На смотру Богдан Хмельницкий торжественно вручил «вождю бешеного плебса» позолоченную и всю в драгоценных камнях саблю с рукоятью из белого рога со словами:
– За твою службу народу от всего казацкого рыцарства – путь не дрогнет твоя рука, как не дрожала до сих пор.
Сенату гетман публично ответил, что “зачем же вы так допекли людей, зная, что народ унять нельзя”, и потребовал у Варшавы унять Бешеного Ярему, который вместе со своим смертельным садистским табором, с удовольствием вешал на шеи посполитых ожерелья из отрубленных голов их детей и с наслаждением зажигал «казацкие свечи», привязывая хлопцев к столбам, обматывая их соломой, обмазывая смолой и затем устраивая живые костры.
Уже многие люди понимали, что государство, массово рождающее и не наказывающее своих нравственных выродков, вроде Иеремии Вишневецкого, было обречено. Туда и дорога, воздух в Европе будет чище, говорили по всему старому континенту от моря до океана. Казаки и посполитые понимали, что вместе с невменяемой польской шляхтой они на одной земле жить не могут. По всей Речи Посполитой гремели убийственные по своей справедливости слова Богдана Великого:
– Вы, панове-шляхта, позор Польской Короны. Вы исчадия ада и сатанинские выходцы, издевающиеся над людьми, как над собаками. Для вас нет ничего святого и дорогого, кроме своего бездонного брюха. Добре, ожидайте, доберемся мы и до вашего брюха. Вы не благородная шляхта, вы разбойники и губители отчизны, топчите закон ногами и смеетесь над ним, собирая из судебных постановлений себе бумажные кунтуши. Ну что же, посмеемся над вами и вашими мерзкими и пустыми харями – пыками и мы. Все пойдем, все встанем против вас, потому что давно горит огнем в груди наша боль. Вы жжете нас, без разбора и счета льете кровь верных слуг отчизны и вызываете на вас пароксизм нашей ярости. Ни закона, ни правды у вас нет, а только озера и реки нашей крови.
У вас нет никакой власти, которая блюла бы какой-нибудь порядок в государстве, а только везде царит разгул, своеволие и бесправие, вызывающие только одни трупы. Вы, горсть угнетателей, присвоили себе державу, а лишенных вами прав посполитых превращаете в быдло. Ну что же, значит это быдло возьмет в руки вилы. И следа вашего хищного не останется, как и ваших разбоев, зверств, распутств, безумной роскоши и вашего зла, которое влечет всех к погибели. Облопаетесь нашей казацкой крови!
Где ваша былая доблесть, шляхтичи? От риска и позора поражения вы откупаетесь чужими деньгами, проливаете свою честь в беспутстве, пирах и разбоях. Вы не витязи, гремевшие славой в Грюнвальдской битве, а только их клочья, насквозь пропитанные злобой и алчностью.
Ваши ужасные насилия над народом – позорны и преступны. Вы поджигаете райскую землю – сгорите в пожаре и сами. Ваши фанатические издевательства над людьми, ненависть и презрение к ним – порождение вашего деспотического безумия. Непримиримая злоба и ярость между нами быстро растет. Вы погрязли в пьянстве и разврате, в безумной роскоши потеряли свою доблесть и теперь на вас наша несокрушимая казацкая сталь.
Гром небесный на вас!
Ждите же заслуженных ударов судьбы!
К концу августа огромная польская армия собралась у львовских Глинян и не меньшее украинское войско – под Белой Церковью.
Десятки тысяч шляхтичей, увидев, как их много, чванливо говорили сами себе и всем, кому попало:
– Не помогай, боже, ни нам, ни казакам, а смотри, как мы разделаемся с этим мужичьем. Против такой сволочи не стоит тратить пуль, мы их разгоним одними плетьми.
По эти наглые возгласы более чем стотысячная польская армия на сотне тысяч возах обоза вышла из Глинян на Збараж в направлении Белой Церкви убивать бунтовщиков. Отдельно шло частное войско Иеремии Вишневецкого, в очередной раз обиженного тем, что ему не дали гетманскую булаву. Тридцать пять военачальников привычно пьянствовали, активно поддерживаемые пышным военным панством, еще не знавшим, что вскоре им придется обменять роскошную жизнь на сырой украинский чернозем.
Богдан Хмельницкий продуманно не удержался и послал навстречу пыхато-наглому нешановному панству два воза индюшачьих перьев и над войском Польской Короны захохотала Украина, расстроилась Речь Посполитая и удивилась Европа, чьи армии никогда заранее не хвалились, идя на битву, а только возвращаясь с победой.
Украинский гетман прекрасно понимал, что его войско не должно выходить за пределы казацких территорий, чтобы не дать сенату возможности обратиться за военной помощью к соседним монархиям во главе с Австрией, боявшихся, что народная война из Украины может перекинуться на их земли. Хмельницкий знал, что пятидесяти тысячам казаков и стольким же тысячам необстрелянных посполитых, поддерживаемым десятитысячнеой ордой калги-султана Крым Гирея и Тугай-бея угрожают пятьдесят тысяч кварцяных жолнеров, немецких наемников, шляхтичей ополчения и еще вдвое большее количество их военных слуг. Богдан, всегда берегший жизни своих боевых хлопцев, опять должен был загнать оккупационное войско на выгодную для его разгрома позицию.
Казацкие разведчики нашли хорошее место для победного сражения к юго-востоку от Староконстантинова, у местечка Пилявцы, стоявшего на берегу медленной и спокойной реки Иквы, которая текла по заканчивающейся холмами и кустарниками заболоченной равнине. Чтобы разозлить региментарей и комиссаров, полк Максима Нестеренко по приказу гетмана сумасшедшей атакой взял неприступный для кого-то сумрачный Кодак, и Хмельницкий показал полякам, что в штурме участвовало все его войско. Взятие антиказацкого Кодака было звонкой пощечиной Варшаве, и огромное польское войско сдвинулось к югу, уйдя с киевского направления, и с удовольствием накатывалось на казацкие полки, громогласно называя их уже мертвыми.
Пьяная в смерть шляхта во всеуслышание объявила свой поход на казацкую сволочь шествием к победе и славе и беспокоилась только о том, как пышнее отпраздновать неизбежную гибель ста тысяч взбунтовавшихся хлопов. Десятки тысяч шляхтичей сидели на великолепных боевых конях, украшенных позолоченной сбруей и даже седлами и махали дорогими саблями с серебряными вставками, стараясь не обрубить лошадям уши, но поминутно роняя в осеннюю грязь меховые шапки с драгоценными камнями и золотые шейные цепи. За пышным панством сто тысяч возов обоза везли золотую и серебряную посуду, дорогие вина и бочки с медом, разнообразнейшую еду, восточные сладости, богатые постели и обязательные серебряные ванны. Свобода шляхты незыблема, а быдло на пали! Костьми ляжут, пшя креф, и сто дьяболов им в хлопские глотки! Раздавим благородными сапогами взбунтовавшихся гадюк!
На Пилявицком поле казаки и посполитые окапывали валами и рвами шестирядный казацкий табор, перекапывая вокруг холмы и долины, заливали водой Иквы сенокосы, лишая шляхетских коней корма, и оставляли перед защищенным рекой фронтом холмистую равнину, на которой никак не могла широко разогнаться многотысячная панцирная кварцяная конница.
Гений Богдан Хмельницкий стратегически не повторялся никогда. Тайная служба гетмана предупредила гоноровое воинство, что к нему в тыл уже идет десятитысячный корпус Максима Кривоноса, чтобы устроить шляхте вторую Корсунь. Заславский, Остророг и Конецпольский гордо заявили, что только хлопы наступают на грабли дважды и двинулись на Староконстантинов, у которого не было удобных для тыловых засад мест, собираясь встать там неприступным лагерем. Богдан вежливо улыбнулся и тут же ударил в лоб многомудрым региментарям авангардом Данилы Нечая, который должен был ложным отступлением заманить оккупантов туда, где их ждала казацкая смерть.
Хмельницкий гений рассчитывал грядущую решающую битву как шахматную партию, заранее готовя ее исход. Он понимал, что в Пилявецком треугольнике перед ним будет стоять все Польская Корона, и не собирался давать ей ни одного шанса.
Давайте, ясновельможные, танцуйте под наши казацкие дудки, раз не можете плясать под свои трубы. Скоро в гетманской жмене станцуете тот краковяк, который сыграю вам я, гетман войска Запорожского. В вашем походе слишком много сеймовых полководцев, а значит ждет его позорный конец.
Армия Хмельницкого встала табором на правом берегу Иквы, на левом скопились селянские полки Кривоноса. Река перед казацким фронтом имела несколько бродов и неширокую плотину, но воины укрепили орудиями и шанцами с обеих сторон только плотину, чтобы не мешать возможным атакам противника по всей линии обороны. Авангард Данилы Нечая занял все переправы через ставшую пограничной реку Случь и атаковал поляков у Староконстантинова, получив задачу заманить их к Пилявцам.
Перебежчики сообщили региментарям, что все войско изменника Хмельницкого плохо обучено, вооружено косами и дубинами, а многие реестровые казаки только и мечтают перейти на шляхетскую сторону. Триумвират, конечно, обрадовался и польское войско всей массой навалилось на полки Нечая, которые яростно держали все переправы через Случь, все, кроме одной.
– А куда ведет дорога от этого слабо защищенного брода? – спросили главные «перина, латына и дытына».
– Так в Пилявцы же, – ответили казаки, имитировавшие ее защиту.
Под крики vivat польское войско день и два переправлялось через отбитую переправу не заметив, что ночью авангард Нечая спокойно отступил от реки везде. Опытные польские командиры предложили устроить лагерь у Случи под Староконстантиновом и спокойно ждать войско Хмельницкого, но развоевавшиеся региментари и комиссары радостно приказали хоругвям без остановки гнать бунтовщиков за Днепр. Боевые офицеры настаивали на остановке, но тут же новые казацкие перебежчики сообщили триумвирату ужасную новость, что через две недели к Хмельницкому подойдет стотысячная орда во главе с ханом Ислам Гиреем. Региментари и комиссары тут же умно решили, что допустить соединение татар и казаков нельзя, назвали опытных командиров трусами и отправили войско в атаку на одинокого пока казацкого гетмана, которое тут же наткнулась на его табор у Пилявиц. 7 сентября Хмельницкий, наконец, смог немного спокойно поспать, приведя польские хоругви туда, где их ждала смерть. Вы, королята, ненавидите таланты и всегда выбираете посредственности. Ну что же, ждите завтра от нас свинцовые гостинцы.
Растянутый на восемь километров в длину широкий польский лагерь стоял в четырех километрах от авангарда Кривоноса на правом берегу Случи. Правым флангом командовал Остророг, левым Конецпольский, центром Заславский и собой Вишневецкий. В тылу, чтобы не допустить казацкой засады по-корсунски, встали подольские шляхетные хоругви. На вечернем полупьяном военном совете план грядущего сражения не разрабатывался – казаки полезут, и мы их убьем, vivat!
Утром 8 сентября две стотысячные армии у Пилявиц смотрели друг на друга в упор. Хмельницкий никогда не торопился воевать, если можно было еще и еще дезинформировать противника. Гетман совсем не рвался атаковать зная, что шляхта в бездействии сильно пьет спиртное, а значит, быстро теряет твердость духа, который и так не отличался у нее стальной крепостью.
Богдан видел, что в стотысячном польском войске только двадцать тысяч немецких и кварцяных пехотинцев и шляхетная конница вдвое больше казацкой. Пехота не может победить конницу и поэтому применяет против нее методы активной обороны. Знахари сказали гетману, что через несколько дней в округе начнутся проливные дожди, сделав землю совершенно не пригодной для конных атак, и Хмельницкий начал нужные погоде и ему, но совсем не полякам переговоры.
В письме Заславскому Богдан повторил, что эта домашняя война вызвана зверствами Бешеного Яремы и казаки не очень понимают, зачем сладко живущим гоноровым шляхтичам посполитого рушения тысячами умирать в кровавом сражении из-за одного обезумевшего садиста. Шляхта с удовольствием ухватилась за идеи не погибать и тридцать пять командующих начали демократическое обсуждение письма Хмельницкого в польском лагере.
Иеремия Вишневецкий, даже подпертый своими двенадцатитысячными хоругвями, несколько разволновался и заявил, что он против любых переговоров с казацкой сволочью, у которой нет совести и, вообще, эта домашняя война должна окончиться ее гибелью, поэтому нельзя даже думать о мире, а только о сражении.
Доминик Заславский, активно поддержанный шляхетными жизнелюбами, ответил князю-душегубу:
– Победа в наших руках, этот так, но какая польза от этой победы? Если мы истребим хлопов, то кто же тогда будет работать на нашей земле. Мы землю пахать не умеем и не хотим. Для чего губить своих подданных, если можно уладить спор с ними миром?
Слушал незримо демократический шляхетный спор Богдан Хмельницкий и горестно улыбался своим самым нетерпеливым полковникам:
– Гей, завзятые молодцы, не спешите класть головы – не радуйте ляхов!
Утром 9 сентября в поединке перед двумя армиями выстрелом в спину с польской гоноровой как всегда стороны был убит победивший Иван Ганджа, открыв длинный смертный список гетманских побратимов-участников «совещания в роще».
Стоял Богдан на холме у своего гетманского знамени и стояли за ним его герои-полковники, и не было в их рядах Ивана Ганджи. А у холма правильными четырехугольниками от валов и рвов казацкого табора до самого горизонта выстроились все в орудийных батареях полки, слева и справа от которых летящими крыльями гарцевала конница. Украинские витязи обожали своего батьку гетмана, у которого давно установилась с войском незримая, но неразрывная связь, и все хлопцы улыбаясь, передавали друг другу сказанные у Пилявиц слова Богдана Великого:
– Перину под ноги, латыну – за парту, дытыну – в угол, и всем ляхам ввалим казацких галушек! Пали гармаш, пали казацкий пушкарь, пали веселей, вали наши гостинцы ляхам – вот вам с маком, вот с перцем, а вот и с хреном! Лови, пыхатая индюшачья шляхта, не промахнешься!
Через три дня беспокоящим артиллерийским огнем Хмельницкий выманил поляков в невыгодную для них атаку. 11 сентября конные хоругви атаковали укрепления у плотины, защищаемые Кривоносом. Казаки откатились к самой воде, вовремя получили подкрепления с другого берега и отбросили поляков. Решив, что первая же неудача ослабит боевой дух в огромном войске, региментари бросили на Кривоноса драгун, а затем и немецкую пехоту, но казаки стояли как каменные стены. Было только девять часов утра, а предмостные укрепления правого берега уже были завалены польскими и казацкими трупами.
Узкая плотина, ниже и выше которой были еще броды и переправы, не имела никакого стратегического значения для медленно разгоравшейся битвы, но триумвират с комиссарами, не имевший воинских талантов, почему-то решил взять ее несмотря ни на что, пренебрегая хоть и медленной, но все равно очень опасной для врага фронтальной атакой тяжелой конницы.
Конные хоругви князя Корецкого перешли реку намного выше плотины и, совершив быстрый пятнадцатикилометровый бросок по мокрой болотистой равнине, атаковали предмостные укрепления на казацком берегу. Одновременно мощным ударом были взяты предмостные укрепления на польском берегу, а полки Кривоноса левее прижаты к самой воде. По плотине ринулись конные хоругви и ее защитники, атакуемые с двух сторон, отошли к казацкому табору, находившемуся в двух километрах от Иквы.
В ночь на 12 сентября казаки в нескольких местах перекопали местность, по которой атаковали хоругви Корецкого, оставив его без возможностей маневра. Утром поляки форсировали Икву одновременно в трех местах, атаковали казацкие линии, но были остановлены залповым ружейным и артиллерийским огнем. В течение дня трижды поляки атаковали казаков, но удержаться смогли только у плотины. Шляхетская легкая конница ничего не могла сделать с уверенной казацкой пехотой и понесла чувствительные потери.
К концу второго дня Пилявицкого сражения к Хмельницкому подошла пятитысячная крымская орда Тугай-бея, и гетман тут же приказал усилить артиллерийский огонь, чтобы за дымом поляки не могли пересчитать татарские подкрепления. Ночью новые казацкие перебежчики передали региментарям, что Тугай-бей привел сорок тысяч воинов и шляхта заволновалась, поняв, что ее преимущества в коннице больше нет, а значит и до победы совсем не близко.
Наступила решающая ночь на 13 сентября и по казацким полкам командиры прочитали обращение Хмельницкого к воинам: «Панове рыцари! Здесь на нас наступает вся Польша! Победят нас утром ляхи – Украина пропала навеки. Победим мы – и получим волю. Гойда кончать ляхов!» По приказу гетмана ночью казаки подготовили несколько переправ через Икву, а Хмельницкий послал подкрепления Кривоносу, мужественно отбивавшемуся весь прошлый день на польском берегу, предупредив, что утром будет всеобщая атака.
На рассвете казаки и переодетые в татар селяне с дубинами выстроились перед плотиной в штурмующие линии. Увидев это, региментари спешно направили к Корецкому подкрепления, и конные хоругви забили узкую плотину. Ждавший этого Хмельницкий отдал уже срывавшийся с губ приказ и на плотине и ее входе и выходе начался огненный ад. С той стороны резко и мощно ударили казаки Кривоноса, с этой атаковали конные и пешие полки гетмана, поддержанные передвижными батареями на возах-тачанках. Богдан мгновенно выдвинул вперед тяжелые орудия, которые разнесли польскую оборону, и ударившие с четырех сторон казаки в пень вырубили тысячи защищавших плотину жолнеров, которые так и не получили помощь от главного польского лагеря, находившегося всего в двух километрах от Иквы. Десять захваченных на гребле польских орудий уже били по выстраивавшимся вдали шляхетным хоругвям.
Одновременно с разгромом Корецкого, казацкие штурмующие линии с татарами на правом фланге десятикилометровой нескончаемой полосой по подготовленным ночью переправам неотвратимо атаковали выстроившиеся, наконец, перед своим лагерем польские войска. Началось ужасающее сражение двухсот тысяч воинов, продолжавшееся весь совсем не короткий сентябрьский день. В сумерках казаки отрезали польский лагерь от воды и начали с трех сторон окапывать его валами и рвами. За все пять дней сражения поляки так и не смогли использовать свое двойное преимущество в тяжелой коннице, а их тяжелые мортиры не доставали ядрами до казацкого табора. Двенадцать тысяч жолнеров Вишневецкого в боях участия не принимали, привыкнув использовать свои военные таланты только против мирного беззащитного населения.
В огромном польском лагере уже собирался воцариться привычный предсмертный шляхетный хаос. Участники сражения с обеих сторон позже говорили, что от казацких укреплений вылетали почти осязаемые волны холодного мужества и гнева, и раз за разом окатывали бесконечные шляхетные возы, среди которых начали волноваться гоноровые паны, которым уже казалось, что по их надежным доспехам бежит трусливый страх и трепет и влезает в кунтуши и жупаны. Тут и там начали раздаваться визгливо-нервные крики, призывавшие к бегству, с трудом подавляемые хорунжими и ротмистрами. Ситуацию ухудшил начавшийся уже в сумерках бесконечный дождь, быстро превративший польский лагерь в болото.
На ночном военном совете региментари и комиссары решили тихо отступить к Староконстантинову. Тихо не получилось. Вместо того, чтобы отступать последними, триумвират, а тут же за ним комиссары, побежали первыми, по дороге переодеваясь в мужицкую одежду. Заметив, что регламентари уходят, за ними рванулась краковская и сандомирская хоругви.
Внимательно смотревший за поляками Хмельницкий тут же нанес по панскому лагерю страшный ночной удар конными и пешими полками, атаковавшими с трех сторон одновременно. На лагерь опустился огненный ужас, вызвавший панику и быстрое павальное бегство жолнеров и шляхты, бросивших обоз и раненых. Очевидцы вспоминали, что гоноровые паны рубились друг с другом за лошадей и дружно ломали себе шеи: «В чем кто мог и с чем, кто мог и где кто мог, убегали, бросив пушки, оружие и добро».
Хмельницкий быстро проверил, не является ли польское отступление мнимым, увидел, что это шляхетский конец и бросил свои полки в погоню. Шляхтич Самуил Твардовский писал о Пилявицком позоре: «Когда крылатые гусары днем пришли в лагерь большим отрядом, они не могли рассредоточиться в этой тесноте для встречи с врагом. В это время шанцы за греблей были взяты, пехота с орудиями полностью уничтожена, а из конных хоругвей, которые переправились на ту сторону, ни одна не вернулась целой. О, кто бы мог описать эту ночь и перенесенную беду! Рука моя не хочет двигаться дальше, описывать невиданный позор и срам моего всегда рыцарского народа. Наброшу покров на глаза свои. Не остановить движение скалы, которая оторвалась от горы и не поднять Трои, когда она ввергнута в прах! Какой шум, какой хаос господствовал там, когда множество людей не ведая даже в чем дело, выскакивали из своих пристанищ, бросали оружие на землю, а другие только от сна вскочив, хватались за что попало – кто за коня, кто за саблю, кто за узду, кто за седло. Раненых, больных, все бросили и вверяли жизнь своим ногам. Все добро и богатство, которое имели тут поляки, все отдали они во владение своим хлопам».
В первых рядах бегущих несся Бешеный Ярема, остановившийся только у Львова с криком, что «украинцы – презренный народ», а многие панята ураганом летели до Вислы. Сбежавших с поля боя догоняла казацкая погоня, и поляков было побито столько, что звери не успевали поедать их разодетые в смерть трупы.
Казаки взяли почти сто орудий, весь стотысячный возовой обоз с имуществом в десять миллионов злотых и это была колоссальная сумма. Хмельницкий сразу же разослал по Речи Посполитой и Европе свои универсалы, в которых писал, что на поле под Пилявцами поляки оставили на десять миллионов злотых добра и на тысячу миллионов позора. Варшава попыталась ответить слухом, что изменник Богдан победил колдовством, напустив на шляхту ужасный страх и гетман мгновенно ответил сенату на всю страну, с улыбкой показав на свою саблю: – вот ваш страх!
На Украине стали называть панов «пилявчиками»: – Добре паны выбрались на свадьбу, только силу силенную скарба и кошта протрынькали.
Победа Войска Запорожского над карательной польской армией потрясла Речь Посполитую, начавшую, наконец, говорить, что это кара за высокомерие. Шляхта массово побежала к балтийскому побережью, потому что «страх и великая тревога, каких нельзя ни произнести, ни описать и в которые не поверит тот, кто этого не видел, охватил всех жителей огромной республики».
Не стало шляхты в Подолии и на Волыни, а на Днепре ее уже давно не было. В Беларуси казаки вошли в открытые мещанами Пинск, Мозарь и Гомель. 14 сентября 1648 года решилась судьба миллионов людей и Украина протянула к Богдану Великому свободные от ляшских невольничьих оков руки.
Польская Корона навсегда упустила возможность подавить Украинскую революцию, которая грозно воскликнула: «Молчи, ляше – по Случь наше!» Из села в село передавали слова Богдана Хмельницкого о Пилявицком сражении:
– Молодцы ляшки-панки, вырядились на битву, как на банкет – мы им и накрыли праздничные столы. Так тикали гоноровые свет за очи, что в беспамятстве соскакивали с лошадей и бежали наперегонки, давя друг друга.
16 сентября, через два дня после победы, Богдан собрал старшинскую раду, чтобы напомнить полковникам, особенно новым, почему Войско Запорожское не может атаковать Варшаву и вообще заходить на коренные польские земли. В закрытом характерниками от подслушивания парадном зале Пилявецкого замка, цвет украинского казачества слушал четкие и продуманные слова Богдана Великого, читавшего души своих витязей, как раскрытые книги:
– Вы говорите: веди войско на Варшаву и на край света. Не надо края, ибо свою землю имеем. Но не надо нам и польскую Варшаву, потому что мы там чужие. Уже вокруг Кракова веками забиваемые рабством крестьяне заговорили так, что затряслись от страха их хозяева-желудки: «Если бы бог дал нам своего Хмельницкого, мы бы тоже показали шляхте, как издеваться над хлопами». Обратите внимание, панове-рыцари, польские селяне хотят именно своего, польского Хмельницкого, украинский им не подходит. А уж Варшава легко представит его всей Европе вдохновителем восстания подданных против господ, которое может раскатиться и по соседним странам.
Не забывайте, паны-полковники, что в стратегических государственных делах холодный бесстрастный разум всегда идет впереди удали, завзятья и пылкого сердца. Сейчас, после Желтых Вод, Корсуни и Пилявиц не мы бунтари, а королята-магнаты, ни во что не ставящие закон. За нами народная правда, и поэтому мы при соседском нейтралитете изгнали из днепровской Украины польских оккупантов, как грабителей из своей хаты.
Если мы пойдем в Польшу, то сами станем разбойниками в чужой хате и тогда Варшава поднимет на нас целый свет. «Пишов дурень с хаты чужу добуваты, а як вернулся – то и своей позбувся!» Во время Столетней войны Англии и Франции воюющие рыцари двух держав объединились, чтобы подавить народное восстание Жакерию, а потом продолжили резаться между собой. Свои войска польскому сенату для защиты законной власти от взбунтовавшейся черни и из-за боязни всеевропейского восстания крепостных даже в кредит могут дать и Швеция, и особенно Священная Римская империя со своей вечно вмешивающейся во все Веной, и Германия, в которой всегда полно наемников, и даже Москва. Не забывайте, что мы в союзе с мусульманским Крымом, против которого из-за его вечных набегов настроена вся христианская Европа.
Мы атакуем Варшаву и нас тут же объявят бунтовщиками против законной власти и как дурной пример народного восстания задушат всеобщей монархической интервенцией. Хотите, чтобы нас расскубли со всех сторон, как горох на дороге?
Мы подняли свое знамя не для мести, крови и грабежа, а за свободу и благо украинского народа. Мы, Запорожское войско – голос и вопль обездоленных и истерзанных людей и не превратимся из моисеев в самсонов! Украинские казаки перед всем миром – рыцари и витязи. Мародеры переодеваются в нашу одежду, обливают горилкой плечи заможных селян и поджигают ее, выпытывая у них, где зарыты деньги и ценности. Мы ловим и казним мародеров и нашей чести, нашему слову верят. Мы никогда, как несамовитые королята, не заслужим проклятие всего мира за бесчеловеческий садизм, а подобное проклятие европейского общества – дело очень серьезное!
Теперь у нас есть время до следующего польского нашествия, думаю, что год, за который мы должны сплотить свои силы и освободить от польской шляхты всю украинскую землю. Скоро в Киеве мы объявим о создании Казацкой державы – автономии, ищущей сильное государство-протектора, ибо без этого протектората европейские монархи никогда не признают нашу легитимность. Если мы сейчас сделаем хоть один неправильный шаu – все сделанное нами может рухнуть, и мы не можем рисковать судьбой народа.
Теперь Польша сама по себе, а Украина сама по себе, иначе довеку на нашей земле ладу не будет. Договориться с Польской Короной нельзя, даже выбив ей зубы жадности. Мы должны раз за разом показывать всему миру, что королята – это тупые монстры и поэтому с такими нелюдями Европе стыдно быть не только в дружественных отношениях, но даже в обычном союзе.
Сейчас мы активно вмешаемся в выборы короля Речи Посполитой и потребуем у него и сената автономии Украины такой же, какую имеет Великое княжество Литовское. А когда Варшава нам откажет, а она нам обязательно откажет, ну что же – коли с Польшей нельзя сладить, так отделимся от нее со всем народом навсегда!
А чтобы сенат дольше думал над нашими предложениями, давая нам усилиться, мы пойдем на Львов, и пусть зелено-желтые львовские холмы почернеют от казацкого войска.
Идем на Львов, но брать его не будем. И не потому, что в нем тридцать тысяч жителей и столько же живущих в округе, а значит в городе сильный гарнизон. И не потому, что четыреста пятьдесят каменных и тысяча пятьсот деревянных домов окружены внутренней и внешней стенами с орудиями на них, с семнадцатью башнями, рвами и валами почти трехметровой высоты, глубины и ширины. И не потому, что в городе Льва всего двое краковских и галицких ворот, и две фортки-калитки, у монастырей бернардинов и кармелитов, и с запада у него болота, а с севера Нижний Замок, а на горе Высокий Замок. Кодак посерьезнее крепость. Была. Вот, добрые люди рассказывают, что вода в львовских рвах высохла, валы сползли, а стены ядер не выдержат.
Львов – знаменитый древний украинский город и не славному Войску Запорожскому руйновать его славу! Подойдем, осадим, поговорим с Варшавой о новом короле с позиции силы, ибо другого языка она не знает. Останемся на своей земле, но будем нависать над тупоумной шляхтой, как карающий меч. Нависать и набираться государственных сил, чтобы с нами считались, ибо еще ничего не кончено.
Богдан Хмельницкий закончил свою долгими ночами продуманную речь и еще долго в парадном зале висела восторженная казацкая тишина, взорвавшаяся, наконец, единым сотенным возгласом-ревом, от которого вылетели замковые стекла:
– У нашего батьки золотое сердце и разумная голова, а к ней – ловкий язык. Ты рыцарь, Богдан, и голова, мы тебе верим. Там, где славный Хмельницкий – там и народ украинский! Слава Батьку! Хай живе!
Богдан Хмельницкий за 1648 год сделал со своими героями то, о чем Украина мечтала века и за это получил от Речи Посполитой, уже не раз лежавшей в грязи у казацких ног, название вечно пьяного казацкого тирана. Кому что нравится – тот тем и давится, и польские псевдоисторики наперебой выдумывали сказки об алкоголизме украинского гетмана, не стоившие и бумаги, на которой они были написаны. Попробуйте с пляшкой горилки и кухлем оковитой в руках десять лет громить намного сильнейшего врага и создать государство героев! Что, гоноровые, не получается? Кто бы мог подумать? Не мудрено, панята, вы ведь сами вечно пьяные или только что из любимой корчмы. Там, в корчме, среди объедков ваше место. А гениальные герои, окруженные вернsми рыцарями, стоят на недосягаемых вершинах и радуют свой народ свободой и благополучием.
Двумя мощными потоками Войско Запорожское через Броды и Збараж двинулось на Львов, заняв по дороге родовой замок Бешеного Яремы, Вишневец с пятидесятью орудиями, который никто не защищал. Казаки хохотали, узнав, что Вишневецкий прибежав из Пилявиw в город Льва, срочно собрал у горожан для их защиты умопомрачительную сумму в один миллион злотых и тут же рванул с деньгами в Варшаву. Впрочем, Бешеный Ярема, честь и совесть Польской Короны, хорошо знал, что делал. Золото помогло ему получить в сейме, очевидно за неучастие в Пилявицком и других сражениях, должность великого коронного гетмана Речи Посполитой, до возвращения из крымского плена Николая Потоцкого, чтобы получать еще и еще миллионы золотых за проигранные битвы. Само собой, Вишневецкий тут же потребовал эти миллионы на создание новой армии из тридцати тысяч кавалеристов и двадцати тысяч пехотинцев, конечно забыв рассказать, что у него уже есть львовский миллион. Сейм, вообще-то, понимал, что деньги знаменитому наоборот Гедиминовичу давать нельзя, но новый коронный гетман пообещал делиться военными подрядами с нужными варшавскими людьми и дело сладилось, поскольку ведь «escze Polska nie zginela».
Войско Запорожское простояло у Львова и Замостья до середины ноября, взяв даже неприступный Высокий Замок, испугав испугавшихся и вежливо собрав с ободранных Яремой горожан впятеро меньшую контрибуцию товарами для крымской орды.
К Хмельницкому еще в начале октября обратился брат умершего Владислава Ян Казимир, прося поддержки в борьбе за корону со своим братом Карлом Фердинандом, которого поддерживали королята и Вишневецкий. Претендент, иезуит и кардинал, обещал Хмельницкому все и гетман, ученик иезуитов, хорошо знал, что ничего из обещанного сделано не будет. Играть ведущую роль в избрании короля когда-то великой Речи Посполитой почти уничтоженному в 1638 году Войску Запорожскому было важно для предотвращения совсем не нужной ему монархической интервенции. Хмельницкий словесно и финансово заявил Варшаве о поддержке Яна Казимир, который 10 ноября 1648 года и был избран сеймом королем Речи Посполитой. Через неделю Хмельницкий начал отводить свои полки к Киеву, где вскоре должны были состояться королевско-гетманские переговоры о статусе Украины в составе Речи Посполитой.
Богдан Хмельницкий не мог закрепить за Войском Запорожским Галичину – оставление им сильных казацких гарнизонов в западных украинских городах обескровило бы его армию, у которой впереди было еще море сабельной работы, а слабые гарнизоны быстро бы вырубили сбежавшиеся ближние и дальние польские хоругви. Довольный сенат начал говорить, что тупоумного Хмельницкого бог наказал политической слепотой, совершенно не понимая того, что бессмысленно платить бесценной кровью за то, что нельзя удержать.
Хмельницкий двигался к Киеву медленно, везде устанавливая гетманское правление, и победно-грустно: в середине ноября от эпидемии чумы умер его герой-побратим Максим Кривонос, детство и юность которого осталось неизвестным потомкам, участник Тридцатилетней войны и морских походов по Средиземному морю, полковник Черкасского полка, фанатично ненавидевший шляхту, чей девиз был «Воевать, а не разговаривать» и который «ляшскую славу загнал под лаву».
Иностранные дипломаты презрительно писали из Варшавы в европейские столицы: «У поляков, в большом количестве скопившихся в Варшаве, были заячьи уши. Ими овладел такой страх, что как только услышат треск сухого дерева, так готовы без памяти бежать к Гданьску с криками «Хмельницкий идет!» После выборов короля, первых послов сенат отправил к нему и гетман, улыбаясь сказал им:
– Хорошо, что выбрали Яна Казимира, а если бы выбрали другого, так я бы пошел в Краков и дал бы корону Речи тому, кому бы захотел.
Читал Богдан Хмельницкий подготовленные тайной стражей информационные обзоры о настроениях в Варшаве и успокаивался – никто таким воякам в Европе войск не даст, только за наличный расчет наемников, а у королят к деньгам отношение особое, могут выговорить только слово «дай» и никогда «на».
Еще с дороги от Львова украинский гетман обратился к польской шляхте с универсалом:
– Вы, панове, говорите, что я поднял миллионы на резню только затем, чтобы отомстить за себя? Да разве эти миллионы пошли бы со мной из-за этого умирать? Нас, казаков, мало и без народа борьба с вами, ляхами, невозможна. Вы издеваетесь над безвинными и беззащитными людьми, оказавшимися в безвыходном положении. Теперь я и Войско Запорожское – защита и охрана нашего народа, которое идет с нами к победе.
Вы, панове, говорите, чтобы я побоялся бога. Почему же вы не боялись Господа, когда веками истязали мой народ, вися на его шее то ли камнем, то ли необъятным чудовищным желудком?
Вы хотите дать нам то, что сами потеряли навеки? Нашим салом да по нашим губам? Хлопская жизнь достойна вас, а не нас, не выпускающих сабли из рук. Ударит стена о стену – одна упадет, другая останется. Не бывать возврата к прошлому!
Желаю, чтобы в соответствии с приказанием Его Королевского Величества, вы не замышляли ничего дурного против нашей греческой веры и против ваших подданных, но жили с ними в мире и содержали их в милости. А если, сохрани Боже, кто-нибудь, упрямый и злой, задумает проливать христианскую кровь и мучить бедных людей, то виновный нарушитель мира и спокойствия доведет Речь Посполитую до погибели. Не забывайте, что цвет польского войска побежден! Желаем, чтобы вы оставили нас в покое!
27 декабря, в день своего рождения, пятидесятитрехлетний Богдан Хмельницкий во главе своего победного войска входил в Киев и навстречу гетману вышел под гром пушечного салюта весь стольный город, назвав его «Моисеем, спасителем украинского народа от польского рабства». Шумело над огромным войском родное малиновое знамя, отражались блики от мушкетов и сабель, гудели литавры и били барабаны, и блистала над всеми полками гетманская булава в бирюзе и рубинах. Все понимали, что за этот 1648 год Украина стала совсем другой, потому что веками нарывавшийся на боевого украинского казака зажравшийся польский шляхтич, наконец, смог это сделать и получил заслуженное. Государственная связь Украины и Польши разлетелась в прах, но в течение нескольких январских дней 1649 года Богдан Великий создал продуманную программу Казацкого государства, которое вскоре стали называть Гетманщиной, страной Войска Запорожского.
На сыпавшиеся со всех сторон предостережения от доброжелателей украинского народа о том, что он не должен получить свободу, пока не научится с ней обращаться, Богдан Хмельницкий отвечал, что тогда вообще не нужно заходить в воду, пока не научишься плавать. Гетману доказывали, что народ темен, он в цепях рабства и получив свободу, он станет жечь и уничтожать все, считая это своей свободой. Его убеждали, что сначала народ надо просветить, образовать и это дело совсем не одного года. Когда великолепному Богдану в сотый раз сказали, что свобода – это мудрость, а не разбой, гетман яростно ответил, что шляхта, наконец, пожнет то, что посеяла и за удобную для нее слепую покорность получит слепую ярость:
– Вы, панове, лисицы хитрые, хорошо везде проскальзуете, жаль только не умеете за собой следы замести. Соскучились бесы за вами, как изгнанный черт за пеклом. Не пугайтесь, вы в ад не попадете, там уже ваши сотоварищи все места заняли. Я добьюсь, что задумал: освобожу из ляшской неволи весь украинский народ!
Уже несколько раз характерники прикрывали отчаянного Богдана от отравы и кинжала; и встречавший его в Киеве иерусалимский патриарх Паисий, благословивший нового светлейшего украинского князя на борьбу с польскими оккупантами, очень просил гетмана «не пить и не есть со всякими, а то испортят». Богдан массово переводил посполитых в казаки, чтобы они стали лично свободными людьми, которым полагались земельные наделы. Он начал распределение земель Войску Запорожскому и создал государственный аппарат Гетманщины. Хмельницкий специально не захотел руководить казацкой державой из древнего Киева, чтобы не отупеть чувствами, не забронзоветь, не успокоиться на том, что уже сделал, а значит, вскоре обязательно погибнуть от собравшегося с силами могущественного врага, и командовал войском из треугольника Белая Церковь – Переяслав – Чигирин.
Вся отвоеванная от шляхты земля в Киевском, Черниговском, Брацлавском, Подольском, Волынском воеводствах и в Мозырском повете была поделена на шестнадцать полков-областей и сотни-районы. Командовавшие ими полковники, сотники и сельские атаманы вместе с военными выполняли административные и финансовые обязанности. В городах действовали магистраты, в местечках ратуши. Хмельницкий с полковниками и старшиной создал украинскую финансовую, таможенную и налоговую систему, начал чеканку украинских денег, утвердил украинскую государственную символику – знамя малинового цвета и герб с изображением казака с мушкетом на плече.
Высшим законодательным органом Гетманщины стала Генеральная Рада Войска Запорожского во главе с Радой Старшин, в которую входили генеральная старшина, полковники, высшее духовенство, заслуженные сотники и городские старшины. Рада утверждала законы, решая вопросы войны и мира, внешнеполитические, административные, военные, экономически проблемы, являлась верховным судом, избирала и снимала гетмана. Решения Генеральной Рады под угрозой смерти была обязательны для всех.
Гетман командовал администрацией, войском, дипломатами, финансовой и судебной системой, Генеральной канцелярией и генеральной старшиной. Богдан Великий, в отличие от демократической насмешки Жечи Посполитой, создал первую реальную республику в Восточной Европе, в столице которой Чигирине с 1649 года находились четырнадцать иностранных посольств и тридцать посольств гетман ежегодно отправлял в соседние государства.
Не успело Войско Запорожское вернуться в Белую Церковь, как гоноровое панство повалило в Подолию и Волынь, опять начав казни украинского населения. Великий литовский гетман Януш Радзивилл зверствовал у Мозыря, и Хмельницкий направил ему письмо, текст которого стал широко известен: «Карать и на колы сажать нам тоже было кого, потому что имели в руках до пяти тысяч панов и шляхты, однако, зная, что за виновных нельзя мстить невиновным, я приказал их всех отпустить и ни один из тех, кто попался в наши руки, не был казнен».
Радзивилл, конечно, шляхетно не унялся и Хмельницкий тут же заявил, что сам придет проводить его до Вильно со всем Войском Запорожским. Радзивилл, видя как мгновенно украинский гетман поставил полки от Чигирина до Случи, прикрывая население от садистов-шляхтичей, быстро ушел домой, не дожидаясь казацкого сопровождения.
Богдан контролировал всю международную ситуацию вокруг Украины, и эта работа занимала львиную долю его растянутого до не раз отодвинутого предела времени. Новоизбранный король Речи Посполитой и сенат, пообещав казакам Луну с неба, тут же направили посольство в Стамбул с требованием низложить хана Ислам Гирея за помощь казакам. Визири малолетнего султана, взяв богатые подарки, трогать сильного крымского хана, конечно, не стали, но властитель ханства, которому знавший все гетман подробно и доказательно рассказал о польском посольстве в Турцию, пришел в ярость и подтвердил союз с Войском Запорожским на 1649 год, что означало не удар в казацкие спины без предупреждения и особой надобности. Хмельницкий немного успокоился за южный тыл и перевел свои уставшие глаза западнее и восточнее.
За протекторат над Молдавией и Валахией давно спорили Турция и Польша и государи этих княжеств предложили Украине союз, чтобы вместе добиваться независимости. Трансильванский князь Ракоци, вместе с Яном Казимиром баллотировавшийся на польский трон, предложил Хмельницкому скинуть Яна Казимира, чтобы занять его место, взамен обещая признать Украину. Москва, не раз битая Варшавой, уклонялась от конфликта с Польской Короной, но жаждала богатого реванша, правда, как обычно, не готовая к войне.
В Варшаве дебелое панство, выпучив глаза и вывалив необъятные животы, за что называя себя польскими ястребами, традиционно орало: «От свирепых зверей Хмельницкого, шипящих как гадюки в болоте, Речи Посполитой случилось такое разорение, какого не бывало с тех пор, как существует Польша. Следует вести против мятежников войну и карать их до конца! Лучше всем нам умереть, чем уступить своим хлопам!»
Умные властные поляки, традиционно находившиеся в меньшестве, говорили, что Речь Посполитая идет ко дну, но пышное панство с залитыми кровавым золотом глазами и ушами не слушало их пророчеств, тоненькой струйкой растекавшихся по огромной стране:
– Чем шляхетство заплатило казакам за пролитую за Речь Посполитую кровь? Насилиями и утеснениями. Казаки подняли мятеж по крайней необходимости. Все это дело панской гордыни, напрасно грабившей и разорявшей наших старых древних слуг.
Несчастная Речь Посполитая! Эти слепцы-шляхтичи губят ее надежнейший оплот и готовят стране могилу. Зажравшийся до безумия панский эгоизм нарвался на казацкое чувство самосохранения и мести и вот-вот придет в ужасное столкновение. Огненная месть подпитается злобой и разгорится в слепое ожесточенное пламя, которое потеряет цель и причину, а затем кровавой рекой разольется на правых и виноватых. Потекут реки крови в багровые озера и станут казаки и шляхта уничтожать друг друга, и полетят в тартарары все труды человеческие. Заменят везде молебны панихиды и Речь Посполитая обрушится в долгое безмолвие смерти.
Бросят после этого свою родину ее гоноровые дети на произвол судьбы, и рухнет Речь Посполитая в ад, а под своими обломками погребет не только извергов рода человеческого, но и всю тупую и чванливую шляхту.
Слушали умные пророчества истерзанные посполитые и отрешенно добавляли:
– Туда и дорога этому никчемному панству. Мы проводим.
В начале февраля в Переяславе начались переговоры гетмана с королевско-сенатским посланцем – лицемером Киселом. Хмельницкий сразу понял, что посольство приехало с пустыми руками, чтобы только обманывать, выпытывать и вынюхивать.
– С чем приехали – с тем и уедут, – спокойно заявил Богдан и легко показал всей Европе, что в срыве переговоров виноваты поляки. Подробности посольских бесед с удовлетворением, восхищением и ненавистью обсуждала вся Речь Посполитая.
Уверенный казуист и неоправданный софистик Адам Кисел с удовольствием вещал спокойному, как черноморская скала, гетману:
– Ты не думаешь о будущем, потому что ослеплен настоящим. Ты видишь только свое счастье, но оно подобно хрупкому стеклу. Желание успеха мешает тебе оставить войну. Оставь гордость. Ты хочешь спасти Украину, но погубить Польшу. Если поляки, литвины и Русь будут губить друг друга, то живущие около нас народы вспомнят наши давние и свежие обиды и завоюют всех нас. Оставь гнев и надежду на брань, вовремя принеси покорность, иначе найдешь погибель со всем украинским народом и кровь невинных падет на твою душу.
Нельзя такой гоноровой шляхте издеваться над людьми даже при опасности внешней угрозы, вежливо ответил Богдан Хмельницкий:
– Нельзя удержаться от меча и до тех пор мы будем держать его обнаженным, пока хватит жизни и пока не добьемся свободы. Лучше положить голову, чем вернуться в неволю. Наша судьба – жить с обнаженной саблей, если хотим быть свободными. Фортуна переменчива, но в конце концов побеждает справедливость. Короля мы почитаем, как государя, но шляхту и панов ненавидим до смерти и друзьями им не будем никогда! Если они перестанут нам делать зло, мир заключить нетрудно. Если опять начнут хитрить и резать людей как кур, война неизбежна.
Выдайте мне Чаплинского и покарайте ката Вишневецкого, потому что именно они причина кровопролития и смуты. Виноват и Потоцкий, но он получил свое. Виноват и Конецпольский, похититель чужих имений, раздававший Украину подонкам. Если этого не сделаете, тогда или мне погибнуть со всем Войском Запорожским, или всем сенаторам, королятам и шляхте лечь в могилы. А я все равно оторву всю Украину от несусветных ляхов. Скажите это королю.
Послы хотели торжественно вручить Хмельницкому переданные королем гетманскую булаву, знамя с польским орлом и привилей о гетманстве. Когда послы узнали, что вручать клейноды будут не во дворце, а на переяславской площади перед всеми казаками и посполитыми, то заявили, что отказываются это делать, потому что не хотят даже случайно и ненадолго смешаться с украинским быдлом. Кисел, едва выйдя от Хмельницкого, тут же предложил гетманскую булаву его побратиму Михаилу Черноте, показав ему подписанный королем пустой гетманский привилей. Генеральный обозный спокойно плюнул в полномочного польского посла-недоумка и тут же рассказал обо всем Хмельницкому, который быстро решил, что это хороший повод открыть карты с Польской Короной, а заодно устроить послам публичную показательную порку.
Когда Богдану на площади, где собралось войско, послы все-таки вручили гетманские клейноды Яна Казимира, Хмельницкий громко и жестко заявил:
– Зачем вы, ляхи, принесли эти цацки? Чтобы опять нас втянуть в неволю хитростью?
Генеральный писарь читал всей толпе и, конечно, в присутствии турецкого и татарского послов, требования сената и короля к гетману Войска Запорожского: «оставить чернь, чтобы крестьяне пахали, а казаки воевали, а гетман чтобы лучше уничтожал неверных, чем христиан, а для этого пошел за границу».
Услышав польские требования, казацкая площадь расхохоталась. Богдан поднял изумрудную булаву и заговорил в наступившей мгновенной тишине:
– Доказывать ослу, что он осел, может только осел! На Украине ослы не водятся, если только ближе к Висле. Вы, ляшки-панки, будете писать мне условия пером – а я их вам подпишу саблей. Не обещайте нам принудительный рай, без возможности выйти оттуда. Наше восстание – не затмение казацкого ума, а Украинская революция. Никогда наши сабли не покроются ржавчиной, как панские, никогда куры-наседки не устроят гнезда в наших шлемах, как в шляхетских.
Вы будете воевать с нами, даже если на всю Речь Посполитую останется сто панов. Ну что же, кровавой войной будем выбиваться из шляхетской неволи!
На этих странных домашних переговорах в переяславском казацком дворце, Богдан, видя как Кисел лживо тянет кота за хвост, продуманно взорвался яростной речью и послы докладывали в сенате, что это было так страшно, что они все одеревенели от ужаса:
– Из вашего посольства ничего не выйдет, а только война через месяц! Было у вас время разговоры со мной разговаривать и теперь, и когда Потоцкий искал меня на Днепре, было и после Корсуни и после Замостья. Теперь другое время. Теперь я выбью из ляшской неволи весь наш народ, и воевать буду за нашу веру православную и помогут мне все посполитые до Люблина и Кракова. А народ мне поможет, потому что нами движет правда. А я посполитых не брошу никогда, потому что они наша правая рука – люди, которые, не вытерпев хлопства, ушли в казаки.
Соберу двести, триста тысяч своих бойцов и создам княжество на Украине по Львов, Холм и Галич. Выверну вас всех, ляхов, вверх ногами и потопчу под ноги свои, а потом турецкому султану в неволю продам! А встав на Висле, скажу вам ляхам, магнатам и шляхте – сидите и молчите ляхи, а будете брыкаться, найду и за Вислой. Ноги вашей не будет на Украине! Будете приходить к нам только с добрыми намерениями, с открытым сердцем, послушные королю.
А король Речи Посполитой должен быть королем, вольным в своих решениях. Согрешил короленок – шею ему отрезать, согрешил казак – ему то же самое! Не захочет король быть свободным – я, не монарх, но вождь украинский, буду делать то, что нужно моему народу!
Договорившись о перемирии до первой майской травы, Кисел повез в Варшаву предложения Хмельницкого об автономии Украины в составе Речи Посполитой, с границей по Случь, Горынь, Припять, Брацлав и Каменец. Гетман потребовал у Варшавы лишить Бешеного Ярему булавы великого коронного гетмана и сейм согласился на это, сделав Иеремию Вишневецкого посмешищем всей Польши. Во главе армии встал сам король, назначив себе в заместители – региментари семидесятилетнего Фирлея, пилявицкого Остророга и бесшабашного Ландскоронского.
Об остальных казацких требованиях сенаторы даже не говорили, просто выслушав вдохновенно лживую речь православного украинского сенатора-посла Кисела:
– Отечество в опасности! Казацкое войско наготове и земля украинская поднимается, а к казакам приходит иноземная помощь. Хмельницкий думает уже не о казачестве, а о независимой Украине и хочет нахлынуть внутрь Польского государства. Везде готовят оружие. Надежды нет. Нам остается готовиться к войне или склонить голову под ярмо презренных хлопов!
Королята послали в Чигирин тайных убийц. Охоту на Хмельницкого координировал оставшийся наблюдателем в гетманской ставке личный королевский секретарь, украинский православный шляхтич Петр Смяровский. Характерники проследили, как секретарь искал себе казацких помощников, сумев все же подкупить четверых старшин и писарей из администрации, доложили обо всем гетману и Смяровский со своими польскими и украинскими сообщниками был позорно казнен в Чигирине, как шпион и тайный убийца.
Богдан Хмельницкий уже знал, что сенат просил о военной помощи у первого министра Франции Джулио Мазарини, но ученик гениального Ришелье не сделал, конечно, очевидной политической глупости. Сенат и королята устраивали и устраивали антихмельницкие заговоры, уперто, не уступая Украине ни в чем, пытались натравить на нее всю Европу. Соглашались потерять половину национального достояния, но только оставить за собой украинские молочные реки и кисельные берега, потому что шляхта по праву рождения никогда и ни за что не осквернит свои руки работой, а вечно будет присваивать себе результаты чуждого труда.
С февраля 1649 года гетман блокировал все попытки Польской Короны организовать интервенцию на Украину, раз за разом, без конца и всегда показывая Европе мерзость и садизм шляхты, добавив к этим двум важнейшим человеческим порокам ее позорную трусость и подлость.
Гений Богдана Великого отчетливо видел, что польская шляхта до смертельного конца будет вешать на украинский народ прежнее ярмо. Впереди бесконечная война, в которой шляхта и казаки не смогут нанести друг другу решающее поражение, а будут после тяжелейших военных компаний подписывать мирные договоры, которые не будут выполнять, и расходиться по своим землям и готовиться к новой резне. Только территория Польской Короны не будет подвергнута военному опустошению и воевать вместо обожравшейся шляхты будут наемники. Ничего этого Украина позволить себе не может.
Маленький характерный отряд гетмана опять ехал от Белой Церкви в Чигирин и в Субботов и Богдан все думал и думал о будущем. Нельзя создать Украинскую автономию в составе Речи Посполитой. А где можно? И где лучше? Конечно, лучше независимость, чем протекторат, но ведь не дадут воли соседние монархии! Богдан повернул голову налево к сотнику личной охраны Максиму Гевличу:
– Что это, хлопцы, мы словно сметану везем?
Гей, живее вперед, гойда!
Характерники заулыбались, видя, что их герой немного успокоился и в ту же секунду частый звук шестидесяти копыт боевых коней до отказа наполнил бескрайнюю степь.
Ян Казимир в полном согласии с сенатом объявил в Речи Посполитой посполитое рушение, назначив сбор шляхетского ополчения на 12 мая 1649 года. Срочные посольства из Варшавы выехали в Турцию, Трансильванию, Францию, Ватикан и Россию за военной помощью и международной изоляцией восставших изменников – подданных законного короля Речи Посполитой.
Время пустопорожних разговоров Варшавы и Чигирина закончилось, пошло время окровавленной по рукоять сабли, у которого не видно было конца. Теперь только гений Хмельницкого и частокол казацких клинков могли дотла стереть этих бессчетных шляхетных упырей, столетиями с урчанием сосавших чужую им народную кровь. Богдан использовал все мыслимые и немыслимые возможности для такой близкой и такой далекой окончательной украинской победы.
В самого начала 1649 года скорые гонцы и посольства залетали между Чигирином и Москвой. 16 апреля в гетманскую ставку прибыло первое царское полномочное посольство Григория Унковского и Хмельницкий с непроницаемым для эмоций лицом слушал заготовленные посольские речи, хорошо зная, что Боярская Дума всегда будет выжидать, когда же Польская корона и Украина доведут друг друга до изнеможения и станут, наконец, более сговорчивыми с надменным до тошноты восточным соседом:
– Его Царскому Величеству своих государевых ратных людей на помощь Войску Запорожскому дать нельзя из-за договора о вечном мире с Речью Посполитой, так же как нельзя и Украину принять в Царского Величества сторону. Когда казаки своей силой от короля и магнатов станут свободны и захотят под Его Царского Величества руку, то тогда он изволит их принять.
А послали бы Хмельницкий и старшина от себя польским панам-раде нарочных послов, чтобы эти паны-рада Царского Величества милости поискали, выбрали бы его себе государем на Корону Польскую и Великое княжество Литовское и тем бы междоусобную войну и кровь уняли.
Степенно выговорив плоды большого боярского коллективного ума, Унковский напыщенно передал Хмельницкому и, очень сосредоточенный, чтобы случайно не улыбнуться, или не дай бог, не расхохотаться, старшине «образцовое письмо» – обязательный наказ, как полностью следует писать бесконечный царский титул Алексея Михайловича и предупредил, что любая ошибка в этом титуле на Москве считается государственным преступлением. Гетман вежливо ответил, что Польская Корона обращает внимание только на подпертые силой слова и отправил вместе с Унковским в Москву своего политического советника и побратима Федора Вишняка.
Узнав об украинском посольстве на восток, Варшава тут же прислала в Москву своих представителей, в соответствии с Поляновским миром 1634 года потребовавших прервать все контакты с изменником Хмельницким. Впрочем, сейм и сенат по своей многолетней привычке, назначил в послы невменяемых шляхтичей, которые высекли сами себя и Польскую Корону. Посланники-королята в дипломатическом грузе навезли в столицу Московского царства море контрабанды, которой стали нагло торговать прямо из отведенного им дома, да и сами вели себя в официальных гостях по-варшавски разнузданно.
Воспользовавшись тем, что «послы Речи Посполитой, будучи у великого государя, своей дуростью, развязностью, пьянством, табачной и винной торговлей вечного докончания не подкрепили», Москва не стала продлевать с Варшавой русско-польский Поляновский мирный договор. Царь и бояре понимали, что восстание Хмельницкого дает им возможность отвоевать у Польши Смоленск, а по поводу самой Украины видно будет.
Богдан побеспокоился, чтобы о поведении официального польского посольства пьяниц и контрабандистов в Москве узнали в Европе. Впрочем, государственные соседи Речи Посполитой давно знали ее очумелую цену. Увидев силу созданного Хмельницким стотысячного Войска Запорожского, монархические соседи пока решили в домашнюю войну шляхты и казаков не вмешиваться. Там видно будет. Чигирин и Варшава летом 1649 года оставались один на один, и это была очередная победа украинского гетмана.
Хмельницкий, видя, как за Львовом формируется новая польская армия вторжения, послал в Варшаву протест, на который сенат улыбчиво ответил: «Хочешь мира – готовься к войне!» Богдан тут же на всю Европу возразил: «Готовься – но не веди ее!» В ответ, нагло и спокойно сорвав Переяславское перемирие, 21 мая 1649 года регулярные хоругви Адама Фирлея рванулись на Волынь.
Огнем и мечом жолнеры и шляхта начали восстанавливать старые панские порядки на юго-восточных крессах Речи Посполитой. Казацкие полки заслона, стоявшие цепью от Случи до Чигирина, поддерживаемые селянами и мещанами, в кровавой пене пятились назад, уступая огромной польской силе. Через пять дней после 21 мая навстречу армии вторжения из Белой Церкви вышла отмобилизованное Войско Запорожское во главе с гетманом и через несколько десятилетий достоверный казацкий летописец-хронист Самовидец писал: «При Богдане Хмельницком в полках было неисчислимое войско, потому что некоторые полки имели казаков больше двадцати тысяч каждый, а иная сотня тысячу. Все, что было живым, поднялось в казачество. Иные люди, сколько их было, все шли со двора, только одного дома оставляли».
31 мая в Черном лесу войско Хмельницкого встретилось с союзной, слава богу, не враждебной крымской ордой и две огромные силы через Умань пошли на Збараж, город между Винницей и Львовом. Именно там двумя отдельными лагерями стояли армии Адама Фирлея и Иеремии Вишневецкого, совсем не ожидавших казаков, всегда двигавшихся под прикрытием боевого табора. В хоругвях читали универсал Яна Казимира о снятии изменника Хмельницкого с поста гетмана Войска Запорожского и назначения за его голову огромной награды в десять тысяч злотых.
Чтобы разъединить польские силы, Хмельницкий послал к Меджибожу войсковую группу побратима Данилы Нечая, который имитировал атаку основного казацкого войска на стратегический Каменец-Подольский. Само собой, почти столетний региментарь Фирлей купился на гетманскую уловку, ослабил регулярную армию вторжения, и послал на перехват Нечая польные хоругви своего заместителя Станислава Ландскоронского. Збаражская эпопея началась.
В светлый и безоблачный день 28 июня на огромный лагерь армии вторжения вдруг налетела черная туча и молния из нее ударила прямо в войсковое знамя, стоявшее у шатра Фирлея на возвышении. В хоругвях зашептались о недобром предзнаменовании и оно, конечно, совсем скоро оправдалось.
На рассвете следующего июньского дня, вырвавшиеся далеко вперед за казацкую пехоту конные тучи Хмельницкого и Ислам Гирея одновременно ударили по двум польским лагерям. Казаки гетмана вщент разнесли частных жолнеров Вишневецкого, который традиционно бросил своих отбивающихся солдат и влетел к Фирлею, у которого татары уже взяли в плен шесть тысяч человек. Через несколько часов лагерь армии вторжения у Збаража и реки Гнезны был уже обложен союзниками и это уже было начало неизбежного конца польского регулярного войска, которому мог помочь только король, собиравший шляхту за Замостьем.
Хмельницкий, всегда берегший невосстановимые опытные казацкие полки, решил извести поляков техническим измором и пятьдесят тысяч казаков с сорока тысячами посполитых в таборе плотно закрыли польский лагерь с пятьюдесятью тысячами жолнеров. Богдан, знавший, что к королю должно было собраться около тридцати тысяч шляхтичей с военными слугами, был очень задумчив. Две недели назад он отправил тридцатитысячный казачий корпус Михаила Кричевского на перехват такого же войска Великого княжества Литовского во главе с Янушем Радзивиллом, получившим из Варшавы приказ взять Киев и ударить мятежникам в тыл. Гетман видел, что с союзным Ислам Гиреем ему должно хватить сил разгромить короля, но он очень хорошо знал, что «то, что должно бы быть – редко бывает». Сотни тысяч воинов с обеих сторон готовились к битвам не на жизнь, а на смерть, которая никогда не любила заставлять себя ждать.
В ночь на 3 июля казаки насыпали вокруг лагеря Фирлея высокий вал, с которого на рассвете открыли непрерывный огонь семьдесят орудий. Обстрел был усилен атаками гуляй-городин, передвижных деревянных башен, минными подкопами и отчаянными штурмами, во время которых «разъяренное хлопство лезло на поляков как смола, а татарские стрелы, летавшие везде, затмевали солнечный свет».
С 29 июня по 15 августа на лагерь армии вторжения обрушилось шестнадцать штурмов. Жолнеры несколько раз отступали в новые, меньшие укрепления, заранее строившиеся внутри главного лагеря, а казаки тут же насыпали и насыпали перед шляхетными шанцами все новые и новые высокие валы. Обстрел артиллерийским и ружейным огнем противника велся днем и ночью и пули летели в лагерь Фирлея как град. Потери жолнеров были огромны, их ружья, для которых заканчивался порох, потрескались от частой стрельбы, а пушкарей у орудий в первые дни выбили казацкие снайперы. Тут и там казацкие гарматы раз за разом посылали врагу зажженные клубки шерсти и нитей, вызывая в лагере частые пожары. Польские инженеры чуть ли не по всему периметру рыли и рыли контрминные подкопы и подземная война не прекращалась никогда, заставляя плохо спать измученных осажденных.
Воды и еды не хватало даже постоянно сокращаемым жолнерам и шляхте. Польский участник Збаражской осады удрученно писал: «Мы не успевали хоронить мертвых. Летний жар, теснота, гниение трупов удушали осажденных. Наступил ужасный, губительный голод. В лагере нельзя было ничего достать ни за какие деньги. Паны питались конским мясом. Шляхтич завяливал свою лошадь и нередко дрался за нее с товарищем, но скоро и это продовольствие закончилось. Жолнеры питались падалью, собирали кошек, собак, мышей, отрывали кожу с возов и обуви и ели, разваривая ее в воде. Иные грызли зубами спекшуюся землю».
Хмельницкий не мог держать все свои полки у Збаража и на заслоне перед Замостьем, где собирался в бой Ян Казимир со шляхтой. В середине июля резко изменилась военная ситуация у Киева.
21 июля тридцатитысячное войско великого литовского гетмана Януша Радзивилла отбросило авангард полковника Голоты и в длившемся весь длинный летний световой день кровопролитном сражении конной атакой с тыла разбила казачий корпус наказного атамана Михаила Крического, потерявшего семь тысяч воинов. Израненный геройский полковник приказал оставить его умирать на поле боя, попал без сознания в плен и через сутки умер от ран, повторяя в бреду слова: «Боже, так загубить тридцать тысяч казаков!»
Кричевский не знал, что литвины потеряли в этом сражении у Лоева тоже почти десять тысяч жолнеров и Радзивилл, узнавший что перед ним быстро разворачиваются присланные Хмельницким новые казацкие полки, сам обескровленный, решил не превращать в трупы оставшиеся две трети своего войска и отступил в глубь Беларуси, переформировываться и приходить в себя. Узнавший о гибели третьего побратима, спасшего его осенью 1647 года от казни, Хмельницкий был очень грустен. Он видел, что Кричевский своей отчаянной обороной несмотря ни на что, все же защитил основное Войско Запорожское от удара Радзивилла.
28 июля Хмельницкий провел мощный штурм Збаражского лагеря, и положение оставшихся в живых пятнадцати тысяч поляков стало безнадежным. На письмо украинскому гетману о мире Богдан ответил, что отпустит жолнеров после сдачи оружия и выдачи ему Вишневецкого и Конецпольского и предупредил, что в случае продолжения войны новая украинско-польская граница пройдет по Висле.
На военном совете коронной армии Фирлей, Остророг, Конецпольский и Вишневецкий решили начать тайные переговоры с крымским ханом и согласиться на любые его условия: «Если Ислам Гирей предпочтет войне мир – Хмельницкий падет». Для отвлечения казацкого внимания Вишневецкий затеял пустую переписку с гетманом. Ночью польские эмиссары пробрались в табор крымской орды и получили спокойный и четкий ответ первого ханского визиря Сефер-кази: «Мы рискуем своей жизнью ради тех, кто нам больше заплатит». Королятам было необходимо собрать хану выкуп за свою жизнь больше, чем должна была составить победная добыча и они, конечно, жадно расстроились. Небыстрая и совсем недешевая торговля о цене выхода Крымского ханства из домашней войны Речи Посполитой началась.
Видя, что с Ислам Гиреем договориться совсем не просто, доблестные региментари в согласии с гоноровой шляхтой после штурма 28 июля, чтобы сэкономить продовольствие, выгнали из Збаражского лагеря несколько тысяч прятавшихся там местных жителей, которых тут же с удовольствием заарканили татары. Жизнь уродзонного пана дороже какого-то там гонора и в этом ни у кого не должно было оставаться никаких сомнений.
Ян Казимир с гвардией и наемниками все стоял и стоял у Замостья, собирая в свое войско никак не собиравшуюся военнообязанную шляхту. По республиканскому закону о посполитом рушении каждый шляхтич, не старый и не больной, должен был идти в военный поход на боевом коне и в полном вооружении, в сопровождении нескольких конных вооруженных слуг, с возом, запряженным двумя лошадьми, на котором вместе с панством ехали на войну запасы копченого мяса, ветчины, водки, уксуса, муки, сухарей, овса и гороха, котел, топоры, лопаты и корзины. Нешановное панство, используя накопленные столетиями всевозможные увертки, собиралось умирать в боях неохотно и король, увидев, что Радзивилл с литовским войском ему на помощь не придет, в конце июля с собравшимися хоругвями двинулся к Зборову, став лагерем в семидесяти километрах от Збаража, у Белого Камня. С дороги Ян Казимир обратился с воззванием к украинскому народу, которым было заявлено лицемерно и традиционно лживо, что коронное войско идет спасать посполитых от татарской неволи, в которую их бросил проклятый Хмельницкий. Добрый король Ян Казимир милостиво обещал не сажать на кол тех селян и мещан, которые в четыре дня уйдут от изменника и вернутся к своим панам в хлопы. Все в Речи Посполитой знали, что король лжет, и это было житейским делом. У Зборова королевские хоругви уже встречали казацкие полки и татарские чамбулы.
Гениальный полководец Богдан Хмельницкий всегда ставил свое войско так, чтобы оно могло атаковать во все стороны, умело готовил засады, не давал противнику сосредотачивать силы, и бил его на походе, в движении, всегда использовал местность, загоняя врага в никуда, пугал его, путал, обманывал, дурил голову, прикидывался тупоумным и неожиданно стремительно атаковал, и никогда не бросал на поле боя ни одного раненого. В конце июля у Зборова тридцать тысяч отборных казацких и двадцать тысяч отборных татарских воинов встречали двадцать тысяч наемников и шляхтичей Яна Казимира, у которых не было ни одного победного шанса.
С вершины огромного дуба на левом берегу полноводной реки Стрипы гетман Войска Запорожского внимательно изучал расположившуюся на противоположном берегу коронную армию. Довольный Богдан, наконец спустился с двадцатиметровой высоты и отправил в тыл Яну Казимиру глубоким обходом войсковую группу побратима и народного героя Данилы Нечая. Все понимали, что королю и его хоругвям конец, как и конец его Збаражскому лагерю. Только Богдан Хмельницкий задумчиво смотрел на стоявший на холме у шатра Ислам Гирея ханский бунчук и понимал, что еще ничего не решено. Гетман спокойно и кратко обратился к товарищам по оружию:
– Молодцы-казаки! Ваши отцы, братья, жены и дети простирают к вам руки и просят освободить их от фараонского ляшского ига. Души замученных ляхами молят о мщении за их безнаказанно пролитую кровь. В этой блистательной с виду Речи Посполитой все давно прогнило внутри. Королята совсем недружно пришли забрать жизнь и свободу других людей. Теперь пусть отдадут свою!
Ранним утром 5 августа 1649 года Ян Казимир по-королевски лицемерно и лживо обратился к выстроенным для переправы через реку Стрипу хоругвям:
– Господа! Вы идете в бой за отечество, за ваших жен и детей, за спасение целостности Речи Посполитой. Вы идете против свирепых врагов, несытых нашей кровью, поклявшихся снести с лица земли шляхетское имя. Неизбежная погибель грозит Речи Посполитой в случае нашей трусости. Если кто из вас, как при гнусном пилявском деле обратится в бегство – да преследует его имя вечное проклятье!
Разведывательные отряды еще ночью донесли королю, что «татар и казаков нет в радиусе двадцати километров», и польские войска по трем наведенным мостам начали переправляться через Стрипу. Подождав, пока хоругви сгрудятся на том и другом берегу и наполовину переправятся на казацкую сторону, Хмельницкий приказал бить в колокол зборовской церкви. Услышав приказ, засада Нечая атаковала поляков на правом берегу реки. Через секунды татары и казаки, «которых не было в радиусе двадцати километров», упали на поляков, переправившихся на берег левый. После этого характерники взорвали все три наведенных польскими саперами моста. В начавшейся резне, воды Стрипы превратились в кровь.
Хлопцы Данилы Нечая сбили оставшихся на правом берегу шляхтичей в огромную кучу-пельмень и за два часа покрыли землю пятью тысячами разноцветных панских трупов, среди которых оказалась почти сотня представителей самых знатных польских родов во главе с Оссолинскими, Чарнецкими, Четвертинскими и Тышкевичами. Нечаевцы захватили все орудия и королевский обоз с продовольствием. У пятнадцати тысяч жолнеров и шляхтичей Яна Казимира остались только оружие и боеприпасы.
Король успел переправиться на левый берег Стрипы всего за несколько минут до взрыва трех мостов. В начавшемся у остатков мостов огненном аду поляки во главе с Яном Казимиром и немецкими наемниками, насмерть отбивались от атаковавшей их в лоб орды Ислам Гирея. Справа от короля дрались хоругви канцлера Ежи Оссолинского и брата великого коронного гетмана Станислава Потоцкого, слева – жолнеры Ежи Любомирского и будущего короля Яна Собесского.
В минуту снеся авангардийный заслон Кароля Корецкого, казаки Хмельницкого стремительно атаковали правый польский фланг. Ян Казимир, видя, что Ислам Гирей напротив него не надрывается в атаках, сдвинул вправо немецкую пехоту, которая залповым огнем отбилась от хмельницкой атаки. Богдан тут же ударил по левому польскому флангу. Немецкая пехота передвинуться к новой атаке не успела, и казаки пробили линии жолнеров и шляхты.
В кровавой рукопашной рубке лоб в лоб сошлись две огромные грозовые тучи и смешавшийся с горой стрел пороховой дым стрелявших и стрелявших казацких гармат быстро превратил яркий летний день в темную ночь. С третьей атаки казаки и татары отбросили левое польское крыло и на плечах откатывающихся жолнеров стали заходить в тыл королю.
Из центра с гвардией и немцами к остаткам левого фланга бросился Ян Казимир с криком:
– Не губите, панове, короля и отечество, вспомните о славе своих предков!
Залитая невинной кровью старая слава шляхтичам никак не вспоминалась, но наемники и гвардейцы все же сумели слева выстроить новый, скошенный фланг, на который «казаки летели в атаку так, как будто кто им глаза выколол».
Только сумерки разделили союзные и польские войска, без сил упавшие на ночлег в трехстах метрах друг от друга. У короля под Зборовом оставалось всего двенадцать тысяч солдат, а у Фирлея под Збаражем уже только десять тысяч жолнеров и все участники грандиозной двойной битвы понимали, что счет жизни Речи Посполитой пошел на часы.
В ночном шатре 6 августа Ислам Гирей нервно слушал перевод только что переданного ему королевского письма, резавшего изысканный ханский слух: «Мы удивляемся, что застаем тебя подручником нашего мятежника. Предлагаем тебе нашу дружбу и желаем, чтобы она процвела обоюдно. Казаки всегда были тебе врагами и придя в силу, на вас же, своих пособников, обратят оружие, как волчата, приходя в возраст съедают кормившую их козу».
Хан обратил внимания на то, что король, именуя себя «Мы», называет брата-монарха «ты». Впрочем, Яну Казимиру пренебрежение высоким этикетом просто так с рук не сошло. Спокойно-расчетливый Ислам Гирей оценил свою новую дружбу с королем в двести тысяч червонных золотых за свободу польского войска под Зборовом, еще двести тысяч за свободу войска Фирлея под Збаражем, еще триста тысяч за невыплаченные в последние три года польские дани Крыму, и еще по сто тысяч червонных золотых в возобновление ежегодных гоноровых выплат Речи Посполитой ханству. Ян Казимир легко разрешил татарам разорять Украину и уводить ее жителей в плен.
Понимавший, что произошло в ночь на 6 августа в ханском шатре, Хмельницкий попытался закончить битву один. Отчаянной атакой казаки ворвались в Зборов и в нескольких местах по периметру польского фронта появились малиновые знамена. Поляки, знавшие, что почти спасены, отбивались насмерть, а в шатер к Хмельницкому уже рвались два ханских гвардейца-сеймена с коротким письмом Ислам Гирея: «Не добивай короля, не разоряй его до конца. Не послушаешь – ударю тебе в тыл!»
На быстром совете у гетмана побратимы решили, что казакам не выстоять против двух сильных врагов. Зборовское сражение остановилось.
В ночь на 7 августа Ислам Гирей предупредил Богдана Хмельницкого, что хан и король, рядом с которыми нет места простому казаку, подписывают перемирие и по-турецки лицемерно пообещал учесть казацкие интересы. Гетман не удержался и сквозь зубы посоветовал Яну Казимиру «держать корону на голове крепче, чем его отец и брат, в Польше, где каждый пан называет себя королем», а в утреннем универсале Запорожскому Войску объявил, что будет держаться того монарха, который будет опекать Украину. Все витязи отчетливо понимали – случилось то, что случилось. Не все государственные соседи хотели создания независимого казацкого государства на богатейших украинских землях. Понимали побратимы, что сделали все что могли, но от этого, утром 7 августа им не было легче.
Белый от сдерживаемой ярости Хмельницкий встретился с довольным Гиреем, который тут же упреждающе заявил:
– Ты, казак, не знаешь своего места, хочешь до конца разорить своего господина и все его панство. Нужно и милость показать. А если ты, Хмельницкий, с королем договариваться не будешь, я и король накажем тебя вдвоем.
Хан заявил, что теперь границы казацкой области будет не у Случи, а у Брацлава и Винницы, но он сумел добиться от короля, что гетманский войсковой реестр будет в целых сорок тысяч воинов, а если Богдану что не нравится – хан и король дружно к его услугам.
Через несколько часов Зборовский договор был подписан Ислан Гиреем и Яном Казимиром в отсутствие Богдана Хмельницкого. Через три дня, 10 августа, после обмена знатными заложниками Хмельницкий, сопровождаемый четырнадцатью характерниками, в польском лагере подписал трактат и присягнул улыбающемуся королю Речи Посполитой.
На следующий день король отправился в Варшаву, а его остатки хоругвей приходили в себя в Зборове и Збараже. Хан с ордой пошел домой в Крым, грабя и захватывая по дороге все, что шевелилось. Все понимали, что Зборовский трактат – это только тревожное временное перемирие перед новыми войнами. Компания 1649 года была закончена.
Под развернутыми знаменами шло домой по родной земле победившее несмотря ни на что, казацкое войско. Хмельницкий с тяжелым сердцем смотрел на своих каменных от боли, грозно молчавших героев. Богдан подозвал своего сотника личной охраны и что-то недолго говорил ему в ухо. Максим разулыбался, чуть-чуть отстал к походному канцелярскому возу и через четверть часа по грустно идущим боевым полкам загремел приказ Богдана Великого:
– У нас, братья, не хватило сил сломить двойного врага. Но и у Польской Короны не хватило сил придушить Украину. Не нам, казакам, думать о легком счастье, оно не для нас, тех, кого вынянчили метели и громы. Казаку не нужно бежать от опасностей, а только лететь им навстречу, но с разбором. Тогда и панское сатанинское порождение хвост подожмет. Вперед, ураганное и завзятое золотое войско! Впереди много сабельной работы! Ляхи всегда глотают больше, чем могут ковтнуть, вот-вот опять шкуры полопаются!
Над десятками тысяч конных и пеших воинов вдруг содрогнулся воздух от громыхнувшего, как весенний гром хохота, слышимого на много километров вокруг и заледенела от него кровь хорошо расслышавшей его шляхты, отчетливо понявшей, что ей все равно не обойдется.
Под барабаны и литавры шли витязи по украинской земле, гордые и спокойные. Говорили полковники в непобедимых шеренгах, что хотя ляхи и избежали ужасной военной катастрофы, но зато подписали совсем не выгодный Варшаве договор с Бахчисараем, втягивающий их в войну с ничего не забывающей сильной Москвой, потеряли колоссальные деньги на татарских контрибуциях, впервые в истории Речи Посполитой официально, на бумаге, перед всей Европой, признали существование казацкой области в Брацлавском, Киевском и Черниговском воеводствах, в которых на 200 000 квадратных километрах находилось два миллиона украинцев, защищаемых сорокатысячным казацким реестровым войском. Восточная Украина, в которую хоть и техническим, но все же официальным Зборовским трактатом был запрещен вход польской армии, перешла под власть украинского гетмана и Генеральной войсковой рады.
На походном совете побратимов и сам немного успокоившийся Хмельницкий объявил, что «Мы, несмотря на полную невозможность этого, саблями добыли себе независимое политическое существование и добились максимума того, что можно было сделать в этих ужасных условиях, оставив себе все шансы в дальнейшей борьбе за независимость Украины».
На лицах полковников появились исчезнувшие, кажется навсегда улыбки и Богдан, глядя на родные лица товарищей по оружию, среди которых уже навсегда не было Ганджи, Кривоноса и Кричевского, спокойно добавил, что не надо забывать о том, что невменяемый польский сейм все равно не утвердит и вообще отменит Зборовский договор, но это для добрых казацких героев совсем не новость, как и не новость то, что надо, наконец, решить нерешаемую проблему Крымского ханства. На слова одного из полковников, что “мы можем противопоставить этой чудовищной ляшской силе только кровавую обиду и беззаветную храбрость”, гетман Войска запорожского задумчиво ответил:
– «Tempora muantur» – «Времена меняются».
Военная компания 1649 года была закончена. Украинская революция продолжалась.
Зборовский договор для Варшавы, само собой, не значил ничего. Уже в сентябре по всей Речи Посполитой стали расходиться подметные листы и пасквили, в которых «тайный шепот предупреждал всех, что мир, который служил к унижению шляхетского сословия и достоинства? не мог быть продолжителен: это значит присыпать пеплом огонь, который со времени вспыхнет снова».
На Украине посполитые читали другие листовки: «Что значит в Польше король? Ляхи народ непостоянный, они не повинуются своим королям и живут между собой в несогласии. Каждый, сколько в польской земле ляхов, хочет свое слово поставить выше слова другого. Они пишут договоры и от них отрекаются».
В ноябре сейм, конечно, не утвердил Зборовский трактат. Шляхта в самозабвенном угаре неостановимо орала, что этим договором с казаками, то есть с хлопами и быдлом, король посрамил честь польской нации и сделал ее игрушкой схизматов и данницей неверных. Королята и нобили распространяли в поветах слухи, что король Ян Казимир хочет ввести в Речи Посполитой самодержавие и этого допустить нельзя.
Во главе оппозиции Зборовскому договору с украденным львовским миллионом выскочил Бешеный Ярема, объявивший себя «единственным защитником польской свободы»/ Вишневецкий подстрекаk пьяных в грязь панов прокричать на сейме его великие коронным гетманом, чтобы геройский князь мог отомстить этим ракалиям казакам, и заявляя в узком кругу:
– Если сейм не сделает по-моему, я сам наварю Речи Посполитой такого пива, что будет горше Хмеля.
Тайная стража казацкого гетмана аккуратно донесла эти неосторожные княжеские слова польскому королю, и Ян Казимир прилюдно поклялся, что пока он на троне – Вишневецкому великим коронным гетманом не бывать! Правильное решение, ваша ясновельможная милость.
Королята с урчанием сцепились с Яном Казимиром за власть, объявив Зборовский договор «бесчестьем Польской Короны и Великого княжества Литовского». Король громко огрызнулся: «Вы, нынешний злой народ, добрую славу наших рыцарских предков погубили и всей отчизне такое зло причинили, что и стыдно в хрониках описать – меня, монарха своего, чуть в узники неприятелю не выдали, спасаясь бегством и прячась под возы».
Король попытался загнать Хмельницкого в смертельную политическую ловушку, то ли предложив, то ли приказав вместе с Ислам Гиреем напасть на Московское царство. Богдан улыбнулся Яну Казимиру, вежливо отказал и в ловушку не попался, документально известив о ней царя Алексея Михайловича.
По приходе войска в Чигирин гетман заявил на Генеральной Раде Войска Запорожского, на которой присутствовали от каждого полка по три старшины и четыре казака:
– Радуйтесь, братья! Под Зборовом казацкая сила была поставлена на весы со шляхетской мощью и перевесила! Теперь весь мир узнает, что такое украинские казаки. Были у нас времена страшные, а теперь они минули, не будет у нас ни панов, ни ляхов, а будет на свете Украина – лучшая на свете земля!
По усим усюдам читали универсал Богдана Хмельницкого о том, что под Зборовом «был вщент потоптан гонор ляшской шляхты», и на государственном уже Днепре наступило время всеобщего восторга, которое день и ночь работавший над Украинской державностью народный вождь прерывать не торопился – слишком долго ждали свободы миллионы людей. Дождались, можно и вечерю устроить, что и гетману хоть куда! Наливай, хлопче, ковш полнее, чтобы через край лилось, как у нас на душе! Нам на здоровье – врагам на погибель! На погибель врагам – а людям на счастье!
Выпестованная и устроенная Богданом тайная стража докладывала ему все, что происходило и делалось в сенате у короля и у канцлера, уверенно проникая в тайны варшавских и виленских кабинетов, в государственные и политические замыслы Речи Посполитой. Из-за перехваченного связника-монаха погиб личный камердинер Яна Казимира, резидент гетмана Василий Верещака, расстрелянный чуть не в королевском замке. На место павших героев вставали новые отчаянные бойцы, и Хмельницкий всегда принимая только выверенные решения, основанные на надежных и многосторонних донесениях и информационных обзорах.
Уже через считанные часы он получил из польской столицы известия о том, что королята, магнаты и нобили на тайном совете решили обманывать казаков сказками о грядущих вот-вот привилеях только до тех пор, пока не будет готова новая наемная армия вторжения. Читая последнее донесение Верещаки, Хмельницкий грустно улыбался – когда на совете дошло до проблемы оплаты немецких наемников, королята, конечно, расстроились, денег не дали, но предложили ввести в государстве новый чрезвычайный налог «на разгром казаков», дело не одного месяца даже при невозможном полном согласии шляхетских поветовых депутатов. Торгуйтесь, панята, гребите чужое золото как курица лапой, а мы уж не задержим создание и укрепление новой державы.
Особые службы канцлера и сената получили приказы «изыскать все возможные средства, чтобы уничтожить Хмельницкого и в зародыше удавить рождающуюся Украину». Богдан всегда любил применять ум и хитрость, а не военную силу, болезненно принимая гибель каждого своего великолепного воина, понимая, что строить новое государство должны лучшие из лучших, а не только те, кто остается в живых после бесконечной домашней войны. В искусстве политической интриги и даже контрпровокации Варшаве до Чигирина было как до Луны, но она пыжилась и пыжилась, пытаясь сделать хотя бы вид, что разбирается в давно выработанных общеевропейских приемах информационно-психологического противодействия. Надо же – куда боевой и опытный казацкий конь с копытом, туда же и обожравшийся от лени и безнаказанности шляхетный рак с загребущей клешней.
В Киеве из Варшавы прислали номинальным воеводой и переговорщиком Адама Кисела и это посмешище Польской Короны, с удовольствием используемое Хмельницким для дезинформации сената, тут же начало лицемерно и лживо уверять Чигирин в неразрывной дружбе и вечном мире, забывая, естественно, сказать, что Речь Посполитая вовсю готовится к казачьему разгрому.
Пользуясь Зборовским затишьем, богатые шляхтичи с собственными жолнерами-наемниками от Вислы начали возвращаться на Волынь и Подолье, по гоноровой привычке сажая на кол тех, кто им не нравился, и до кого можно было дотянуться. По всей Украине тут же загремело: «Люди! Вот награда за ваше терпение! Вот образцы панской милости – наши братья на кольях! Мы опять вложили головы в то же ярмо, которое только что скинули со своей шеи. Панам наплевать на христианские заповеди. Они никогда не смотрят на то, что праведно, лишь бы была им корысть. Товарищи! Сделаемся божьими слугами на праведное мщение за муки наших братьев, еще дышащих на кольях! Оружия! Бить их всех, больших и малых панов – шляхтичей! Кара выродкам за их злодейства!
Не медливший ни минуты Хмельницкий тут же отправил на Брацлавщину и Волынь народного героя Данилу Нечая, в сопровождении десятков тысяч казаков и посполитых, обучавшихся казачеству в почти боевых условиях. Гетман заявил сенату: – Народ восстал против панов-садистов! Ведите себя достойно, шляхтичи, если можете. У вас от былой славы остались только надменность и пыхатость!
Посполитые перерезали вернувшихся панов вместе с их наемной охраной, а яростный, как и Rривонос, Данила Нечай враз стер карательный трехтысячный отряд известного князя Корецкого. Самые резвые понята успели убежать от смерти к Киселу в Киев, но киевляне тут же выперли их из древней украинской столицы в предградья.
Ян Казимир нога за ногу послал шляхте увещевание не возбуждать своими необузданными жестокостями новый яростный мятеж. Паны растопили этими предупреждениями печки и тут же стали невменяемо орать, что «этот же огонь будет и Хмелю, дайте только нам подняться!»
Богдан совсем не собирался дать панятам окрепнуть, прекрасно понимая, что нельзя всегда и везде заменять силу хитростью. Он заявил королю, что не может успокоить народ без юридического документа. Сейм напрягся сквозь зубы и 16 января 1650 года полуутвердил Зборовский трактат, копии которого гетманская канцелярия не медля разослала по всей Европе.
Богдан и Ян Казимир одновременно издали универсалы, в которых призывали, чтобы не вошедшие в сорокатысячный реестр посполитые – казаки опять подчинились своим панам, которые ненадолго притворились, что будут вести себя скромно. Хмельницкий понимал, что не бывать казаку хлопом, и передал в сенат присланные ему Нечаем, идеалом мужества, народные обращения: «Если тебе, Богдан, нравится оставаться в панской неволе, поступай, как хочешь. Мы же продолжим борьбу и выберем себе другого гетмана».
В сопроводительном письме Хмельницкий аккуратно заявил Варшаве: «Что можно сделать с возбужденными шляхетскими насилиями народом? Пока из маленького дерева вырастет большой дуб, надо ждать много лет». Легитимность и отсутствие интервенции – это необходимо Украине, но гетман совсем не собирался давать в обиду ни одного своего боевого хлопца: «Кто тронет селянина пальцем – того я трону саблей!»
Вежливыми переговорами с Польской Короной Богдан Хмельницкий, которому из соседних стран шли и шли поздравления с утверждением Зборовского тракта, выиграл для своей родины почти мирный год, за который успел сделать столько необходимых для функционирования новой государственности дел, не сколько не было сделано за целый век.
В марте 1650 года гетман собрал в Переяславе Генеральную Раду, которую сами гоноровые поляки, с трудом разлепив губы от сводивших их злобы, назвали «настоящим Национальным собранием свободного и независимого государства». Рада официально объявила, что в военный реестр вписано «пятьдесят тысяч казаков с семьями, пешими и конными военными помощниками и дворовыми работниками». Еще двадцать тысяч казаков, само собой, с семьями, военными помощниками и дворовыми работниками составили гетманский резервный корпус Тимоша Хмельницкого. Те боевые хлопцы, которые не вошли в реестр и резерв, составили личные сотни и тысячи Богдана и десятков его полковников и старшин. Все бойцы Украинской революции стали лично свободными казаками, которым полагался земельный надел, и гетман совсем не затягивал выдачу земель Войску Запорожскому. Очнувшаяся Варшава вдруг увидела, что из двухмиллионного гетманского населения Украины в сорокатысячный казачий реестр совершенно официально вошел миллион человек, который без боя и драки становился железной опорой новой державы.
Сенат несколько раз поднимал против «сотрудничавшего с ляхами Хмельницкого» авантюристов-одиночек, но казаки и селяне быстро ловили их сами и сдавали в Чигирин со словами: – нашему батьке Богдану соперников быть не может.
Москва и Чигирин активизировали дипломатические контакты только после Пилявицкого сражения. Царь Алексей Михайлович, до тридцати лет евший из боярских рук, постоянно провоцируемый Варшавой, интересовался у Богдана Хмельницкого, почему он не распускает войска и куда их готовит воевать, где хан с ордой и какие у него и казаков планы: «Не чаять ли от крымского царя вскоре какого умышления и войны на Московское государство, расположен ли гетман к великому государю, и не чаять ли от него каких шатаний и с крымскими людьми на Москву военного соединения?»
Некоторые основания для беспокойства у не имевшего внятной политической линии Кремля все же были – к лету 1650 года стрельцы очень жестоко подавили народное восстание во Пскове и его участники ушли к украинским казакам. В Речи Посполитой появился самозванец Тимофей Анкудинов, рискованно зарабатывающий на жизнь как «внук московского царя Василия Шуйского». Хмельницкий даже беседовал с ним в Чигирине, но быстро понял, что самозванец никакой, и Анкудинов поехал за деньгами в Швецию и Голштинию, чтобы в 1653 году быть казненным в Москве.
Гетман уважительно заверил царя Алексея Михайловича, что опытные и имеющие постоянную боевую работу Чигиринский, Корсунский, Черкасский, Каневский, Белоцерковский, Переяславский, Кропивянский, Уманский, Брацлавский, Кальницкий, Киевский, Миргородский, Полтавский, Прилукский, Нежинский и Черниговский полки Войска Запорожского всегда готовы защитить Москву от атак поляков и татар.
Почти два года король, сенат и гетман убеждали друг друга в дружбе и взаимопонимании. Хмельницкий писал Яну Казимиру, чтобы новое коронное войско не подходило к Брацлавщине, король отвечал, что его войско ходит, где хочет. Богдан требовал выдачи Чаплинского, король отвечал, что этот пан у него в милости. Гетман требовал передать отобранные православные храмы назад батюшкам, Ян Казимир отвечал, что он католик, а значит, обращаться к нему с подобной просьбой неприлично.
В Варшаву за хорошо оплачиваемой военной помощью против Турции прибыл посол Венецианской республики Альберто Вимини, и король, взяв аванс, попытался натравить на Стамбул Хмельницкого, но, конечно, без денег, а за ненужную никому амнистию или за какие-нибудь привилеи, которые будут выданы казачеству, например, в XVIII веке.
Хмельницкий хмыкнул, не стал говорить королю о том, что когда казаки понесут потери на Черном море, то шляхта с наемниками их с наслаждением добьет, а король с удовольствием отработает полновесные венецианские дукаты, но о заказе подробно и доказательно сообщил в Стамбул. Турция тут же начала переговоры с гетманом о ее возможном протекторате над Украиной. Богдан встретился с Альберто Вимини, который подробно доложил венецианскому дожу, что увидел в лице Хмельницкого превосходного дипломата, поразительно осведомленного в международных делах и отлично разбирающегося в множестве европейских интриг: «Роста скорее высокого, широкий в кости, величественный. Его правление показывает зрелый и тонкий ум. В поведении ласковый, простой и тем привлекает любовь воинов, которых он держит в повиновении железной дисциплиной».
Среди международных контактов Гетманщины одно из главных мест занимали отношения с Англией. Оливер Кромвель, казнив короля Карла I Стюарта в январе 1649 года, официально и очень убедительно показал монархам всего мира что их ждет, если они будут постоянно издеваться и лезть в карманы своих подданных. Мнения двух европейских гениев о том, что унимать несусветное самовластье рожденных на тронах тупоумных самодуров необходимо всеми возможными способами, совпадали и лорд-протектор Великобритании уважительно называл украинского гетмана «божьей милостью генералиссимусом греко-восточной церкви, вождем всех запорожских казаков, грозой и искоренителем польской шляхты, покорителем крепостей, истребителем римского священства и гонителем еретиков».
Ни о какой неограниченной, необузданной и своевольной власти шляхты на днепровской Украине больше не было и речи. Если паны возвращались в свои поместья одни и вели себя сдержанно, их не трогали, просто ограничивали панщину. Никак не хотевшие обагрить свои руки не чужой кровью, а работой, помещики тихонько, но лицемерно писали в собственно польские земли, что «наше перемирие с хлопами стало для нас самих рабством”. Современный казацкий автор отмечал: «Не было украинского села и дома, где бы шляхтич мог свободно даже зевнуть. Чуть какой пан погорячится, тотчас бунт, поддержанный реестровыми казаками, словно горох из мешка рассыпавшимися по всей Украине».
Непрочный мир стал пробовать на прочность выкупленный наконец из татарского плена великий коронный гетман Николай Потоцкий, начавший от Каменца налетать и грабить Подолье, измываясь над населением. Хмельницкий послал Варшаве протест, ставший известным в Европе, заявив, что королята и шляхта своим бесконечным садизмом и жадностью опять пытаются создать на Украине хаос и беззаконие, а поэтому поддерживать подобный псевдомир с алчными до чужих жизней и добра поляками становится невозможно.
Летом 1650 года крымский хан угрожающе потребовал от Хмельницкого соучастия в санкционированном сенатом походе на Москву. Богдан расхохотался и тут же в Диком Поле на многих квадратных километрах сама собой, от дикого зноя, вдребезги выгорела степь, не оставив ни травинки корма для десятков тысяч татарских коней. Поход пришлось отложить.
Хмельницкий собрал всех искалеченных Потоцким селян, у которых великий коренный гетман традиционно отрубал правую руку и левую ногу, и показал их татарским послам со словами, что когда казаки и татары уйдут на Москву, невменяемые жолнеры Потоцкого заберут их имущество и точно так же измордуют их семьи. Ужасная демонстрация коронного садизма произвела сильное впечатление на не очень нервный Крым и Ислам Гирей, ревниво следивший за казацкими контактами в Стамбуле, решил опять сблизиться с этим чересчур умным как сам шайтан и его друг иблис, Хмельницким. Мало ли что, а там видно будет.
Богдан сообщил московскому царю подробности новой королевской провокации и в ответ получил из Кремля посольство, которое с размаху заявило, что Москва примет в свой состав Украину, только если Польша отдаст ее добровольно. Хмельницкий, в сотый раз столкнувшийся с боярской тупостью не сдержался и резко заявил:
– Пойду и поломаю Москву, и тот, кто у вас на Москве сидит, от меня не отсидится!
Алексею Михайловичу передали рычание гетмана, и царь в ответ громко буркнул:
– Старый лис когда-нибудь сам себя перехитрит.
Отношения Алексея и Богдана, впрочем, оставались спокойно-прагматичными. Кремль был уверен, что украинские казаки ни при каких условиях на Москву не нападут. Все царство отлично помнило, как в 1612 году украинцы реестрового гетмана Петра Сагайдачного, как и белорусы литовского гетмана Ходкевича, стоявшие большой силой в Китай-городе и на Яузе, нарушили коронный приказ и грозно-вежливо отказались спасать поляков в Кремле, атакуемых русскими войсками Минина и Пожарского. Именно эта солидарность Украины и Беларуси, умноженная героизмом русского народа, позволила России вернуть независимость после вызванной Иваном IV Ужасной Смуты начала XVII века. Москва прекрасно понимала, что Войско Запорожское, одна из лучших и опытнейших армий Европы, решающе поможет ей получить огромные геополитические долги с Речи Посполитой, тупо и бездумно нарывавшейся на свой бесславный государственный конец. К сожалению, несамостоятельный от страха за свою власть и жизнь второй Романов расставил на ключевых государственных постах Московского царства так называемых «сильных людей», родственников своих и жены, и родственников их родственников, бездарную и наглую сволочь, заботившуюся только о грабежах казны и народа, заслуженно отвечавшего ей Соляным, Медным и морем других бунтов, спешивших влиться в грядущую крестьянскую войну душегуба Степана Разина. О какой внятной внешней политике могли говорить в Кремле, набитом боярской швалью, озабоченной только незаконным набиванием своих бесконечно-бездонных карманов! Богдану Хмельницкому предстояло добиться того, чтобы царь и великий государь Алексей Михайлович и после тридцати лет евший из боярских рук, принял-таки главное правильное внешнеполитическое решение о будущем величии России и ее сестер, и это у великого гетмана получилось.
Украинский гетман раз за разом, вежливо и не очень показывал и разъяснял пытавшейся все же иногда задумываться Боярской Думе, уставшей от своего векового безделья, что нельзя десятилетиями стоять в позе зелено-красного и клешнястого речного обывателя. Или Москве придется терпеть бесконечные притязания Польской Короны от совсем близкого Смоленска и такие же бесконечные нападения Крымского ханства с юга, усиленные страшным презрением к человеческой жизни турецкой угрозой, или же нужно слезть ей, наконец, с не такой уж теплой печи и в союзе с отлаженной боевой казацкой машиной-войском устранить великолепному в будущем государству западную и южную военную смерть, вернуть землю и славу Киевской Руси и жить долго и счастливо.
Боярская Дума напряглась, но сотый блин все еще получился у нее комом. Во главе очередного посольства в Речь Посполитую был направлен Григорий Пушкин. На русско-польской границе полномочный московский посол вдруг раздул из мухи слона и нахамил встречавшему его от имени короля и сената магнату и нобилю Тышкевичу. Уродзонный князь, получивший европейское образование, в отличие от Пушкина знал, что такое чувство собственного достоинства, все-таки не сдержался и рявкнул от хамского позора безнаказанному послу:
– За такие слова у нас бьют в рожу, жаль, что ты представляешь царскую особу!
Официальный посол великой державы попытался задуматься, у него, конечно, не получилось, и Пушкин громко, отчетливо и безнаказанно назвал князя Тышкевича «блядим сыном», то есть прилюдно и, само собой, незаслуженно объявил мать представителя одного из знатнейших польских родов шлюхой, нанеся благородному сословию Речи Посполитой страшное оскорбление.
Григорий Пушкин, поняв все же что сделал что-то не так, само собой, останавливаться не собирался и, пытаясь прикрыть свою посольскую ошибку, прицепился к несоблюдаемым им самим протокольным формальностям. Со всей посольско-боярской дури он заявил:
– Великий государь изволит гневаться на вас, поляков, за нарушение крестного целования. Было договорено, чтобы титул Царского Величества писался с большим страхом и без малейшего пропуска, а вы этого не соблюдаете. Его Царское Величество требует, чтобы восемь польских сенаторов во главе с Иеремией Вишневецким, писавшие титул без страха, за такую большую вину были казнены. Его Царское Величество требует, чтобы все бесчестные порочащие его памфлеты были собраны и сожжены в присутствии послов и чтобы их авторы, издатели, наборщики, печатники, типографы и владельцы земли, на которой стоят эти типографии, были казнены.
Варшаве было выгодно, чтобы боярская Москва в десятый раз показала всему миру свое варварство и она сделала пушкинские речи достоянием всей Европы. Польские дипломаты спокойно ответили, что подобные обвинения не стоят даже потраченных на них чернил и уж совсем не нужно из-за них проливать человеческую кровь.
Пушкин ответил, что московский царь, чей отец совсем недавно был обычным боярином, никак не может терпеть уменьшение своей чести, потому что бог так возвысил его перед всеми земными владыками и монархами, и потому что помазаннику божьему такие хамства терпеть не пристало, а затем понес и совсем неудобоваримые речи:
– Если вы не хотите казнить виновных в царском оскорблении, то взамен отдайте Смоленск и Чернигов и заплатите за бесчестье шестьдесят тысяч червонных золотых. А не дадите, мы напишем турецкому султану и крымскому хану, что вы их в своих книжках дурно описываете. Тогда они заодно с нами пойдут на вас, как и Войско Запорожское.
Устав от обилия своеобразных умственных способностей царского посла, Варшава выразила свое недоумение Москве, из которой очнувшийся царь ответил, что Смоленск он не требует, потому что готов вместе с Польшей защищать свои земли от турецко-татарской агрессии. А за частное издание антимосковских памфлетов, к которому никакого отношение не имеют, конечно, ни сенат, ни король, хорошо бы все же кого-нибудь казнить и вообще ввести в Речи Посполитой закон о смертной казни за свободу слова.
Вся Европа с хохотом и с некоторым недоверием, что подобный государственный идиотизм все еще возможен в просвещенном XVII веке, пересказывала и обсуждала удивительные подробности пушкинского посольства в Варшаву, отношения которой с Москвой резко осложнились. Многие просвещенные европейцы стали называть Московское царство варварской страной, а старшина просила своего гетмана не связываться с Кремлем, где сидит на престоле подобное боярское чудо-юдо.
Улыбающийся Хмельницкий старшину слушал, но царю писал, что «казаки не замышляют и никогда не будут замышлять на Москву никакого зла». Тайная характерная стража постоянно давала ему перехваты лживых сенатских писем в Боярскую Дума: «Король по дружбе предупреждает царя, своего любезного брата, что Хмельницкий по наущению турок, соединяется с татарами и думает ворваться в Московское царство. Он даже просил у нас войско на Москву».
Читал великий гетман царские ответы на магнатские письма, в которых Алексей Михайлович советовал Яну Казимиру самому разбираться со своими подданными и не боялся неотбиваемого даже Войском Запорожским страшного удара с востока.
Много сил и времени занимали у гетмана и переговоры с Турцией, всерьез предлагавшей Украине свой протекторат за помощь крымской орды, с которой Хмельницкий спокойно договаривался и без Стамбула. Богдан понимал, что своенравный хан не очень боится маленького султана, а с продажными визирями всегда можно поговорить золотыми монетами. С командами слабого султана действовать с украинскими казаками заодно, хан получал повод упрекнуть гетмана в недружеском давлении на Бахчисарай со всеми вытекающими от такого давления последствиями. Богдан прозорливо видел, что Турция, этот больной ребенок Европы, в недолгое историческое время потеряет всякое политическое значение и обломки былого величия насмерть завалят Украину. Хмельницкий аккуратно и нежно тянул, тянул и тянул переговоры Чигирина и Стамбула – тайная стража докладывала ему, что узнавшая о его турецких контактах Варшава испугалась их по-настоящему, и этот нервный испуг короля и сената давал и давал гетману бесценное мирное время для укрепления украинской армии и державы, спасал бесценные жизни отчаянных удалых казаков, которых несмотря на все усилия Богдана, становилось все меньше.
Дергающийся в бесконечном политическом краковяке Ян Казимир ни с того, ни с сего, а только от своего большого ума прислал Хмельницкому удивительный приказ распустить казачество и потушить днепровский мятеж. Богдан вежливо попросил короля выдать ему своего кровного врага Чаплинского, на что получил традиционный отказ. Богдан продуманно взорвался и громко рявкнул, что пошлет свои полки за этим нравственным уродом и вечным польским позором:
– Если я выступлю на Варшаву – будет вам вечная память!
Шляхта уверенно рванулась к уже привычному Гданьску, а Украина с удовольствием повторяла за своим выигрывавшим и выигрывавшим мирное время кумиром его блестящие афоризмы. Из Киева со страху сбежал даже псевдовоевода Кисел, и не сумевшие сдержаться немногочисленные варшавские сенаторы стали на всю Речь Посполитую требовать уничтожить Хмельницкого, который, тысяча дьяболов, хитрее лисицы, «иначе нас ожидают печальные последствия его коварства». Богдан с удовлетворением читал еженедельные информационные обзоры тайной стражи и посылал посольства в Швецию, Трансильванию и туда, куда можно и нельзя, и везде и всюду одерживал дипломатические победы, и с относительным спокойствием за возможный южный фронт читал любезно переданную ему из Бахчисарая копию письма ставшего совсем дружелюбным хана Ислам Гирея королю Яну Казимиру: «Кто будет пакостить казакам, тот татарам не друг и не брат и договора нашего под присягой нарушитель!»
Расстроенный потерей венецианских дукатов, так и не полученных за сорвавшийся казацкий поход в Турцию, Ян Казимир собрал в варшавском королевском дворце чрезвычайный сейм, на котором почему-то обреченно назвал Богдана Хмельницкого «заклятым и закоренелым врагом Польской Короны, который без устали ищет разнообразные способы увеличить свое могущество».
Гетман тут же во всеуслышание отозвался из Чигирина: «Вы, ляхи, все хотите побольше проглотить, хотя хорошо знаете, что можете лопнуть. Ваш гонор от тайного страха, который навсегда вошел в вашу кровь. Горлом своим ответит шляхта за издевательства над людьми».
В декабре 1650 года чрезвычайный сейм Речи Посполитой впервые разделился. Западные поветовые послы и магнаты требовали сохранить с победившими трижды казаками статус кво. Шляхтичи и нобили во главе с Вишневецким, Потоцким и Конецпольским, потерявшие украинские земли, яростно орали, что не будут игрушкой изменника Хмельницкого и его быдла и не отдадут ему Украину, которая не только обильна до невозможности, но и хорошо прикрывает Польскую Корону от почти ежегодных атак Турции и Крыма.
Все разумные слова умных поляков о том, что украинцы тоже христиане и люди, с размаху отвергались хотевшей беззаботно пить, жрать и издеваться шляхтой, ревевшей: «Как козел никогда не будет бараном, так и схизматик не будет защитником католиков, хранящим шляхетные вольности. Пусть Хмельницкий не брыкается – мы заткнем его требования ему в горло».
24 декабря сейм с возбуждением отменил Зборовский договор, объявил войну украинскому гетману, потом постановил собрать сорокатысячную польскую и пятнадцатитысячную литовскую армии вторжения, нанять как можно больше наемников из Европы, и вообще, гетманам Потоцкому и Калиновскому в течение шести недель покончить с Хмельницким.
Вся Речь Посполитая была обложена чрезвычайным сумасшедшим налогом в 28 миллионов золотых флоринов «для уничтожения заклятого врага и изменника, который поклялся в гибели нашей отчизны».
Богдан тут же прислал открытое письмо Яну Казимиру: «Не доводи нас до крайности. Соблюдайте Зборовский договор и не принуждайте, чтобы мы искали себе помощи. Вы, ляхи, хитростью и неправдой хотите с нами войны – будете ее иметь!»
Хмельницкий собрал в Чигирине Генеральную Раду, которая традиционно решила не встречать врагов в своем отечестве, убивая в себе бодрость духа, с которой была добыта свобода, а идти вперед, сея у неприятеля страх и смятение: «Идем на короля! Лучше смерть в бою, чем неволя!»
Казацкие полки собрались у Ставиц, чтобы по Бугу встретить армии вторжения. Хмельницкого очень расстроило вежливое письмо маленького турецкого султана: «Мы послали хану строгое приказание, чтобы он не обращал своих глаз и ушей к Польше и защищал вас от поляков своим войском».
Богдан понимал, что самолюбивый Ислам Гирей получил хороший повод для удобного хану политического и военного маневра.
Развязка 1651 года приближалась и звали ее Берестечко.
10 февраля 1651 года будущий герой польских Канн и пожизненный польный гетман Мартин Калиновский со своим заместителем – региментарем Ежи Ландскоронским во главе новой армии вторжения атаковали Брацлавщину. Навстречу двадцатипятитысячной армии жолнеров и наемников вышел трехтысячный Брацлавский полк Данилы Нечая, укрепившийся перед Винницей в небольшом местечке Красном. Богдан Хмельницкий, к которому вот-вот должны были подойти союзные перекопская и нагайская орды, объявил сбор полков у Белой Церкви и в помощь Нечаю отправил войсковую группу Ивана Богуна.
20 февраля, в ночь на Прощенное воскресенье перед Великим постом, в которое не воевали веками, армия вторжения от Бара атаковала Красное. Жолнеры резкой атакой перебили боевое охранение и ворвались на улицы местечка, в котором народный герой Данила Нечай почти успел организовать оборону. Брацлавцы стреляли по полякам с крыш домов и от заборов, все секли друг друга как капусту и отчаянный ночной рукопашный бой казаков, которых было почти в десять раз меньше, сильно сократил нападавших солдат. С рассветом на прямо заваленных трупами улицах Красного были установлены орудия, которые разнесли казацкую оборону. Нечай погиб, а остатки его полка, сумев отбить и вынести его тело, закрылись в небольшом укреплении на холме. Жолнеры, неся большие потери, расстреляли брацлавцев из пушек, в ожесточенной схватке побили казаков и, конечно, стерли Красное вместе с мирным населением с лица земли. По приказу польного гетмана тело народного героя Данилы Нечая вытащили из могилы, разрубили на куски и бросили в реку на корм рыбам. Калиновский и Ландскоронский на глазах всей армии дрались из-за полковничьей булавы Нечая и показывали друг другу кукиши, и смотрели на этот позор мертвыми глазами опытные жолнеры, понимая, что ждет их на Украине совсем не победа, а только смерть.
Поляки начали массовые убийства населения между Бугом и Днестром, дотла разграбили Жаргород, Ямполь и Стену, а довольный тысячами смертей женщин, стариков и детей Калиновский нагло лгал в письме Хмельницкому, что режет людей из-за бесчинств Нечая, а поляки, эти мирные люди, вообще не собираются воевать. В следующем письме польный гетман радостно сообщил сенату, что начал очистку Украины от ее населения и идет на Винницу, Белую Церковь и Киев, vivat.
В помощь винницкому полковнику Богуну, Хмельницкий направил войсковую группу уманского полковника Иосифа Глуха, усилив ее Миргородским, Полтавским, Прилуцким, Лубенским и даже своим гетманским Чигиринским полками. Богдан был почти спокоен и досконально выверял и готовил военную компанию 1651 года. Гетман знал, что герой Богун с любым количеством казаков не по зубам любому количеству шляхтичей, и уж не корсунскому позорнику Калиновскому тягаться с характерником Иваном Богуном, который на всю Украину передал Богдану Хмельницкому, что будет со своими такими же отчаянными как он бойцами держаться до прихода основного гетманского войска хоть против всей Польши. 28 февраля сокращенная Нечаем армия вторжения подошла к Виннице, перед которой оставался только Южный Буг и Кальницкий казацкий полк.
Он стоял один на берегу реки, знатный шляхтич, великолепный, прекрасно образованный, инженер-фортификатор, спокойный как сама польская смерть, и это было так страшно, что передовые колонны польской армии вторжения, вывалившееся на снежную полосу заледенелого Южного Буга, мертво остановились. Все солдаты хорошо знали, кто этот одинокий всадник в блестящих доспехах, уже давно вызывавший у них ужас и одеревенение всех членов.
«Богу-у-у-у-у-н» – эхом раскатилось по всей линии жолнеров, остановившихся, как вкопанные. Вперед вылетел Ландскоронский и стал кричать, что Богун – это просто казак из мяса и крови и он один, совсем один, и надо только перейти этот речной лед, чтобы переночевать, наконец в теплых домах, а не промороженных насквозь шатрах и шалашах. Февральский мороз был силен, жолнеры приободрились и широко-медленно двинулись вперед.
С винницкого берега раскатился орлиный клекот. Солдаты подняли голову и увидели, как одинокий всадник сделал жест булавой, и по всему длинному-длинному бугскому берегу появилась грозная и молчаливая стена казаков Кальницкого полка. На польской стороне все остановилось и затихло.
Вперед с криком выехал сам Калиновский и ротрмистры стали кричать по всему фронту его слова, что казаков только три тысячи, а солдат более двадцати, а значит, впереди только победа. Хорошо слышавшие команды польские линии не двигались с места и по команде польного гетмана вперед выехали сразу несколько самых наглых и разговорчивых панов, закричавших на ту сторону реки:
– Еще не присмирели, собаки? Мы вымотаем вам кишки, вырвем сердца и отдадим воронам!
В хоругвях одобрительно захохотали и тут же ветер донес казацкий ответ:
– Приходите, только не забудьте взять с собой вашу благородную шляхетскую кровь. И не сейте, ляшки, больше на Украине хлеба, потому что на жатву не найдется для вас ни кос, ни серпов.
Гоноровое панство очень не любило, когда им говорили об уменьшении их доходов. С польского берега злобно понеслось:
– Молчать, хамы, не рассуждать! Хлопа хоть в трех водах вари, все равно от него будет разить лайном. Нет и не будет у этих тварей шляхетства. Ползайте, выродки, у наших ног и просите милосердия. Вот мы покажем сейчас дарованные вам богом права! Рвань схизматская, сволочь, хлопы! Вы всегда останетесь быдлом. Закатуем, гадюки!
Выехал на шаг вперед из фронта своего полка Иван Богун и во враз наступившей тишине громко ответил всей коронной армии и многоголосое характерное эхо его отчетливых слов странным образом докатилось до каждого из двадцати тысяч жолнеров:
– Каты пучеглазые! Глядите, у вас от алчности уже шкуры лопаются. Горлом своим ответите сейчас за свои преступления. Дождались, глистюки, с вашими никчемными полководцами, захрипите под нашими руками, посинеете, высунете языки и с мертвым ужасом выпучите ваши жабьи глаза!
Завыла от бешенства вся армия вторжения и во весь конский мах вылетела на бугский лед многокилометровым фронтом. И показалось разгоряченным жолнерам, что словно бы пятятся испуганные казаки от катившегося на них ужаса смерти и тысячами полетели вперед с ревом и свистом, и хриплыми криками vivat солдаты, отсчитывая оставшиеся до победы триста метров ледяной казацкой реки Южный Буг.
Вдруг на самой середине еще белого льда появилась бесконечная широкая водная колея. Это сотни и сотни шляхетских коней проломили своими железными копытами такой казавшийся крепким лед. В мертво смотревшую на своих, наконец, случившихся жертв воду, во главе с Ландскоронским ушли все передовые польские линии. Бесценный арабский скакун вынес региментария из ледяной смерти, но так повезло только ему одному. По всей реке у Винницы выли сотни и сотни и сотни железных жолнеров, с ужасом навсегда уходивших в эту страшную ледяную воду, а уже слева и справа от прорубленной во льду колеи вынеслись вдруг казацкие тысячи во главе с Богуном и ударили по останавливающимся в шаге от холодной смерти хоругвям, и сотни, и сотни их навсегда упали на сделавшейся красным от увиденного кошмара лед.
Морозной ночью казаки Богуна прорубили в реке длиннейшую прорубь и перед самым рассветом, когда вода покрылась утренним ледком, набросали по всей реке соломы, скрывшей их ночные труды. Через несколько часов бесконечные польские цепи с размаху влетели в бесконечные казацкие проруби и жолнерам совсем не помогло, что было их семеро на одного. Лучшие и заслуженные воины, традиционно атаковавшие впереди, ушли под лед, а по течению реки казаки десятками вылавливали из воды польские знамена.
Калиновский с трудом собрал одеревеневшую от ужасного кошмара армию и приказал стереть Богуна и Винницу с лица земли. Несколько дней трехтысячный Винницкий полк в таборе у монастыря отчаянно отбивал непрекращающиеся штурмы уже не двадцатитысячной армии вторжения, завалив польскими трупами все валы и укрепления. Жолнеры сожгли давно пустую Винницу зажигательными бомбами, а польный гетман, неся колоссальные потери от штурмов, а еще больше от ночных вылазок Богуна, совсем завяз под городом, что и обещал герой Иван герою Богдану. Жолнеры заранее деревенели, ожидая ночной атаки всадника в блестящих доспехах и его отчайдухов, всегда бившего в разные стороны, и никак не могли пройти вглубь днепровской Украины.
Через неделю после ледового побоища на Южном Буге к Виннице в нужных местах тихонько подошли уманцы Иосифа Глуха и полтавцы Мартина Пушкаренко, стерев перед этим в пыль польские хоругви прикрытия.
Ночью Богун вывел в поле всех своих казаков и прямо в лоб полетел на польские линии. С воплями радости пятнадцать тысяч жолнеров бросились окружать сошедшего, наконец, с ума винницкого полковника, и через час окружили-таки его боевых хлопцев со всех трех сторон. Когда поляки совсем втянулись в яростную и кровавую рубку, с трех сторон ударили по ним свежие казацкие полки и армии вторжения почти не стало.
Бросив по гоноровой привычке множество раненых, оружие и обоз, жолнеры, в панике стреляя по своим, бежали в хаосе сами не зная куда, и шляхтич-участник винницкого дела писал: «Словно боязливый человек, когда видит в лесу несколько волков, то ему представляется огромная стая, хотя их число невелико. Так точно от этого бежали и мы, а нашим глазам представлялись ужасные химеры. Удалось спасти только часть артиллерии. Такое смятение произошло, что походило на пилявецкое дело».
Четыре дня гнали поляков казаки Богуна до Янушинцев и Бара, за месяц боев на Брацлавщине сократив коронную армию вторжения вдвое. Еще долго оставшимся в живых после «проклятого калиновского дела» жолнерам на всю Речь Посполитую снились ночные кошмары, в которых им, бегущим от винницких холмов, вслед кричал этот удивительный характерный герой: «Эй, пилявчики, не туда тикаете, Висла – там!»
Армия Польской Короны, все больше и больше пополняемая наемниками, стала привыкать к постоянному позору. Еще остававшиеся в живых настоящие воины стали говорить прилюдно в глаза своим никчемным гетманам и региментарям, что им приличней быть сельскими пастухами, а не коронными военачальниками. По всей Речи Посполитой поползли слухи, что на варшавском кладбище, где закапывали трупы казненных казаков, один мертвец высунул из могилы руку и погрозил королевскому замку, и это пророчит большие беды Польше. Многие мистические паны еще не верили, что слухи иногда подтверждаются и становятся кровавой правдой.
В середине апреля 1651 года из Варшавы с гвардией, наемниками, двором и дамами в атаку на Украину вышел король Речи Посполитой Ян Казимир и тут же с дороги выпустил свой очередной лживый универсал:
«По сеймовой конституции Мы, лично идем для укрощения своевольных мятежников, которые вместе с неверными покушаются искоренить не только всю шляхетскую кровь, свободу, вольности и самое имя польское, но даже и святую католическую веру. Собираем всех к 5 июня в Константинове и желаем, чтобы никто под страхом закона не уклонялся от своего долга».
Лицемерный Ян Казимир и жадный сенат Речи Посполитой не сумели из-за противодействия Хмельницкого организовать антиказацкую интервенцию из Европы и поэтому начали разыгрывать в смертельной игре на выживание народа национальную, дворянскую и религиозную карты, но было уже поздно. Вся страна понимала, что украинский гетман, принципиально ни разу не зашедший с полками на польские земли, совсем не собирается резать всю шляхту и всех ксендзов, а уж тем более всех поляков, а только защищает свой избиваемый народ.
На домашнюю войну гоноровое панство собиралось очень плохо и вовсе не из патриотических чувств, а из страха потерять поместья с землей и хлопами, и польское общество уже пыталось обсуждать, зачем нужна государству подобная армия с никакими боевыми качествами. Что касается короля и сената, рулившего сеймом, то они не очень задумываясь просто вели бесконечную войну против украинского казачества и их совсем не интересовало стратегическое планирование военных компаний. Соберем больше шляхтичей и наемников и убьем всех, кто посмел на Днепре открыть свой недовольный Польской Короной рот и везде будет полный vivat!
В польской армии начались проводиться религиозные церемонии, объявлявшие поход на Украину крестовым. Король через Кисела как всегда неуклюже попробовал обмануть Хмельницкого лживыми переговорами о мире, но гетман даже не стал разговаривать с королевским хлопом, ответив Варшаве одной фразой: «Вы маните меня послами и миром, а сами посылаете на меня войска. Сами виноваты, заварили войну, теперь расхлебывайте!»
16 февраля 1651 года гетман Войска Запорожского выехал в Белую Церковь из Чигирина. Кроме угрозы с запада от армии Польской Короны, Богдан готовился отбивать угрозу с севера от войска Великого княжества Литовского Януша Радзивилла, который должен был взять Киев, Белую Церковь, Чигирин и загнать казаков в железные клещи, которые тут же будут смертельно сжаты. Слава Богу, Хмельницкий больше не боялся угроз с востока и юга – Москва если все же и соберется воевать, то только с Варшавой, а с крымским ханом, которого, несмотря ни на что лучше иметь союзником, а не врагом, всегда можно договориться.
Богдан всегда знал все, что происходит вокруг его родной Украины, а значит и был готов ко всему.
6 мая Генеральная Рада в Белой Церкви подтвердила свое решение не защищаться, а атаковать: «Бог и война хочет, чтобы мы шли на ляхов. Или погибнем, или истребим врага!». Хмельницкий предупредил Радзивилла, что в случае входа его войска на Черниговщину, украинский гетман пришлет гетману литовскому «другого Кричевского». Прикрывать Киев и север Хмельницкий поставил особый тридцатитысячный корпус наказного атамана Мартына Небабы, в который вошли Черниговский, Переяславский и все полтавские полки. Во все соседние государства из Чигирина ушли посольства с сообщениями о том, что Польша нарушила Зборовский мир и атакует Украину.
Король Ян Казимир с войском из Люблина двигался на Сокаль, великий коронный гетман Николай Потоцкий собирал второе войско у Владимира-Волынского, польный гетман Мартин Калиновский с третьим войском приходил в себя в Каменец-Подольске после очередного позора. Хмельницкий, зная, где назначен общий коронный сбор, конечно, первым занял Староконстантинов и шляхтичи посполитого рушения видя, как на них надвигается грозная казацкая хмара-туча, жаловались друг другу, что «у них от ужаса дрожат шкуры».
Богдан Хмельницкий хотел разбить все три польских войска одно за одним, хотя и любил повторять: «то, что должно быть – редко бывает». Он прикрыл Чернигов и Киев корпусом Небабы и тут же послал войсковую группу полковника Джеджалия разгромить третье войско Калиновского в Каменце. Прибывший к нему с пятитысячной и пока союзной ордой нуреддин-султан сразу же передал гетману совет Ислам Гирея «не добивать польного гетмана до его прихода».
Богдан Хмельницкий с уже постоянной горечью терял и терял драгоценное время для решительных атакующих действий, сквозь зубы упуская возможность разбить в лоскуты деморализованное и уполовиненное после Винницы войско Калиновского, хорошо понимая, что иначе может получить еще и ожный фронт.
Тайная стража доложила гетману, что Ислам Гирей, понимавший как ослабела Турция, решил получить от Стамбула государственную независимость с помощью Речи Посполитой, и Бахчисарай уже ведет переговоры с Варшавой, под прикрытием обмена пленными. Крымско-польское дело постепенно слаживалось, но тут сенат от своего большого ума вдруг попросил Москву в соответствии с Поляновским договором напасть на Крымское ханство. Боярская Дума, само собой, от нападения воздержалась, но хан временно рассвирепел и с ордой пошел на соединение к Хмельницкому.
Богдан прекрасно понимал, что двойственную проблему Крыма невозможно решить без стратегических политических перемен. Нужно менять идеологию созданной казацкой державы и общественное мнение Генеральной Рады и всего народа. Гетман знал, что сделать это может только какое-то чрезвычайное военно-политическое событие или несколько лет обсуждений и разговоров, которых у Украины не было
На него и Днепр неотвратимо накатывалось Берестечко, и черный от усталости Богдан ничего не мог с этим поделать.
Хмельницкому сообщили, что его вторая жена Елена-Марыля изменяет ему в Субботове даже не с одним паном и ведет переписку со своим первым мужем и кровным врагом Чаплинским, обещая в письмах отравить гетмана, а из войсковой казны пропадают бочонки с золотом. Богдан приказал повесить жену прямо на воротах Субботова вместе с шестью героями ее романов и мы никогда не узнаем, как накануне генеральной битвы переживал гетман свое личное горе, впрочем не отразившееся на его стратегических решениях.
Предупрежденный об атаке Джеджалия Калиновский тут же из Каменца с третьим войском рванулся к Сокалю, опять потеряв сотни жолнеров во время быстро-безумной переправы через Буг. Подошел к Сокалю со вторым войском и Потоцкий. В середине мая все польские хоругви встали под королевское знамя и опытные офицеры не забывали предупреждать региментарей, чтобы они «не попались в очередную ловушку Хмельницкого, который опять попытается завести их в болота, леса и реки, чтобы разбить по-зборовому».
27—30 мая под Сокалем прошел трехдневный смотр объединенного коронного войска, на который собрались двадцать тысяч немецких наемников, тридцать тысяч опытных кварцяных жолнеров со ста орудиями и сто пятьдесят тысяч шляхтичей с военными слугами. Войска традиционно хаотично перемешались и участник королевского похода писал: «У нас в хоругвях господствовала страшная неурядица. Планы военных действий менялись чуть ли не каждый час, точных сведений о замыслах и движении неприятеля не было».
Ян Казимир с заместителями с трудом разделил войско на десять огромных полков, названных по именам их командиров-нобилей: Королевский, Николая Потоцкого, Калиновского, Вишневецкого, Щавинского, Станислава Потоцкого, Ландскоронского, Любомирского, Конецпольского и Сапеги.
Из Сокаля польское войско двинулось на Дубно и через две недели дошло до маленького городка Берестечко южнее Луцка. Хоругви встали на левом берегу реки Стырь и начали делать через нее несколько переправ на другую сторону, где располагалась огромная прямоугольная равнина длиной десять и шириной пять километров, ограниченная речками Пляшевкой и Ситенкой, образовывавшими небольшие островки и болотца.
Хмельницкий из Староконстантинова двинулся к Тернополю, где у Збаража встретился с Ислам Гиреем и его пятидесятитысячной ордой. Хорошо вооруженное Запорожское войско со ста орудиями без корпуса Небабы состояло из пятидесяти тысяч опытных конных казаков и пятидесяти тысяч пеших посполитых, которых можно было использовать только в обороне, но совсем не в атаке.
Гетман знал, что без ненадежных татар, у него вдвое меньше воинов, чем у Яна Казимира, но очень надеялся на своих боевых хлопцев во главе которых стояли его старые и новые полковники – чигиринский Федор Якубовский, черкасский Яков Вронченко, каневский Семен Савич, корсунский Лука Мозыря, белоцерковский Михаил Громыка, уманский Иосиф Глух, брацлавский Иван Богун, кальницкий Иван Федоренко, киевский Антон Жданович, кропивянский Филон Джеджалий, черниговский Мартын Небаба, переяславский Федор Лобода, полтавский Мартин Пушкаренко, миргородский Матвей Гладкий, прилукский Тимофей Носач и нежинский Прокоп Шумейко.
Обстановка в гетманском штабе была очень нервной. Еще 16 мая у Збаража Богдан собрал общественную раду и в присутствии нураддин-султана, брата крымского хана, откровенно сказал казакам, что совершенно неизвестно, как поведет себя Ислам Гирей, который совсем не хочет разрушения Польши, а предлагает мириться с Яном Казимиром, чтобы потом всем вместе бить Москву. На четкий вопрос гетмана, чего хочет рада, все витязи, как один, ответили:
– Ни в коем случае не мириться с королем, потому что не для этого мы сюда пришли. А если орда от нас отступит, тогда мы во главе с тобой или погибнем, или всех ляхов побьем.
Хмельницкий, впервые с XV века посадивший на коней почти восемьдесят тысяч опытных казаков, и это была колоссальная сила, обратился прямо к пятидесяти тысячам недавних селян-пехотинцев:
– Теперь, раз война с Польшей решена, не надейтесь только на ваши лопаты и ямы, которые вы себе выроете. Теперь нужно будет сильно постоять, чтобы не потерять казацкой славы и не погубить невинные души. А я или погибну с Войском Запорожским, или буду с ним на Висле!
Знавший, что королевское войско идет на Киев, Хмельницкий из Тернополя пошел ему на перехват, отправив впереди себя авангард Ивана Богуна из десяти тысяч казаков и трех тысяч татар.
Королевское войско у Берестечко ждало переправы и его боевой дух поддерживали четыреста ксендзов. Захваченные казаки и селяне даже под ужасными пытками не говорили о Хмельницком ничего, и раздосадованные поляки раздраженно писали в Варшаву: «Ежедневно рубят головы двадцати отказывающимся говорить казакам. Они сами себе яму копают, палач кидает туда замордованного, которого закапывает следующий обреченный на смерть, а последнего закапывает палач».
Шляхта Польской Короны радостно занималась любимым палаческим делом. Веселый от чужих смертей король Ян Казимир даже прилюдно предложил Ландскоронскому с передовым отрядом выдвинуться на восток и вырезать все доступное панской сабле украинское население, ведь тогда, конечно, все войско этого проклятого изменника Хмельницкого тут же разбежится от страха возможной кары. Под аплодисменты окружавших короля доблестных защитников отчизны хмурый Ландскоронский ответил человеколюбивому Яну Казимиру, что ему из этого похода не вернуться, а значит и незачем в него идти. Ответ магната монарху был хорош и вошел в королевские хроники.
Три дня 14–16 июня польская армия по четырем мостам переправлялась у Берестечко через Стырь и встала лагерем в одном километре от реки на удобной широкой равнине. Правый фланг поляков прикрывал большой лес, левый болота, а впереди по семикилометровому лагерному укрепленному фронту ровное поле позволяло массированно атаковать врага тяжелой кавалерией.
Даже в лес вошли хоругви прикрытия, чтобы не позволить Хмельницкому атаковать справа, а тыл и левый фланг надежно защищали реки и болота. Все польские офицеры знали, что украинский гетман не любит атаковать прямо в лоб и радовались, что в этот раз их командиры не оставили ему выбора. Опытные бойцы просили региментарей не расслабляться, ибо «никто не знает, какие еще хитрости и выкрутасы сделает Хмельницкий, чтобы свести все наши усилия в ноль». Они, как и все войско знали, что всего в пяти километрах от польского лагеря стоит такой же семикилометровый табор Войска Запорожского.
Хмельницкий после долгих раздумий не стал повторяться и бить готовых к его атаке поляков на переправах. На этот раз Богдан решил дать фронтальное сражение в равных для противников условиях, разгромная победа в котором могла закрыть для Украины проблему Речи Посполитой. Гетман прозорливо верил, что мужество, опыт и любовь к родине, умноженные на боевое мастерство казаков, могут переломить у Берестечко двойное польское преимущество.
Ислам Гирей заявил, что ему удобней атаковать слева, а не с традиционного правого, в этот раз болотистого фланга, и встал с ордой на левом фланге Хмельницкого, откуда было очень удобно атаковать казацкий тыл. Хмурый Богдан молча приказал генеральному обозному Михаилу Чарноте особо укрепить казацкий лагерь слева и с тыла.
По всему многокилометровому периметру колоссального прямоугольника из нескольких рядов скованных цепями возов с оглоблями и дышлами вперед, были выкопаны шанцы и ретраншементы, земля из которых пошла на валы, поднявшиеся выше телег. Еще впереди были рядами вбиты острые колья и ржавое оружие и выкопаны волчьи ямы с пиками внутри. В валах и окопах казаки сделали по несколько ворот на всех таборных сторонах, за ними на возвышениях поставили пушки, охранявшие входы от возможного прорыва. Еще сто орудий стояли батареями по всему фронту. По центральной линии табора были поставлены высокие и широкие срубы с землей, с каждого из которых в четыре стороны смотрели угрюмые пушки, готовые оказать помощь там, где она понадобится. По валам и окопам были приготовлены места для трех рядов казаков, задние из которых должны были заряжать мушкеты передним и заменять убитых и раненых. Внутри табора были места для резервов, отдыха, перевязочные, а боеприпасов и продовольствия было приготовлено на три месяца на сто тысяч человек, не считая припасов для орды. Богдан увидел сделанный за три дня табор и немного успокоился – этот лагерь любой враг мог взять только предательством или измором. Или расстрелять в упор из осадных орудий, которых в коронном войске не было.
17 июня в шатре Хмельницкого прошел совсем не получившийся союзный военный совет. Возбужденно-задумчивый Ислам Гирей сказал гетману:
– Ты убеждал меня, что поляков тридцать тысчяч, а я вижу множество воинов. Начинай сам. Если завтра ты не покончишь с поляками, пеняй на себя. Эта битва плохая, в праздник воевать нельзя и наш поединщик утром упал головой к орде.
На слова Богдана о том, что хан вчера обменялся письмами с королем, тот ответил:
– Ну и что?
Угрюмый Хмельницкий попросил Ислам Гирея, что если орда сражаться не будет, пусть хоть в казацкие спины не бьет. По плану сражения огромная масса регулярных казацких полков во главе с Богуном выстраивалась против левого польского крыла Калиновского, Хмельницкий с пехотой и артиллерией резервами расположился в центре, слева и чуть сзади, напротив короля Яна Казимира с гвардией, пушками, немецкими наемниками и панцирными гусарами, а крымская орда располагалась против правого фланга Николая Потоцкого.
Утром 18 мая особый казацкий отряд, вооруженный только саблями и запорожскими кинжалами без гарды, в предрассветной тишине напал на немецкий авангард перед польским лагерем, вырезал его в ноль и без потерь и раненых вернулся к своим. Весь день казаки и татары пытались отрезать польскую конницу от пастбищ, и первый день битвы под Берестечко прошел в ожесточенных локальных сшибках. Ислам Гирей опять вежливо предложил Хмельницкому начать уже совместные переговоры в Яном Казимиром, гетман так же вежливо отказался и попросил хана не принимать резких стратегических решений до того, как казаки разобьют поляков и крымский монарх почему-то задумался. В плотном и причудливом тумане обе стороны легли спать.
Утром 19 июня туман, окутавший всю громадную равнину у Стыри, поднялся в небо только к девяти часам и противники, выстроившиеся для битвы, увидели, что войска стоят очень близко друг к другу, прямо на расстоянии орудийного выстрела. Все видели, что количество воинов с обеих сторон приближается чуть ли не к пятистам тысячам и никто не торопился начинать это очевидно ужасное генеральное побоище, в котором крики раненых и стоны умирающих сможет заглушить даже не артиллерийский огонь, а только шум бежавших потоков крови.
Богдан Хмельницкий поднял булаву и казацкая конница Ивана Богуна справа атаковала хоругви Калиновского, который сразу же попал в уже привычное для польного гетмана критическое положение. Ян Казимир быстро направил на свой левый фланг большие отряды из корпусов-поляков обоих Потоцких, Сапеги и Любомирского, и в этот момент татары, сняв боевое прикрытие польского правого фланга, прошли устрашающим рейдом между коронным тылом и Стырью, взяв тысячи пленных. В ожесточенных боях по всему фронту погибли многие знатные шляхтичи и многие, включая яростного Яна Собесского, с трудом вырвались из татарских захватов. К вечеру на оба огромных измотанных войска накатила кровавая боевая ничья, с явным преимуществом казаков справа, которое, правда, было почти невозможно реализовать из-за прикрывавшего поляков болота.
Ближе к ночи Ислам Гирей встретился с Хмельницким и заявил ему, что силы противников примерно равны, а значит он может положить в боях свою орду. Богдан ответил, что нужно только разбить наемников и кварцяных жолнеров и тогда шляхетское ополчение разбежится само. Ночью в шатре Яна Казимира появился личный секретарь хана, который предложил договориться, «а если казаки будут против, то крымский чингизид сам отдаст гетмана в руки короля». Торговля началась. Ислам Гирей, понимавший, что слава победы в этой полумиллионной битве намного увеличит объем контрибуции, пока не горячился, а королята не хотели пока терять колоссальные деньги в крымских платежах.
20 июня в сплошном утреннем тумане Ян Казимир с саблей в руках обратился с уже традиционной для короля Речи Посполитой лицемерной ложью к выстроившимся для боя хоругвям и, конечно, к наемникам:
– Пришел час воздать справедливую месть мятежникам и спасти потоптанную честь Польской Короны. Я с вами неразлучно. Или уничтожим хлопов, или все здесь ляжем, защищая отечество. Лучше смерть, чем быть в неволе у хлопов и в посмеянии у всех народов.
Напротив казаки передавали друг другу короткие слова Богдана Хмельницкого:
– Пришел день навсегда утвердить свободу родины и веру.
Польский участник сражения у Берестечко писал, по обыкновению привирая в свою пользу:
«Словно занавес, поднялся воздушный полог тумана и лучи солнца отразились в блестящих панцирях и оружии, а утренний ветерок заиграл желтыми значками. Был вид величественный. На пространстве, сколько можно было окинуть взором, расположились несметные ряды трех враждебных народов. Каждый из них готовился к бою за то, что было для них драгоценнее: поляки за отечество, татары за славу и добычу, казаки за независимость.
Громадное польское войско блистало нарядностью. Бросались в глаза своим богатым щегольством королевские гвардейцы с леопардовыми шкурами на плечах и гусары, одетые в железные брони с золотыми насечками и с серебряными крыльями на плечах, в шишаках со страусиными перьями на голове. Их породистые кони были покрыты богатыми чепраками и седлами, с уздечками, украшенными золотыми бляхами и драгоценными камнями. Разнообразно и пестро выглядели уланы в сетчатых панцирях и с длинными копьями при седлах, пехота в разноцветных колетах и иностранные рейтары в шляпах с высокими гребнями. Посполитое ружение различалось по воеводствам, землям и поветами и делилось на ополчения, отличавшиеся друг от друга по цвету одежды и по масти лошадей. У всех были свои знамена с различными изображениями.
Нарядность польского войска представляла противоположность с простотой казацко-татарского полчища, где масса хлопов в бедных серьмягах шла в поход с дубинами вместо оружия, а татары были одеты в холстинные чекмени и бараньи шапки.
Враждебные полчища разделяло равное поле, которому было суждено упиться кровью и устлаться трупами. Враги смотрели друг на друга безмолвно и недвижно».
Тягостное молчание перед многотысячной смертью прервал Ислам Гирей, передав Хмельницкому: «Пусть идет брать мед у этих польских пчел, у которых на этом поле так много жал».
Богдан еще раз мысленно прошел по своему фронту. Правым пятнадцатитысячным конным казацким флангом командовал Богун. В центре казацкая пехота стояла против немецких наемников с королем, и сам гетман с сорока тысячами конников просто встали на своем левом фланге, напротив тридцати тысяч кварцяных жолнеров Потоцкого. Еще левее, против корпуса Ландскоронского, находилась пятидесятитысячная орда. Сто пятьдесят тысяч казаков и татар стояли совсем близко против ста пятидесяти тысяч поляков, за которым в лагере были наготове еще столько же их военных слуг. Угрюмо и с надеждой на убийство друг на друга смотрели сотни противных орудий.
Дождавшись, пока земля подсохла после ночного дождя, по королевскому приказу двадцать хоругвей Вишневецкого в два часа дня ударили прямо в казацкий центр. За Яремой тут же двинулись немецкие наемники и даже артиллерийские батареи, а с фланга за ними пошел огромный корпус Конецпольского. Польский автор писал: «Разом грянуло несколько десятков пушек и поднялась черная туча, разрываемая огненными фонтанами. Раздался ужасный крик. Ржание коней, рев испуганных волов, вопли раненых смешались с оглушающими пушечными выстрелами, и сквозь поднявшийся дым виделись потоки крови, груды трупов в панцирях, с обнаженными саблями и ружьями в уже застывших руках, и бешеные кони, волочившие по полю своих всадников, не успевших вынуть ног из стремян и кончавших жизнь под шипами подков».
Черные тучи врагов неостановимым морским прибоем залили валы и окопы и уже рвали цепи у рядов таборных возов в невыносимом и кошмарном рукопашном бою, а вокруг гремели, орали, визжали, хрипели польский vivat и украинская «слава».
Столкновение казацкой пехоты с разогнавшейся по-настоящему тяжелой панцирной конницей было ужасающим и только своевременно предусмотренный ночью в шатре Хмельницкого удар справа в польский бок пятнадцати тысяч казаков Богуна не позволил коронной коннице до конца разорвать посполитую пехоту. На помощь гетману пришел завороженный зрелищем колоссального сражения Ислам Гирей, и татарские чамбулы Тугай-бея полетели слева направо впереди и вдоль всей линии боя, теряя сотни всадников от орудийного и ружейного огня, ведшегося почти в упор.
Двойной удар десятков тысяч опытных кавалеристов с флангов потряс войсковую группу прорыва, и бой уже кипел по всему семикилометровому фронту. Двадцать хоругвей Вишневецкого как обоюдоострым кинжалом были отрезаны от масс немецкой пехоты, орудий и шляхтичей Конецпольского. Тут же на прорвавшегося в табор Бешеного Ярему слева с резервом бросился Богдан Хмельницкий и опять противники увидели, как впереди своих полков летит этот удивительный витязь в пурпурном плаще, на белом аргамаке и с булавой в руке.
Гетман ударил, и прорвавшихся поляков не стало, только геройский Вишневецкий, как всегда спасся, традиционно бросив товарищей по оружию и по привычке уронив главное полковое знамя.
По просьбе Хмельницкого, яростно рубившегося со своими полками везде, Ислам Гирей бросил свою орду во фронтальную атаку, но был остановлен резким ударом немецкой пехоты коронного центра. Кто-то из опытных польских командиров вдруг сообразил, что надо делать, и десятки орудий стали прицельно бить по холму, на котором еще трепетал ханский бунчук.
Погибло несколько Гиреев и мурз во главе с Тугай-беем, и хан бежал с поля боя. Увидев, что холм с шатром Ислам Гирея весь покрыт разрывами бомб и бунчука нет, яростно обстреливаемая орда ринулась отступать, крича тут же погнавшимися за ней жолнерам: «не бей, достанешь Хмельницка!» На освободившееся от татар место ринулись готовые к этому польские войска, и левый казацкий фланг залил блестящий ураган.
Король одновременно атаковал Хмельницкого с фронта и с фланга, а крылатые гусары по длинной дуге бросились в казацкий тыл, помня, что именно так под Киевом были разбиты корпуса Кричевского и Небабы. Богдан мгновенно приказал пехотному табору отступать, прикрыв его кавалерией, и сумел под веерными атаками сменяющихся хоругвей отвезти до речки Пляшевки в полном порядке и со всеми орудиями, где почти не понесшая больших потерь казацкая пехота тут же стала окапываться. Конные полки гетмана стояли против кавалерийских хоругвей короля как каменные стены, а посполитые быстро возводили за ними земляные укрепления. Пошел проливной дождь, но шедшие одна за одной атаки коронного войска прекратились только в накатившихся, наконец, кровавых сумерках.
Всю ночь небо пыталось смыть с земли море пролитой руками человека крови, но у него получалось плохо. Все воины с обеих сторон спали как убитые, от изнеможения упав в сон там, где стояли, на этом превратившемся в болото мертвом поле, совсем не опасаясь внезапного нападения. Дождь лил как из ведра всю ночь, а в отчаявшемся умыться небе били и били молнии.
Устроив войско и видя, что у него есть вода, возможность стойко защищаться в новом таборе и пути отхода, Богдан Хмельницкий с характерниками и Выговским бросился за ханом, чтобы вернуть орду, без которой соотношение казацких и польских войск становилось один к трем, а значит, ни о какой победе восставших не могло быть и речи. Гетман догнал хана на следующий день через сто километров у Ямполя. Богдан почти прокричал Ислам Гирею, что его бог покарает, а Войско Запорожское мстить будет, если хан не вернется на поле боя, а сам Богдан объединится с Москвой и атакует Крым. Хан непривычно тихо напомнил Хмельницкому, что поляки сосредоточили на орде огонь почти всех своих орудий и ответил:
– Вчера на всех нас напал какой-то страх. Татары не пойдут биться. Останься со мной, я попытаюсь остановить орду и пошлю воинов помогать казакам.
Три дня Ислам Гирей останавливал татарские чамбулы и мурз, отступавших форсированным маршем по трем дорогам. Три дня хан обещал гетману помощь и тянул время, обещая и тянул, тянул и обещал, но остановил только пять тысяч воинов. Только 24 июня союзники с собранными чамбулами повернули на Берестечко, но внезапно хлынул сумасшедший проливной дождь и мурзы отказались повиноваться хану и продолжать поход говоря, что такой ливень – это совсем плохая примета. Хмельницкий с характерниками попытался вернуться к своему войску, но Ислам Гирей, окруживший его тысячей гвардейцев-сейменов с луками наготове, удержал гетмана силой, вежливо говоря при этом, что надо собрать орду у Староконстантинова, а уже оттуда идти на Берестечко. Хмельницкий стал заложником Ислам Гирея и уйти от тысяч татарских луков без сменных коней даже с характерниками было невозможно.
Оставшееся без Богдана казацкое войско во главе с Джеджалием и Богуном за ночь сделало свой новый табор неприступной крепостью, окруженной валами и рвами высотой и глубиной более трех метров. С трех сторон табор без осадных орудий взять было невозможно, на четвертой были река и болото. Оружия, боеприпасов и продовольствия было довольно и военный совет решил отбиваться на месте и ждать гетмана.
Поляки окружили табор своими валами и шанцами и взяли его в осаду. Почти триста тысяч жолнеров, наемников, шляхтичей и их военных слуг плотно обложили около ста тысяч казаков и посполитых. На королевском военном совете магнаты предлагали штурмовать лагерь сразу с трех сторон, день и ночь его обстреливать из орудий, построить плотину и затопить, говорили, что «стоит ли терять благородную кровь, чтобы получить хлопские отребья; осадим их измором и хлопы наклоняться перед нами».
Военный совет постановил держать табор под непрерывным обстрелом, выяснить возможность его затопления, на всякий случай поставил за болотом с четвертой тыловой стороны полк Ландскоронского и послал во Львов за осадными орудиями, чтобы начать удобный казацкий расстрел.
Все попытки казаков прорваться в разных местах из табора были отбиты поляками в ожесточенных ночных и дневных боях. Последней ночной вылазкой Богун перебил полк немецкой пехоты, заклепал несколько пушек и разъяренные королята решили начать с ним переговоры, объявить мятежникам амнистию, выманить из валов, обезоружить и перебить все сто тысяч, после чего объявить казацкое сословие уничтоженным, а хлопов – рабочим скотом.
29 июня прибыли осадные пушки из Львова, тут же открыли непрерывный огонь и в таборе начался ад. Поляки заканчивали инженерные работы по его затоплению и довольный Ян Казимир потребовал у казацких парламентеров и от всего Запорожского Войска выдать на расправу Хмельницкого, двадцать его полковников-побратимов, всех перешедших к нему польских шляхтичей, отдать все орудия, разорвать союз с татарами, сложить оружие и ждать решения своей судьбы от короля и сейма Речи Посполитой. Войско Запорожское улыбнулось очередному польскому лицемерию и ответило, что готово подтвердить Зборовский трактат, тут же услышав яростный вопль Потоцкого:
– Забудьте о Зборове, хлопы, и повинуйтесь! На сдачу вам два часа, иначе все пропадете!
Если бы Хмельницкий погиб, прорываясь от хана к Берестечко, а переговоры у Пляшевки вел не надменный коронный дурак-алкоголик, история Украины могла бы совсем не сложиться. Богун объявил Потоцкому, что казаки пишут договоры саблей и не боятся сложить головы в бою. Поляки усилили расстрел табора со словами: «Надо прижать этих гадин, чтобы не кусались». В ответ Богун с хлопцами совершил новую удачную ночную вылазку и жолнеры заговорили: «Черт возьми! У них люди храбры и пороху много, а у нас ветер лошадьми колышет».
Видя, что плотины почти готовы, а бойцы гибнут под обстрелами, казацкий военный совет принял решение войску прорываться из табора несмотря ни на что. Ночью хлопцы Богуна быстро сделали через болото три километровые переправы, замостив трясины возами, палатками, мешками, седлами, корзинами, бочками, одеждой. Когда Ландскоронский со всем своим полком прикрытия увидел, как на него в мертвой тишине тремя колоннами с пушками впереди страшно и неумолимо движется казацкое войско, то в бой вступать не стал, быстро ушел чуть ли не до Казина, забыв или не захотев предупредить короля о казацком прорыве.
Все пятьдесят тысяч казаков еще до рассвета вырвались из таборной ловушки на оперативный простор. Богун с полком тут же вернулся назад переправлять и прикрывать отход оставшихся в лагере посполитых. Непривычные к воинской дисциплине селяне увидели, что казаков в таборе почти нет, и всей громадной многотысячной массой рванулись к переправам. Напрасно Богун кричал и останавливал бегущих говоря, что все смогут уйти из табора. В хаосе и панике бегства только на раздрызганных вконец гатях погибло пять тысяч посполитых.
Наконец, поляки проснулись, увидели, что в таборе что-то происходит, атаковали его и прорвались внутрь. Две тысячи казаков Богуна яростно бились против бесчисленных вражеских хоругвей, позволив пятнадцати тысячам посполитых вырваться из шляхетской смерти. Оставшихся в таборе тридцать тысяч селян паны резали весь длинный, летний световой день с криками «нет пощады тем, кто пил шляхетскую кровь и грабил костелы!»
Вся польская армия смотрела, как на речном острове в укреплениях из перевернутых лодок бьется последний отряд прикрытия из трехсот казаков-героев. Потоцкий предложил им сдаться за сохраненную жизнь, но в ответ с острова раздалось: «Гей, хлопцы, покажем проклятым ляхам, как надо умирать!»
Великий коронный гетман пригласил на удивительное зрелище короля и Ян Казимир внимательно смотрел, как разрезаемые атакующими колоннами казаки-спартанцы обрубают пики у панцирных всадников. На все огромное польское войско трещали пробитые латы, разлетались шлемы, брызгала кровь и валились на землю и в воду воины безмолвными трупами.
Защищавшимся за перевернутыми лодками витязям опять пообещали жизнь и в ответ услышали: «для казака дороже всего свобода». Триста героев демонстративно бросили из поясов в воду все свои деньги и ценности и отчаянно отбивались, перекрыв погоне дорогу к плотинам. Видя, что наступает последний час, казаки обнялись и бросились в атаку на всю польскую армию: «Нас тут триста, як скло, товариства легло!»
Вскоре Европа читала в книге Пьера Шевалье «Война казаков против Польши»: «Остался один казак, который три часа боролся против целого польского войска. Израсходовав весь порох, он взял свою косу, которой отбивался от всех, кто хотел его схватить. Казак, пробитый четырнадцатью пулями, встречал врагов с большим упорством, что очень удивило польское войско и даже его королевское величество, в присутствии которого заканчивался этот потрясающий воображение бой. Восхищенный храбростью этого воина, король крикнул, что дарит ему жизнь. На это казак гордо ответил, что он уже не заботится о том, чтобы жить, а хочет лишь умереть, как истинный воин».
Пятьдесят тысяч конных казаков с артиллерией и пятнадцать тысяч пеших посполитых сумели вырваться из смертельного мешка под Берестечко, и ничего еще не было кончено. Разъяренные поляки говорили сквозь зубы, что «волки выскользнули из рук» и удовлетворялись тридцатью тысячами убийств, двадцатью казацкими знаменами, семью пушками, одной бочкой пороха, гетманской походной канцелярией и казной в тридцать тысяч золотых. Толком не победив, Ян Казимир привычно солгал на всю Речь Посполитую, что «под Берестечко убиты пятьдесят тысяч мятежников и казацкой проблемы больше нет».
Король приказал Потоцкому добить тех, кого нет, взять Киев и уехал в Варшаву. Шляхтичи посполитого рушения, понимая, что по дороге к Днепру погибнут в партизанской войне с теми, кого нет, заявили, что победа достигнута, закон о всеобщем ополчении соблюден, король объявил, что проблемы казаков нет, и разошлись по домам. Николай Потоцкий во главе пятидесяти тысяч жолнеров и наемников двумя дорогами двинулся на Киев, к которому с севера рвались двадцать тысяч солдат литовского войска Януша Радзивилла.
Ислам Гирей так и не отпустил Богдана Хмельницкого, о чем характерники, конечно, сообщили Богуну. Хан предложил королю обменять гетмана на всех пленных татар и деньги. Ян Казимир согласился мгновенно и сразу же послал за Хмельницким Бешеного Ярему. Иван Богун всей пятидесятитысячной казацкой конницей тут же отрезал орде дорогу в Крым, а уманский полк Иосифа Глуха в пень стер десятитысячный ханский авангард с основной добычей, отбив множество пленных.
Полковники – побратимы послали к загрустившему от явной проблемы Ислам Гирею взятого в плен его родственника-чингизида с угрозой, что если хан не отпустит Богдана, пятьдесят тысяч конных казаков вместе с партизанами-селянами атакуют расхристанную и отрезанную от дома орду без припасов и обязательно убьют монарха Крыма.
Ислам Гирей, конечно, выбрал жизнь, 3 июля у Любартова отпустил Хмельницкого и без остановок ринулся к открывшемуся, наконец, Бахчисараю. Чтобы спасти свое лицо, хан объявил, что обменял казацкого гетмана на бочку золота по его весу, которую из Чигирина привез ему Выговский, и эту неправду быстро подхватила сенатская Варшава. В сопровождении характерников Богдан рванулся в Белую Церковь и Днепру, которым угрожал двойной польско-литовский удар.
26 июня под Репками у Чернигова войско Великого княжества Литовского разгромило казацкий корпус Мартына Небабы, который погиб в бою. Радзивилл неудачно штурмовал Чернигов и повернул на Киев, взяв его через месяц без боя. По просьбе митрополита Сильвестра Косова из древнего города ушла прикрывавшая его войсковая группа полковников Ждановича и Гаркуши, закрывшая Белую Церковь от атаки с севера. Митрополит попросил великого литовского гетмана Киев не грабить, что лишь вызвало кривую радзивилловскую усмешку.
С запада на Белую Церковь быстро накатывалась польская армия вторжения Потоцкого и Вишневецкого, пленных не бравших, казнивших селян тысячами и говоривших, что «это непокорное племя надо заменить на других рабов».
От Дубно до Староконстантинова уже не было видно ни городов, ни сел, ни людей, ни животных, а только пепелища и поля в бурьяне, над которыми высоко в небе кружили одни птицы. Новая армия еще радостно дошла до Любартова, где ее ждало письмо вернувшегося в Белую Церковь гетмана: «Вы не завоюете нас никогда, знайте это!»
По всей казацкой стране опять зазвенела сталь, затрещало ломающееся оружие, загремели удары нечеловеческой злобы, вихрем сыпались искры, клинки от ударов отлетали от эфесов, брызгала и брызгала кровь и ужасающая куча грызших друг друга зубами шляхтичей и казаков, при захвате разбивавших себе головы о камни и деревья, с ревом и воем «Бей быдло!» «На погибель ляхов!» катилась по жертвенно-кровавой украинской земле. Жолнеры писали в Варшаву: «По лесам и чащам часть наших неосторожных ловят, а других стреляют из самопалов».
Богдан Хмельницкий без потерь, но с трудом добравшийся с характерниками от хана домой, слава Богу, был жив и энергичен, как никогда: «Вы хотите казацкой гибели? Нет, панята! Если с Польшей нельзя сладить, так отделиться от нее со всем народом навсегда! Не поймают его опять ни польские ведьмы, ни литовские колдуны!»
Вся Украина читала новый универсал своего неустрашимого вождя:
«До зброи! К оружию! Поднимемся за отчизну, как штормовой вал, сольемся в одну реку и потопим врагов. Задрожит панская кривда в неправедных дворцах и замках, услышавших справедливый призыв: На погибель всем кровопийцам!
Не оставим нашу родину в беде или пусть наши души никогда не узнают радости, и пусть загрызет их тоска, и мы умрем без покаяния и креста, а волки разнесут по оврагам наши кости.
С кровью, с мясом сорвем с себя ляшское иго! Лучше умрем за волю, чем отдадим жизнь на потеху панам. Умрем, так хоть будем знать, за что. Молись, шляхетная сволочь, только Господь, слава Богу, выродкам не помогает.
Гойда, хлопцы, руби их в капусту! Да не прейдет в казацком сердце справедливое возмездие в свирепую ярость. Золотые герои, украинские рыцари! Никогда не исчезнет ваше доблестное казацкое имя. У нас где куст-крак, там казак, а где байрак – там сто казаков.
Богатая и обильная Украина стонет и плачет по свободе и счастью, которые забирают бесконечные потоцкие, конецпольские, вишневецкие. Они четвертуют наших героев, превращают людей в пепел, льют потоки невинной крови, выжигают все дотла.
Нас не сломить! Пыка черна, но душа бела. Пока на Украине есть хоть капля казацкой крови, борьба будет идти не на жизнь, а на смерть.
Гей, панове-рыцари, браты-казаки, славное и грозное товарищество! Смотрите, хлопцы, чтобы наши девчата нас не стыдились!»
Казацкие полки Правобережья собирались в Белой Церкви, Левобережья в Переяславе и Богдан Хмельницкий объяснил собравшейся на Масловом Броде общенародной черной раде, что сделал Ислам Гирей под Берестечко, добавил:
– Нема тата – шукай ласки у ката? Не дождутся панята этого от гордых казаков! Судьба непостоянна. Она обычно поднимает вверх того, кого потоптала. Теперь она покровительствует полякам, но скоро обратится к казакам. Встанем против панского войска без короля, а с напыщенным и дряхлым Потоцким, и вернем потерянное. Мы больше никогда не признаем власть шляхты, радующейся выжженной украинской земле!
Как будто бы не было Брестечко! Коронная армия шла по украинской земле, продираясь сквозь партизанскую народную войну как сквозь густые заросли терновника. Селяне закапывали зерно, уводили скот, сжигали свои мазанки, не оставляя Потоцкому ни пристанища, ни продовольствия и жолнерам все время приходилось менять направление своего восточного движения, теряя драгоценные дни и недели.
9 августа в Паволочи, где остановилась на роздых армия вторжения, за сутки умер Иеремия Вишневецкий, поев арбузов и выпив медовухи. Поляки объявили, что их жадный до чужого добра герой умер от «черной немочи», чумы, а Хмельницкий на весь Днепр сдержанно сказал, что Бешеный Ярема, хотевший обладать всей Украиной, теперь удовлетворился двумя метрами ее земли.
Как будто показывая всем, что бояться нечего, Богдан почти демонстративно венчался в Корсуни с казачкой древнего рода Анной Золотаренко, громко посоветовав недавно овдовевшему Потоцкому сделать то же самое, может тогда он перестанет резать людей как кур.
Лтовское войско Радзивилла в Киеве нависало над казаками в Белой Церкви, но в атаку не шло, справедливо опасаясь флангового удара от Переяслава и фронтального удара из гетманской ставки с последующим окружением. Хмельницкий с полками, державший и гарнизоны прикрытия во всех городах и местечках, тоже не мог выйти навстречу армии Потоцкого, потому что тогда бы Радзивилл, поставив на Днепре заслон от переяславских полков, отрезал бы его от баз снабжения и вместе с великим коронным гетманом зажал бы в смертельные клещи.
Потоцкий, пройдя с войсками через Дубно, Староконстантинов, Бердичев до Паволочи, от которой до Белой Церкви было меньше ста километров, вдруг свернул на Фастов, для соединения с войском Великого княжества Литовского. Две армии вторжения, как бы чувствуя что-то неладное, спешили объединить свои силы. Перед Потоцким оказалось небольшое местечко Трилессы.
Пятидесятитысячная наемно-жолнерская армия приказала крохотной крепости сдаться, но шестьсот казаков и тысяча пятьсот жителей за дубовым частоколом на валу ответили: «Уходите в Польшу, потому что это уже не ваша земля!»
Поставив против частокола батареи, жолнеры пробили его в нескольких местах, со страшными потерями ворвались внутрь, где не взяли ни одного пленного – все две тысячи защитников геройского местечка с женщинами и подростками погибли в бою. Солдаты регулярной армии польской Короны привычно разбили о стены головы оставшихся младенцев и стерли Трилессы с лица земли, еще раз показав Украине ее будущее. В огне ужасного пожара сгорели даже все деревья вокруг погибшего городка, а доблестные жолнеры носились по ближним хуторам, пили горилку, убивали все живое и другими традиционными для Польской Короны способами прославляли имя защитников отчизны.
Удовлетворившись на время трилесской бойней, армия вторжения довольного Потоцкого вошла в совершенно пустой Фастов и вдруг поняла, что отрезана от Польши и мертво окружена полками Богдана Хмельницкого.
20 августа до великого коронного и пожизненного гетмана Речи Посполитой наконец дошло, что его пятидесятитысячная армия может остаться в Фастове навсегда, расположившись на сто тысячах квадратных метров земли, вдогон за Иеремией Вишневецким. Вдруг в тылу армии вторжения, на дорогах в Житомир, Бердичев и Казатин и везде на западе, появилась казацкая войсковая группа наказного атамана-героя Ивана Богуна, и Потоцкий с ужасом понял, что назад в Польшу его никто не выпустит. На юге и востоке от Фастова, всего в нескольких десятках километров, встали молчаливые от ярости полки казацкой пехоты, и польские командиры, находившиеся почти в панике, понимали, что после Берестечко и Трилесс у них появились проблемы с возможностью попадания в плен: «Нам хлопы говорят – даже если захотите убежать, то не убежите. Мы окружены врагами со всех сторон, спереди, с боков и сзади, все мосты и переправы разрушены».
Казаки действовали с селянскими партизанскими отрядами, которые были везде, и все надежды традиционно влетевшего с войском в очередную беду Потоцкого были на Радзивилла, без которого с армией вторжения все было бы кончено. Коронные хоругви ринулись на почти киевское преградье Васильков, и в этом местечке великий гетман узнал, что полки Богдана Хмельницкого у Чернигова намертво отрезали дорогу домой и войску Радзивилла.
Вошедший 25 июля в пустивший его Киев великий литовский гетман Януш Радзивилл, конечно, мечтал ограбить великий город, и попытался создать для этого полузаконную причину. Он повел расследование – почему это безоружные киевляне без боя выпустили из города многотысячный казацкий корпус Ждановича и Гаркуши? Даже собственная, в пень ангажированная комиссия литвинов не смогла найти никакого киевского преступления, и раздосадованный Радзивилл, дело житейское, без суда посадил на кол многих горожан, объявив их мятежниками и не забыв, главное, конфисковать их имущество.
Возмущенные жители сами подожгли Киев. В пожаре сгорели две тысячи домов и отошедшего в предградье Радзивилла тут же атаковали киевский, белоцерковский и уманский полки. С большим трудом литвины отбились от меньших числом казаков, но это было все, что они могли сделать. Дорога в Литву была закрыта Хмельницким, и боявшийся высунуть нос из враждебного Киева Радзивилл почти в панике торопил и торопил марш армии Потоцкого, у которого от летучих казацких отрядов большие потери почему-то несли немецкие наемники, его основная ударная сила.
Совсем разболевшийся от возможного нового позора Потоцкий понял, что надо договариваться с Хмельницким, хотя бы о перемирии или вообще о мире, или о чем угодно, но только не о новой войне, потому что компания 1651 года оканчивалась совсем не польской победой у никакого Берестечко, а черт знает чем, например, возможной горой польских трупов. Сам Богдан, всегда предпочитавший прямой силе хитрость, совсем не собирался класть в землю своих единственных и незаменимых опытных казаков, множество из которых бы неизбежно легло во время уничтожения армии вторжения Польской Короны, которая через год прислала бы на Украину новое войско и его уже некому было бы встретить. 24 августа украинский гетман вежливо писал гетману польскому, уже знавшему, что в лагерь Хмельницкого для его поддержки прибыла пятитысячная татарская орда от хана Ислам Гирея, опять начинавшего свою двойную игру:
«Мы не хотим нового кровопролития, но ссора возобновилась с обеих сторон. Какая сторона виновнее – пусть бог рассудит. Нам было трудно наклонять голову под саблю, пришлось защищаться. Вы нападаете на нас с войском, и это ведет не к миру, а большой крови.
Кроме бога, никто вперед не может знать, кому на войне выпадет счастливый жребий. Извольте уведомить нам, чего требует король, и остановите войска. Мы можем продолжить войну, но пролито очень много христианской крови и нужно дать отдохнуть измученному народу».
Потоцкий на письмо ответил, и военные действия были остановлены на условиях Зборовского трактата. Тут же из недоброго к нему Киева в Васильков с войском ринулся Радзивилл и 3 сентября пятидесятитысячная коронная армия соединилась с двадцатитысячной армией литовской. Непонятно чему радовавшийся Потоцкий со всего своего давно подтачиваемого старкой ума заявил еще находившимся при нем казацким послам: «Вы дайте мне Хмельницкого, перебейте татар и отдайтесь на королевскую волю!»
Богдан улыбнулся, хорошо зная, что королята сильно расстраиваются, когда пытаются держать данное слово, и сходу вошел с войсками в Фастов, сжав коронную и литовскую армии под Васильковом у Германовки. Пытавшиеся сосредоточиться польские региментари в панике писали сами себе, потому что больше писать было некуда: «Мы оказались окруженными врагами со всех сторон. Хлопы захватили все дороги и пути сообщения, прервали все связи, перехватили всех гонцов и беспокоят нас постоянными нападениями. У нас уже начался голод!»
Находящийся, очевидно, в своем обычном пограничном состоянии Потоцкий вдруг во всеуслышание заявил: «Украинцев только тогда можно победить оружием, когда они все погибнут и их страна сделается безлюдной. Панам, шляхте следует понимать, что тогда границы Польской Короны будут открыты для неверных. Что касается хлопов, то сидеть в присутствии шляхты они могут только на кольях».
Понимая, что деваться некуда, семьдесят тысяч жолнеров, наемников и литвинов попытались атаковать Белую Церковь. Три дня, 13, 14 и 15 сентября, под непрекращающимся проливным дождем у Германовки шли ожесточенные бои, после которых Потоцкий, Калиновский и Радзивилл поняли, что они все еще находятся в окружении.
Силы казаков и поляков были равны, но Украина разорена и в тылу находился непонятный хан, одновременно с пятитысячной ордой в Белую Церковь пославший и чрезвычайное посольство в Варшаву. Хмельницкий заявил, что не хочет «второго Берестечко» и 18 сентября 1651 года у Белой Церкви был подписан новый польско-украинский трактат, теоретически возвращавший Украину в 1648 год, но не стоивший даже бумаги, на которой он был написан. Обе стороны хорошо понимали, что Белоцерковский договор, не вступавший в силу до его утверждения сеймом, уменьшавший Запорожское Войско до пятнадцати тысяч, никто исполнять не будет и смотрели на него, как на перемирие, которое будет прервано, когда это станет возможным.
На подписании договора в лагере Потоцкого Богдану поляки по привычке поднесли кубок с отравленным вином и тостом за здоровье короля, который нельзя было не выпить. Предупрежденный постоянно находившимися при нем характерниками об очередной шляхетской подлости, Хмельницкий демонстративно выронил кубок из сильных рук и в кольце характерной охраны тут же уехал от Потоцкого. Поляки спровоцировали в Белой Церкви волнения при чтении Белоцерковского договора, и Хмельницкий один с булавой бросился в многотысячную толпу со словами:
– Вот моя булава. Возьмите, это не трудно. Попробуйте ее удержать! Давайте, топите своего гетмана в ложке воды.
Богдан всех видел насквозь.
Три войска разошлись по домам и польская армия потеряла в Летичеве Николая Потоцкого, умершего через две недели после подписания мира-перемирия.
Украина бурлила. Началось массовое переселение казаков и посполитых в Россию, согласованное Хмельницким с царем Алексеем Михайловичем, и двадцать тысяч украинцев с семьями, пушками и оружием заселяли слободские земли от Путивля до Острожка, строя Харьков, Сумы, Ахтырку, Лебедин и Белополье, родной город авторов из древнего волынского казацкого рода. Состоявшийся в январе 1652 года в Варшаве сейм Белоцерковский договор не утвердил, Хмельницкий тут же объявил его так и не вступившим в силу и ввел в действие Зборовский трактат 1649 года.
Умные сенаторы и нобили говорили в Варшаве, что мир с казаками «поставлен на льду» и Украина уже никогда не вернется в Речь Посполитую, но сейм традиционно слушал удобного Кисела, доходчиво говорившего в своем выступлении, что «нельзя доверять Хмельницкому, который действует не только сам по себе, но и по воле своего безрассудного народа».
В посольстве к турецкому султану Хмельницкий прямо заявил, что согласился на мир с поляками только из-за двойственного поведения Ислам Гирея, вассала Оттоманской Порты, и хану пришлось активнее делиться с визирями Стамбула награбленным на севере богатством.
Сразу же после февральского сейма Хмельницкий послал в Москву посольство Ивана Искры. Понимая, что войну на уничтожение с Речью Посполитой выиграть нельзя, Богдан открыто просил у царя Московского протектората для Украины и разрешение в случае необходимости переселиться на московские и контролируемые Кремлем земли миллионам украинцев. Царь и Боярская Дума, заинтересованные пока не в конфликте с Польшей, а в новых работящих и знающих налогоплательщиках, тут же ответили: «Вы можете идти в сторону Его Царского Величества. В Московском государстве земли великие и пространные – вам есть, где поселиться. Разоряемое и уничтожаемое уже пять лет украинское население Волыни поехало на Слобожанщину.
Все понимали, что Украина не может добиться независимости от Польши только собственными силами. Москва выжидала их обоюдной слабости, Крым рассчитывал, кто больше заплатит, а слабая Турция была далеко. В Варшаве ястребы без перерыва орали в сенате и сейме, что быдлу нужен только батог.
– Не лезьте к нам, выверну вверх ногами, – пообещал Польской Короне украинский гетман Богдан Великий. – Будет тогда вам всем батог!
Батог, длиной в пятьдесят тысяч трупов
– Не лезьте к нам, выверну вверх ногами, – пообещал Польской Короне украинский гетман Богдан Великий. – Будет тогда вам всем батог!
В феврале 1652 года не утвердивший Белоцерковский мир сейм постановил вести войну с казаками до конца. Ян Казимир, очевидно после очередного дворцового пира, предложил украинскому вождю атаковать Турцию, чтобы затем добить казаков с двух сторон, но Богдан даже не ответил королю и сенаторы в Варшаве говорили: «Хмельницкий молчит, как волк в яме лежит».
Энергично и почти без сна укреплявший украинскую государственность гетман Войска Запорожского в апреле 1652 года провел в Чигирине тайную раду полковников и старшин, подтвердившую решение стоять против Польской Короны до конца. Украина читала новый универсал гетмана:
«Ляхи по-прежнему причиняют нам обиды, и уже немало войсковых молодцов безвинно замучили и погубили. Пришла удобная пора вырваться нам из неволи, потому что ляхи от своего большого ума сами не знают, что делают, а через свою безмерную наглость хотят сами себя сгубить.
Оповещаем, чтобы все были готовы к войне с запасами, но не двигались с места без моего приказа, чтобы не дать ляхам повода к нарушению мира с нашей стороны, чего они только и хотят».
В начале мая 1652 года Хмельницкий впервые в войне решил взять на себя стратегическую инициативу, не встречая, а атакуя врага почти на своих условиях. Служивший и нашим и вашим, а больше всего лично себе, а не народу молдавский правитель – господарь Василий Лупу, совсем непрочно сидевший на престоле в Яссах из-за казней своих не очень виновных бояр, само собой с конфискацией их имущества себе, надоел своим двурушничеством всем соседям. Богдан, желавший взять под контроль вредившему ему господаря, понимал, что Польская корона ни за что не захочет терять даже слабого, но все же союзника, помогавшего ей в борьбе с казачеством. Чтобы выманить в нужное ему место коронную армию Речи Посполитой, Богдан направил в Яссы казачий корпус во главе с сыном Тимошем, сватавшимся к дочери Лупу Розанде.
Тайная стража гетмана аккуратно рассказала сенату о начавшемся походе пяти тысяч казаков во главе с гетманенком на Молдавию и на их разгром из Дубно тут же двинулось большое кварцяное войско Мартина Калиновского.
Отправив впереди себя двадцать тысяч казаков с Тимошем, Хмельницкий с гвардейским Чигиринским, Черкасским, Корсунским и Переяславским полками и вызванной им для польского страха пятитысячной ногайской ордой, не подчинявшейся Бахчисараю, пошел на перехват коронной армии Речи Посполитой.
В середине мая Калиновский двинулся из Староконстантинова к молдавской границе и тут же из Умани вышел с авангардом Хмельницкий, готовый зайти в тыл великому коронному войску, по беспечной шляхетной привычке ловившему корпус гетманенка там, где его показывали. Поляки встали в Брацлаве, а казаки Тимоша с незаметным Хмельницким за спиной в Ладыжине, южнее Винницы, на расстоянии сорока километров друг от друга. Силы противников были почти равны.
Богдан, вызывая неуемный и неоправданный гонор не раз битого им Калиновского, из Ладыжина послал ему резкое письмо, в котором приказал – предложил великому коронному гетману не переходить казакам дорогу и не мешать Тимошу с хлопцами наказывать вероломного молдавского господаря, а вообще убираться со всеми жолнерами к горячо любимой ими Висле. На письме стояла дата десятидневной давности и пометка «из Чигирина».
Калиновский, естественно, со всего уродзонного гонора влетел в хмельницкую ловушку. Он тут же пришел в ярость и заявил на смотре войска, что лишит засевшего в Чигирине Хмельницкого сына, посмевшего выйти в поход на Яссы всего с пятью тысячами казаков, и отомстит за случившийся ровно четыре года назад Корсунский разгром. После этих слов человека – неудачи коронный хорунжий вместе с главным войсковым знаменем вдруг грохнулся с лошади и в суеверных хоругвях заговорили о плохой примете перед походом. Калиновский, поднимая боевой дух войск, приказал атаковать Тимоша с его жалкими и никчемными хлопскими тысячами. Гетманенок, естественно, тут же испуганно отошел. Вместе с ним тихонько двигался с полками Хмельницкий.
Коронное войско встало лагерем у Южного Буга, в урочище у горы Батог, у села Четвертиновка над Тростянцом. Опытные командиры попытались объяснить Калиновскому, постоянно и тупо отбиравшему их жизни, что выбранная им позиция почти невменяема, вокруг густой лес, болота, параллельно Бугу идет невысокая горная гряда, и у войска совсем нет никакого обзора. Гетман напыщенно заявил, что никакого боя не будет, просто поляки, которых в десять раз больше, убьют казаков Тимоша, а потом выманят на себя из Белой Церкви его отца и разобьют со всеми казацкими полками.
В польском лагере у горы Батог встали восемь тысяч наемных немецких пехотинцев, двенадцать тысяч кварцяных кавалеристов, десять тысяч шляхтичей и двадцать тысяч их военных слуг. Гоноровое панство с келехами мальвазии в руках не очень отчетливо говорило, что пятьдесят тысяч жолнеров просто сотрут пять тысяч хлопов гетманенка, вот и все, vivat. Ночью на виду всего лагеря пролетела комета в виде рапиры, острием на запад к полякам, эфесом на восток, к Чигирину. В хоругвях расстроено заговорили, что поход опять будет неудачным, хуже винницкой осады Богуна на этом же Буге. Над Батогом совсем не спешил раскатываться весенний рассвет 22 мая 1652 года. Полторы тысячи лет назад точно также задерживалось утро над небольшим римским городком Канны.
– Ну и место выбрали панята для лагеря, только с ведьмами танцевать!
Богдан слез с высокого дуба, с которого внимательно осматривал слишком растянутый польский лагерь. Уже почти сутки гетман с характерниками Максима Гевлича изучал расположение коронной армии, и план сражения почти сложился у него в голове. Бой был не только его стихией, но и ремеслом, которым он владел досконально. Не раз он говорил своим хлопцам: «если хочешь победить большого врага – зароди в нем страх и убей веру в победу». Войска под командой Калиновского не побеждали никогда, поэтому и боялись комет и падений знамен с лошадей. Ладно, панята, будет вам новый Корсунь в его годовщину, раз вы к нему готовы!
Утром 22 мая из леса ввиду польского лагеря появились пять тысяч казаков корпуса Тимоша и выманили на себя всю коронную армию, которая не видела сколько казаков ее атакует и весь длинный майский световой день простояла с оружием в руках, отгоняя наглых хлопов в чащу, в которой не могла их преследовать. На вопрос боевых офицеров, как коронный гетман на такой позиции собирается разбить даже малочисленных казаков, Калиновский, конечно, не ответил.
Вечером Хмельницкий обратился к своему пятидесятитысячному войску. Голос Богдана звенел над казацкими рядами как колокол, и стояли перед ним родные полки как стены, как молчаливые и грозные, вылитые из бронзы великаны:
– Братья-рыцари! Никогда ляхи не смогут нас ни победить, ни согнуть! Нет конца этой сатанинской панской гордыне. Даже сами себя они готовы грызть ради наживы. Ляхи забыли, что мы хозяева на своей земле. Солнце одинаково светит и добрым и злым. Посмотрим, как панам будет завтра светить наше казацкое солнце.
Сбросим это ненавистное ляшское иго и заживем вольно, смело, свободно, как живут все другие народы. Вырвем у фортуны победу и славу, ибо сейчас у Украины в строю такие удальцы, каких и не было никогда на всем белом свете!
Бросимся в пасть хоть самому дьяволу, потому что со смертью мы побратались давно, а для святого дела своими руками вырвем сердце из груди! Ударим по ляхам так, чтобы их ужас докатился до Варшавы и разбился на их прекрасных дворцах. Помните, что в наших руках защита угнетенной родины и святой веры.
Панове-рыцари, славные молодцы! Силы наши и противника равны, но помните, что каждый из вас стоит трех панов, и с этого кургана я уже вижу нашу победу.
Вперед, братья, станем хозяевами в нашей хате, очистим свой дом от никчемной шляхты! Наша победа на острие казацкой сабли!
Над всем пятидесятитысячным конным войском разом взметнулся и засверкал лес клинков. Глаза казаков горели отвагой, лица дышали удалью, а движения кипели богатырской силой и, казалось, сама земля выдохнула единой грудью ответ грозного войска:
– Жизнь наша – за благо отчизны!
В ночь на 23 мая Богдан Хмельницкий продолжил разыгрывать кровавую шахматную партию с участием ста тысяч человек. Гетман полностью окружил польский лагерь ударными колонами, готовыми одновременно атаковать врага с десяти направлений. Перебежчики тайной стражи тут же сообщили полякам, что перед ними не пять тысяч никчемных хлопов Тимоша, но к сыну подошел отец с семьюдесятью тысячами казаков и пятьюдесятью тысячами татар, а значит, завтра коронным хоругвям конец. В лагере, готовящемся к легкой битве, опешили, а потом сильно заволновались, вспоминая и о плохих приметах перед походом. Армия, уставшая за день, спала совсем плохо, а с самого рассвета Хмельницкий начал ложные атаки по фронту и в полдень твердолобый Калиновский, наконец, вывел из лагеря большую часть войск, обещая победить мятежников еще до заката.
За три часа до заката Богдан Хмельницкий поднял свою бирюзовую булаву и по характерному сигналу казацкие полки и ударные колонны всей своей огромной массой с десяти направлений разом ударили по измотанной польской армии. Заклокотало яростное ночное сражение, бушевавшее до самого рассвета этой совсем не короткой майской ночи.
Казалось, даже гору Батог затянуло пылью, и грохот десятков тысяч копыт боевых коней отдавался от враз застонавшей земли. Казаки с длинными опущенными копьями темной и страшной молчаливой лавиной разгонялись в сокрушительную атаку по дрожавшему от грозного топота полю.
Жолнеры и наемники встречали смертельную атаку с небывалым остервенением и первые смельчаки с обеих сторон трупами полетели на землю. Дважды бросались казаки на польские валы и хоругви, и много полегло удальцов, и полетели их души в низкое небо. Во главе третьей, решающей атаки, прямо в лоб раскачавшейся коронной армии, встал Богдан Хмельницкий и опять, как в Корсуни и везде, оба войска увидели, как его белый аргамак вскинулся на дыбы, захватил под свои копыта половину Украины и полетел ураганом вперед огромный всадник в горностаевом плаще и шапке с двумя длинными страусиными перьями, и летели за ним четкими рядами отборные рыцари, поднимая за собой целое облако пыли, достигшего самого неба, и опять и опять дрожала земля под стуком несметного числа копыт боевых коней казацкого войска.
Гей, дети, в атаку, в победу!
Страшный удар гетманского резерва во главе с Хмельницким в лоскуты разорвал коронный фронт. Со всех сторон ударные казацкие колонны с диким татарским визгом ворвались на валы, и увидело вдруг гоноровое панство грозных бойцов с двумя саблями в руках каждый, казавшихся выходцами из самого пекла, с оскаленными зубами и развевающимися чупринами, которые стремительно летели на ошеломленных казацким навалом врагов, сбивавшихся в кучи и отступавших в центр лагеря.
Опытные польские командиры, не ждавшие от своего коронного гетмана ничего умного, повели тяжелую конницу на прорыв к Каменец-Подольску, но Калиновский приказал немецким наемникам развернуть на своих лучших солдат пушки и открыть орудийный и ружейный огонь. Всадники вернулись, но горели уже внутри лагеря, подожженные случайно предательским огнем по своим стога сена, и в этот момент Хмельницкий удвоил напор своих неудержимых витязей.
Калиновский с немецкой пехотой в каре отбивался в центре у стрелявших и стрелявших картечью пушек. Казаки мгновенно установили на захваченных валах свои орудия, и в загоравшемся лагере начался ядерный ураган. Со всех сторон ночного поля летели стоны и проклятия, и всюду струями лилась и бежала кровь. С криками «Бей ляхов» казаки беспощадно рубились с панами. Везде и всюду гремели выстрелы, и черные клубы дыма поднимались к опять ужаснувшемуся небу, и смотрел оттуда на страшную ночную резню Всевышний и плакал, но вмешаться не мог, ибо свобода не бывает по принуждению.
Яркое племя разгоравшегося огромного пожара освещало адскую картину мучительной битвы. Целое коронное войско металось по лагерю, как пойманная в яму лисица и в этой убийственной клетке, намертво запертой казаками со всех четырех сторон, не было ему пощады.
Непрерывные залпы рушниц не могли перекрыть адские вопли гибнущей шляхты, и освещавшееся выстрелами и пожаром поле битвы невидимо затягивал удушливый пороховой дым. Польские хоругви в полном составе ложились трупами, поражаемые мушкетным и пушечным огнем и справа, и слева, и с фронта и тыла.
Очевидцы битвы-резни писали, что «густые толпы поляков, словно рабское стадо, летели в Буг». Казаки сбрасывали врагов в воду, загоняли в загоревшийся обоз, гонялись за ними в поле, в лесу, в болоте, рубили, кололи, стреляли везде и всюду. Несколько хоругвей и немецкая пехота еще бились вокруг Калиновского, который, наконец, закричал, что «не хочет жить, ему стыдно смотреть на восходящее солнце», бросился вперед и погиб вместе с сыном и наемниками.
В углу у Буга и Батога остатки немцев и крылатых гусар во главе с Марком Собесским отчаянно отбивались от казаков, которые ударными группами рубили их фронт, брали их в смертельные кольца и стирали в пень. С криками «это вам за Берестечко, это вам за Трилессы» – казаки рубили поляков, и нигде не было им спасения.
Освещенные красными отблесками, все в крови и пороховой копоти летали казаки по уже рассветному полю, настигая метавшихся жолнеров и шляхту, и везде оккупантов настигала неумолимая народная смерть. Гремел сатанинский гвалт и никто, даже если бы захотел, не мог остановить эту страшную резню. Ревело и ревело пламя, пылавшее, казалось, всюду и взлетало огненными языками от грешной земли к окровавленному небу. На валах и везде гроздьями висели и лежали трупы и обрубки человеческих тел, освещенные заревом.
Ужасную и величественную картину яростного сражения, ставшего гигантским костром, уже не принимал человеческий взор. Все пылало вокруг, в лучах восходящего солнца клубился адский черно-багровый туман и стояли низко тучи серой молчаливой стеной и бесчисленные молнии начали бороздить их везде. Не выдержавшее все же ужасной бойни небо зловеще мигало, на мгновение освещая залитое кровью поле, где уже легли трупами десятки тысяч жолнеров, наемников и шляхтичей Польской Короны.
Бушующее пламя подобралось к пороховому складу в самом центре польского лагеря, и ослепительный блеск чудовищным взрывом разорвал пополам все небо, и к самым звездам взлетел страшный грохот. Небо, на котором враз пропало все видимое и невидимое, совсем затянулось мрачным покровом и еще долго-долго катилось вокруг и везде перекатами эхо адского взрыва. Накатившееся из-за Батога жаркое весеннее солнце с ужасом увидело, что вся пятидесятитысячная польская армия превратилась в трупы.
Почти некому было рассказать королю и сенату, о гибели очередного польского войска, в котором смог уцелеть только каждый сотый солдат. Хмельницкий прислал в Варшаву полностью остриженного породистого коня с арканом на шее. Из захваченной характерниками из огня походной канцелярии великого коронного гетмана Речи Посполитой стало ясно, что именно Калиновский приказал отравить Богдана на подписании Белоцерковского мира, и поляки это молча признали. Вся Европа обсуждала самый большой разгром Польши за ее якобы республиканскую историю и говорила, что под Батогом были полякам казацкие Канны. Европейские газеты, появившиеся еще при Ришелье, цитировали заслуженно насмешливое письмо украинского гетмана польскому королю: «Мой сын был в свадебном походе, но тут Калиновский перешел ему дорогу, против человеческого закона, по которому бог дал землю и воду всем людям. Я предупреждал пана гетмана, посоветовав, чтобы он не вставал хлопцам поперек дороги. Прошу вашу светлость извинить моих казаков, этих природных сорвиголов, если они чересчур далеко зашли в своих шутках-жартах».
В Батогской битве Польша лишилась больше половины своих крылатых гусар, основной ударной силы коронного войска. Впоследствии историки многих стран писали, что в этой битве Богдан Хмельницкий блестяще продемонстрировал молниеносность Александра Македонского, точный расчет Ганнибала и умение Наполеона использовать просчеты врага, а в военных академиях всего мира изучали, как под Батогом в 1652 году украинские казаки до битвы деморализовали поляков, сначала показав, как их мало, а потом имитировав, что их много, как их гетман блестяще осуществил дальнее стратегическое, а затем ближнее тактическое заманивание равного по силам и оружию противника, маневрами выманил его из укрепленного лагеря, разделил, внезапно ударил со всех сторон и в ноль стер всю пятидесятитысячную польскую армию.
От победного Батога казацкие полки растеклись по Подолии и Волыни. Вся Украина читала универсал Богдана Хмельницкого о разгроме и уничтожении кварцяного войска во главе с великим коронным гетманом Речи Посполитой: «Я предостерегал свирепого Калиновского, но он посмеялся этим и завязал сражение, которое окончилось совершенным поражением поляков, как это обычно бывает с грабителями и разбойниками, скрытно нападающими на путников в дороге».
Посполитые провожали опять летевших к Балтийскому морю шляхтичей: «Цо, панове, никак ваше колесо фортуны сорвалось с оси? Пригласите же своих хлопов его починить, не марайте своих уродзонных ручек. Цо, нема хлопов, все ушли к Хмелю? Кто бы мог подумать? Получается, что быдло теперь вы, вот и ярмо перед вами. Туда, в ярмо, вам, ясновельможным, и дорога!»
Гетман спокойно и открыто написал королю, что когда Польская Корона опять тупо упрется и не признает право Украины на существование, то опять начнется общая беда: «Прольется много крови с обеих сторон, земля будет разрушена, а мы найдем себе другого государя и силу, которые смогут нас защитить. Дайте нам и самой Польской Короне жить спокойно!»
Богдан, конечно и вопреки многочисленным советам, опять не пошел на Варшаву, избегая международной интервенции на Украину. Он даже не мог перевести всех посполитых в казаки, поскольку за этот страшный пример на него тут же бы накинулись с армиями все европейские монархи, чтобы никому больше было неповадно отказываться бесплатно содержать царственных самодуров-бездельников, их бесконечных родственников и море их придворных холуев и прихлебателей.
Хмельницкий повторял на советах, что королята и шляхта не дадут украинцам равные с ними политические права. Он повторял и повторял, что нельзя без надежных державных союзников даже объявить о создании независимого великого Украинского казацкого княжества, потому что ждущие протектората соседи его не признают, а враги с наемниками скопом сомнут.
Король и сенат Речи Посполитой после Батогского позора повели себя как обычно. На Черниговщину с опозданием привычно попыталось зайти литовское войско во главе с Радзивиллом. Богдан с полками, помня о Кричевском и Небабе, встретил и разнес его у Стародуба, и великому литовскому гетману пришлось быстро соскребать шляхетные остатки с украинской земли и уносить гоноровые ноги в Вильно. В ответ на Стародубский разгром король 13 июля в Варшаве открыл чрезвычайный сейм, продолжавшийся почти месяц. Ян Казимир, официально находившийся в твердом уме и трезвой памяти, объявил «отечество в опасности» и попытался опять собрать посполитое рушение на этих проклятых казаков. Шляхта, понимавшая, что королята снова за деньги поставят во главе нового войска напыщенного дурака-гетмана, который нагло и бездарно поведет ее на очередную гибель, от народного ополчения отказалась, но чрезвычайные налоги на наемников ввела. Во главе новой, пока еще существующей только в теории, кварцяно-наемной армии встал следующий великий коронный гетман, конечно, из семьи Потоцких, сын неудачного отца-старколюбца.
Внимательно следивший за событиями в Варшаве Богдан писал сейму открытое письмо, которое читала вся Речь Посполитая и перепечатали европейские газеты:
«Та война справедлива, когда берут оружие в защиту себя, когда не остается никакого средства, кроме оружия! В несчастное время бесчеловечный Калиновский напал на Украину, грабил, предал страну крайнему разорению. Он покрыл кучами человеческих тел поля берестечские, наполнил трупами болота, степи, леса, запрещал хоронить мертвых, отдавая их на съедение зверям. Он требовал совершенного истребления всех казаков, самым ужасным образом тиранил простой народ, покушался на мою жизнь. Неумолимый, необузданный Калиновский не только терзал людей, но простирал святотатственные руки и на храмы Божьи, похищал все, что желал, переливал церковные колокола, созывавшие православных на молитву, на пушки. Любой умный человек, даже враг, должен сознаться, что Калиновский не имел или рассудка, затрагивая невиновных, или счастья, не одолев вооруженных».
Выслушав письмо, сейм окончательно отказался объявлять посполитое рушение, а чрезвычайный налог на смертный бой с казаками собирался плохо. Хмельницкий смог доказать молчаливо согласившейся с этим Варшаве, что магнаты и королята сами нанимали бродяг и авантюристов, которые бандами переодевались в казаков и татар и вместе с шайками международных мародеров грабили и мучили украинское, польское и еврейское население, и это произвело сильное впечатление в Европе.
В ответ пьяные шляхтичи опять стали орать в бесконечных корчмах и маентках, и Кракове, и Варшаве, и везде, что нужно стереть казаков с лица земли, но в поход на хлопов почему-то не торопились, предпочитая заливаться домашней водкой с разнообразной холодной и горячей закуской.
Умные и честные поляки в сотый раз пытались доказать орущей с удовольствием шляхте, набивавшей свои бездонные карманы результатами чужого подневольного труда, что нужно заканчивать жрать угнетенных людей в три горла, и не только из-за принятого во многих странах человеколюбия, но хотя бы и потому, что уже давно по Европе, благодаря Хмельницкому и самой шляхте, катится слава Великой Польши, как страны, в которой множество благородных по рождению людей совсем не по-христиански наслаждаются издевательствами над себе подобными:
“Мы обвиняем своих врагов, а на себя не оглянемся. Наша Польша – это ад подданных, осужденных на вечную работу владельцам. Дворяне вместо награды, платят им за труды бесчеловечным отношением, берут подати со всего: с участков земли, с сохи, с дыма, с каждой головы и, наконец, выдумывают такие поборы, какие только могут прийти на ум.
Что останется бедному человеку после панских поборов, то заберет у него жолнер. Найдет десять хоругвей в одно село, всех нужно поить, кормить, каждому дай, а если он не может, у него повернут все кверху дном, ни крохи не останется. От этого хлопы разбегаются, бунтуют, города и местечки пустеют, поля остаются незасеянными, прекращаются ремесла, останавливается торговля. Сами владельцы теряют свои доходы и в казне вечные недоимки. Жолнер, приходящий защищать жителей от неприятелей, поступает с ними хуже, чем неприятель».
На сейм пригласили казацких представителей, и сенат сквозь зубы объявил, что «забудет Батогское дело», если Хмельницкий разорвет союз с татарами и выдаст сына Тимоша заложником в Варшаву и за это лично гетману может быть когда-нибудь дадут какие-нибудь привилегии. В Чигирин с этой же чушью приехали сеймовые переговорщики. Богдан никогда не имел иллюзий по поводу умственных способностей руководителей Речи Посполитой. В присутствии всей старшины и Украины, он вытащил свою саблю и дал понюхать ее сенатским посланцам:
– Я виноват перед королем в том, что после разгрома Калиновского удержал казаков и татар от вторжения в Польшу. Это тогда, когда я мог не только вас уничтожить, но и прогнать за Рим! Не шутите со мной, я знаю, что король готовит на меня войско!
Один из варшавских переговорщиков растерялся и ответил гетману Войска Запорожского на всю расхохотавшуюся Европу:
– Посол, как осел – несет то, что на него положат. Поступай, как тебе угодно.
В Европе насмешливо заговорили, что теперь можно называть польских посланников ослами, раз они сами себя ими считают, и цитировали спокойные ответы Хмельницкого Варшаве: «С татарами я не могу разойтись, потому что ляхи ищут моей гибели. Переговоры теперь затевать нечего, когда король готовится идти на меня войной. Как ему угодно! Я готов встретить его там и тогда, где и когда он захочет. Сына я в залог не пошлю, потому что он недавно женился – нельзя же ему так скоро оставить молодую жену. Вы мне предлагаете привилегии, но тот, кого возвысила судьба, в них не нуждается. Пусть король и Речь Посполитая подпишут и утвердят Зборовский договор. Только тогда будет мир».
На тайной раде в Чигирине гетман говорил полковникам:
– Нельзя отталкивать от себя никого, пока еще не знаешь, на кого придется опереться.
Из Чигирина одно за одним уходили посольства во все стороны света и читали в Варшаве, Стамбуле и Москве хмельницкие речи: «Мы, верные слуги короля, которому на нас клевещут враги, готовы по первому его слову в поход. С райской радостью услышали мы о желании султана принять нас под свою защиту и готовы сердцем и мечом распространять его славу. Мы все, государь и великий князь, льнем к тебе душой и просим взять нас к себе под высокую руку, и за это мы обещаем воевать татар и турок».
Варшава, само собой, сама раздувала государственные проблемы с Турцией, Москвой и даже Швецией, закрывая себе будущее с юга, востока и севера. Выборный король Речи Посполитой Ян Казимир, представитель свергнутой в Скандинавии династии Ваза, от своего большого ума продолжал называть себя королем Швеции, до которой ему было как до луны, и которой это совсем не нравилось. Польше оставалось совсем немного исторического времени до того момента, как, кроме южной Турции и восточного Московского царства, сильная северная Швеция, чтобы забрать себе остатки Балтийского побережья, станет угрожать самому существованию Речи Посполитой, однако в отупевшем до уже не раз отодвинутого предела сенате почти никто уже не мог далеко подумать.
Умные поляки предлагали и предлагали и королю, и королятам договориться с Украиной и под угрозой накатывавшихся с трех сторон войн оставить, наконец, ее в покое, но Ян Казимир, вставший во главе шляхетских ястребов, обещавших ему самодержавие, дружно орал вместе с ними, что нужно обязательно, несмотря ни на что, везде и всюду и всегда отомстить Хмельницкому за Батогский позор.
Королевские послы в Чигирине потребовали у Украины в одностороннем порядке соблюдать никакой Белоцерковский договор, и этот несусветный магнатский идиотизм стал последней каплей, переполнившей чашу терпения Днепра. На тайной старшинской раде Богдан заявил, что «надо уходить от идиотов, которым уже не поумнеть никогда» и после этого просто и горестно сказал, что уже пять лет по Украине катится страшный каток войн, эпидемий и неурожаев, которым не видно конца. Народ измучен, потери населения на Волыни и Брацлавщине достигли пятидесяти процентов и люди вот-вот перестанут верить в саму возможность победы над Речью Посполитой. Или 1653 год станет годом вхождения в сильное государство, или Украины не станет вообще. Время существования казацкой державы пошло уже не на месяцы, а просто на часы, и никто из старшин возражать против очевидного не стал. Было очевидно, что далекая Швеция, в которую Кремль не пропускал послов Хмельницкого, и слабая и то же далекая Турция не смогут оказать серьезной помощи Украине в борьбе с Польшей. Оставалась только близкая православная Москва, которая совсем не торопилась вступать в союз с казачеством, и Богдан задумчиво сказал, что Кремль надо поторопить. Через несколько дней на восток из Чигирина ушло новое посольство.
Новая польская армия вторжения собиралась плохо и к осени 1652 года из тридцати тысяч жолнеров, двенадцати тысяч немецких пехотинцев и уже четырех тысяч заменивших шляхту немецких всадников-рейтар под командой Станислава Потоцкого не было и половины. Несмотря на конец лета, король приказал коронному гетману атаковать Хмельницкого, однако собираемые на оплату наемников и солдат чрезвычайные деньги радостно и дружно разворовывались в сенатной Варшаве и войско намертво встало уже в пограничном Ковеле, заявив, что без жалования дальше не пойдет. Само собой, округа была разгромлена до Люблина и Бреста, и Ян Казимир, так же как и его королята беззаветно любивший деньги, с которыми не мог расстаться, распустил итак полностью разложившееся войско под предлогом ожидавшейся морозной зимы, хотя теплых зим в Речи Посполитой не было отродясь. Вся Европа в очередной раз хохотала над Варшавой и ее геройской армией, жолнеры которой способны только воевать в корчмах со стаканами с сивухой.
Вместо холодной зимы на Польшу вдруг обрушилась эпидемия чумы. В многолюдных польских городах заполыхали пожары, «реки выходили из берегов и заливали жилища, на земле от проливных дождей погибал урожай и валялись везде человеческие трупы, как снопы по полям, и звери из дебрей легко забегали в людские дома, и плыли по Висле копны, на которых обнявшись сидели кроткие волки и бесстрашные овцы, совсем обессиленные от обрушившихся на них бед».
Даже небо, казалось, говорило очумелой шляхте: «Прекратите жрать человечину!» В ответ король Ян Казимир объявил сбор добровольцев, мародеров и грабителей на войну с этими мерзкими хлопами.
В самом начале холодного марта 1653 года рожденный для войны и убийств коронный хорунжий и нобиль Стефан Чарнецкий во главе пятнадцати тысяч добровольцев от Ковеля ринулся на Брацлавщину, призывая шляхтичей не жалеть никого и ничего. Зная, что у них всего две-три недели для грабежей, бандиты-панята в коронной форме традиционно и ни за что сожгли со всеми малыми и старыми жителями цветущие местечки Липовец, Самогородок, Борщовку, Линцы, Ягубец и Погребище. Сожгли так, что даже сами поляки с ужасом заговорили о варварстве Чарнецкого, радостно кричавшего при массовых убийствах детей, женщин и стариков, что «он не оставит украинцев и на разведение».
Юго-западнее Умани Чарнецкого встретил Богун. Четыре тысячи казаков в укрепленном Монастырище перекрыли пятнадцати тысячам польских разбойников дорогу вглубь Украины. Не награбившийся и не наубивавшийся досыта Чарнецкий приказал своим людям взять это никчемное местечко и убить Богуна, к которому Хмельницкий, конечно, уже послал подкрепление. Коронный хорунжий мечтал победить казацкого героя, даже не понимая, что уж точно не ему тягаться с винницким и уманским полковником и любимцем Украины. Великолепный организатор, талантливейший полководец, бесстрашный и хитрый воин, десятилетиями воевавший в самых опасных местах, всегда в атаке рубившийся впереди своих отчайдухов, спасший казаков и посполитых под Берестечко, руководивший с сыном гетмана Тимошем походом в Молдавию Иван Богун рассчитал военную операцию убийственно четко и, как всегда, умно.
Во время быстрого штурма и сумасшедшего боя на валах каждый из казаков Богуна убил по одному польскому бандиту, сократив армию мародеров почти на треть. В ночь перед следующим штурмом уманский полковник во главе характерников, переодетых татарами, по реке под почти ледяной водой незаметно зашел в тыл армии грабителей. Утром Чарнецкий опять бросил своих добровольцев на штурм. В яростной атаке поляки по собственным трупам прорывались сквозь валы и рвы и подожгли укрепленные стены Монастырища. В момент высшего напряжения отчаянного боя, в тылу и на флангах и везде за атакующими в крови шляхтичами и жолнерами раздались невыносимо пронзительные крики «алла», и хлопцы Богуна, которых было всего триста, ударили по жолнерам, кажется отовсюду. Тут же казацкая стрела насквозь пробила лицо Чарнецкого, пройдя и разодрав обе его щеки, и атаман убийц почти захлебнулся на этот раз собственной благородной кровью.
Только что отчаянно атаковавшие поляки так же отчаянно ринулись назад от крепости по уже устоявшейся благородной привычке бросив раненых и обоз с награбленным. Прибывший вечером с полками Богдан Хмельницкий увидел вокруг пылающего монастыря только наваленные кучами польские трупы.
Чарнецкий без сознания и обоза во главе остатков своей гоноровой шпаны летел к Случи, и казацкие летописи писали: «Насмерть перепуганное польское войско не только остановило свой штурм, но, словно ошпаренное, бросило обоз с большим количеством имущества и достатка и побежало от Монастырища назад до Ковеля, утекая из Украины с большим срамом».
За мучительства мирного населения и военный позор Чарнецкого похвалил король Ян Казимир, собравший в Брест-Литовске очередной и уже всем надоевший сейм, на котором объявил, что, во что бы то ни стало и любой ценой нужно истребить казаков и очистить украинскую землю так, чтобы в ней некому было поднимать мятежи.
На новый сейм прибыло уже совсем не много шляхетных депутатов, которые напомнили коронным ястребам о Батоге и только что случившемся Монастырище: «Нам настолько надоела беспрестанная служба отечеству, что мы не только уклонялись от битв, но даже в своих домах не хотели давать отечеству помощи и обороны.
Шляхта больше не хотела слышать ни о каком пролитии своей крови и ни о каком новом ополчении на непобедимого Хмельницкого. Сейм только ввел очередной чрезвычайный налог на сбор новой армии и наемников, которых решили собирать восточнее Львова у Глинян. Разгоревшийся от необузданных самодержавных желаний Ян Казимир заявил, что возглавит войско сам и «не положит оружия, пока совершенно не окончит этой гибельной войны».
Хмельницкий открыто и громко написал великому коронному гетману Станиславу Потоцкому, что казаки никакого повода к войне не дают и еще ни разу с 1648 года не вступали на польские земли. Потоцкий так же громко ответил, что Ян Казимир с войском идет на Украину как государь, чтобы вернуть поместья старым владельцам, которые были отняты у них взбунтовавшимся народом, а «Ты, гетман, склони голову и предайся на волю и милость короля». Богдан пожал плечами и объявил сбор казацких полков.
В начале мая Хмельницкий вывел тридцать тысяч казаков и пять тысяч буджакских татар к Бару, чтобы, как всегда, не допустить войны на своей земле. Король у Глинян расстроился и тут же послал срочное посольство в Крым договариваться о союзе с Ислам Гиреем, пока не торопившемуся объявлять, на чьей он стороне в этом году. Чтобы запутать незапутываемого Хмельницкого, Ян Казимир направил к нему уже под Каменец-Подольский пустое посольство с предложением мира. Гетман просто и спокойно ответил: «Я теперь иду со своим войском на армию его величества не затем, чтобы драться, а чтобы получить вечный мир. Клянусь, что не хочу войны, и пусть христианская кровь перестанет литься».
Король все собирал и собирал никак не собиравшуюся армию вторжения у Глинян. Хмельницкий, прикрыв Чернигов и Киев от нового войска Великого княжества Литовского, двинулся на Львов и остановил полки только в восьмидесяти километрах от Глинян. В Желтковом под Тернополем Богдан собрал очень представительную Генеральную раду, которая на вопрос «Атаковать или защищаться?», единодушно ответила: «Что учинишь, батька, то и будет. Как начал, так и кончай, а мы готовы!» Спокойный гетман напомнил войску о шестилетней резне на украинской земле, которая уже смертельно устала, еще раз подробно объяснил, что Польша не уймется никогда и договориться с ней ни о чем нельзя, а поэтому Украине уже до конца 1653 года нужен протекторат и защита могущественной державы и это может быть только Москва, которая от этого воздерживается или Турция, которая этого хочет. Многие казаки на раде плакали, отказываясь от пока невозможного суверенитета и понимая, что мудрый Хмельницкий, как всегда, выбирает для измученной Украины самый лучший вариант самозащиты.
Узнав о Генеральной раде в Тернополе, кажется трезвые Ян Казимир и Потоцкий потребовали у Хмельницкого выдать им Хмельницкого, Богуна и Выговскго и вернуть Украину в 1638 год. В Речи Посполитой в очередной раз посмеялись над своими дураками-руководителями и сбор чрезвычайного налога на войну с казаками почти остановился.
В начале июня Богдан предупредил Алексея Михайловича, что если Москва и дальше будет выжидать в польско-украинской войне, то находящаяся на пределе Украина вынужденно пойдет в вассалы к Турции. До уставшей от безделья Боярской Думы, наконец дошло, что после этого грозное и самое сильное в Восточной Европе Войско Запорожское будет вынуждено вместе с турками и татарами атаковать Москву по приказу. В Кремле заговорили о том, как Царство с помощью казаков отобьет от Речи Посполитой Смоленск, Новгород-Северский, Чернигов, Беларусь и поставит Украину буфером от Польши, Крыма и Турции. Предложенная Хмельницким альтернатива была понятна даже для бояр и уже через два дня после ультиматума гетмана к нему было направлено срочное посольство Ладыженского, с тем, что царь Алексей Михайлович согласен обговорить условия принятия Украины в состав России, что на 1 октября 1653 года назначен общероссийский Зенский собор, который, кажется, может даже объявить войну Польше: «И мы, великий государь, изволили вас принять под нашего царского величества руку».
Варшава, для которой давно не являлось секретом все, что происходило в боярском Кремле, в очередной раз сообщила Европе, что «армия Речи Посполитой идет на изменника и кривоприсяжца Хмельницкого, чтобы снести его до конца». Во Львов к королю прибыло спешное посольство из Москвы, которое странно предложило Польше посредничество в решении украинской проблемы. Сенат грубо ответил, что соседние государства не должны вмешиваться во внутренние дела друг друга, после чего царские послы заявили, что Кремль желает прекращения враждебных действий против казаков-защитников православной веры и соблюдения Зборовского договора. В ответ добрый и умный король Ян Казимир во главе собравшейся, наконец, армии на глазах послов прямо со смотра в Глинянах вышел в карательный поход против мятежного Хмельницкого.
При прощальной аудиенции у Яна Казимира царские послы объявили, что «Московское царство и Речь Посполитая больше не мирны», потому что «король и паны-рада поставили оскорбление чести государя ни во что, а наш царь за свою честь и сам постоит!»
На вопрос из Вильно Радзивилла, прекрасно понимавшего, что Москва начнет с него, как Великому княжеству Литовскому защищать Смоленск и Беларусь, Ян Казимир гордо сообщил, что он с коронным войском занят на Украине, а денег в казне нет.
Коронная армия дошла до совсем недальнего Галича, потеряла войско Хмельницкого из вида и остановилась. Только через две недели король двинулся к Каменец-Подольску, планируя разъединить полки украинского гетмана у Тернополя и корпус его сына Тимоша в Сучаве, не забыв оставить себе пути отхода в Польшу. 7 сентября поляки подошли к Каменцу и увидели, что их встречают казаки Хмельницкого, у которого для координации совместных действий против Варшавы уже находилось московское посольство боярина Родиона Стрешнева. Увидев Войско Запорожское, Ян Казимир со злостью сказал, что «Хмельницкий – человек с тысячью хитростей, чем он более тихий и покорный, тем его надо больше остерегаться». После этих слов король ни с того, ни с сего выпустил универсал, в котором тупо заявил, что украинский гетман вдруг потерял свою нравственную силу, а хлопы, все как один, мечтают повиноваться своим добрым польским панам, но проклятый изменник Хмельницкий с казаками не дает. В польском обществе заговорили, в своем ли уме наш благородный король.
В начале сентября в сражении под Сучавой случилась беда. Тимош Хмельницкий благородно отпустил из своего табора раненых поляков, которые сообщили действующим против казаков войскам, где стоит его шатер, который был тут же обстрелян незаметно подведенными на выстрел орудиями. Тимош был смертельно ранен и 7 сентября погиб. Обрадованный король, узнав о смерти талантливого наследника гетмана, объявил, что будет с войском зимовать в Киеве. Сам Богдан был потрясен, но на его профессиональных стратегических действиях в защиту Украины смерть любимого сына не отразилась.
В начале октября два войска встали друг против друга у Днестра и Жванца, между Каменец-Подольском и Хотином. Король был доволен. Переговоры в Бахчисарае шли успешно, что ставило казаков в тяжелейшие условия войны на два фронта. Кажется, эта затянувшаяся vojna domowa вот-вот закончится королевской победой, vivat!
Поляки у Жванца выбрали очень хорошую позицию. С юга огромный лагерь прикрывал Днестр, с севера – большая болотистая пойма реки Жванец, с запада – леса и овраги, с фронта – укрепленный замок. Через Днестр был построен понтонный мост, по которому для новой армии вторжения поставлялось продовольствие. Сорок тысяч опытных жолнеров, тридцать тысяч немецких наемников, десять тысяч новобранцев и десять тысяч шляхтичей с военными слугами поддерживали пятнадцать тысяч союзных трансильванских венгров Ракоци и три тысячи молдаван. Более ста тысяч поляков собирались разбить семьдесят тысяч казаков с небольшой вспомогательной ордой и закончить истребительную войну в Киеве.
Король был доволен. Что, мятежный гетман, у тебя вдвое меньше воинов и ты вынужден атаковать меня лоб в лоб, без всяких твоих казацких штучек. Попробуй победить меня в этот раз, да еще с крымской ордой за спиной. Eszche Polska nie sginela, vivat, vivat, vivat!
Хмельницкий понимал, что с двуличным ханом в тылу, хоть и подтвердившим союз с казаками, нечего и думать проводить генеральное сражение со ждущими этого поляками. Богдан отчетливо предупредил Бахчисарай, что если он атакует казаков с Польшей, то казаки атакуют Крым с Москвой, мгновенно расстроив ханско-королевские договоренности.
Два войска стояли друг против друга неделю за неделей и Хмельницкий, конечно, не атаковал сильнейшего противника в лоб, ограничиваясь ежедневными локальными стычками, в которых участвовал лично. Король все ждал и ждал генерального сражения, а гетман окружал и окружал польский лагерь непроницаемой стеной летучих казацких отрядов, перехватывавших с севера, востока и запада всех вражеских гонцов, пополнения и обозы. Богдан знал о противнике все, король ничего, не видя и не понимая, что уже полностью отрезан от Польши особой войсковой группой Хмельницкого, вставшей за его спиной по линии Калуш-Тернополь-Винница. К середине октября 1653 года польский лагерь у Жванца был напрочь отрезан от своих баз и если бы не вышедшая, наконец, из Бахчисарая пятидесятитысячная орда во главе с Ислам Гиреем, для новой армии вторжения во главе с королем все бы уже было кончено.
Только к середине ноября до Яна Казимира дошло, что Хмельницких, побеждающий его без боя и потерь, не собирается биться казацким лбом о польскую стену, что дело идет к морозной зиме, а его войско находится в западне. Уже две недели шли бесконечные проливные дожди, сильно похолодало и из живущих в землянках жолнеров и наемников уже умерло более десяти тысяч. Шляхта начала разбегаться еще в ноябре, говоря, что у нее нет зимней одежды. Жолнерам как всегда воровато не доплачивали жалованье, обоснованно надеясь, что под чутким и мудрым королевским руководством многие из них погибнут, или умрут от болезней и их деньги можно будет спокойно присвоить. Солдаты заволновались, понимая, что стояние под Жванцем закончится для них двумя метрами плодородной украинской земли, и польский свидетель писал: «Жолнеры не дорожили честью, не стыдились бесславия, самовольно убегали и попадали в руки татарам. Своевольство дошло до такой степени, что шляхтичи набирали разного рода бродяг, одевались в татарскую или казацкую одежду и бесчинствовали в селах и местечках. Такие беспорядки происходили для разбойных шляхтичей безнаказанно. Когда некоторые из них попадались в руки мещан, их оправдывал суд, потому что они были дворяне».
Жолнеры требовали от короля жалованья и роспуска на зимние квартиры, продуктов не хватало, шатры, палатки и землянки заливали дожди, сменившиеся снегом. Первыми от короля организованно ушли венгры и молдаване, а паны заявили ему на военном совета: «Мы провели весну, лето и осень в бесполезных разговорах и теперь должны сражаться зимой, когда у нас нет ни одежды, ни припасов, когда голодные и раздетые жолнеры не в силах зарядить пушки». В это время орда Ислам Гирея встала севернее Жванца, у Гусятина, заодно отрезав еще раз дорогу домой полякам, и хан стал спокойно ожидать, кто из противников больше заплатит ему за невмешательство.
Ян Казимир тут же написал Ислам Гирею, что хану приличней быть братом короля, чем побратимом хлопа и торг начался. Хан сообщил о письме короля гетману, который спокойно предложил просто разгромить поляков и тогда Ислам Гирей получит добычу даром. Правитель Крыма немного задумался, но советники подсказали ему, что поляки дадут выкуп лично хану, а при штурме все будет разграблено его воинами.
5 декабря хан и король в присутствии казацких послов подписали мир, по которому Польская Корона кроме единовременных платежей обязалась платить Крымскому ханству позорную и очень большую ежегодную дань в сто тысяч золотых. Хмельницкий собрал раду, которая единодушно решила послать короля и хана к черту, вернуться домой и действовать против них совместно с Москвой, которая пока ограничивалась только дипломатическими демаршами против Варшавы. 24 декабря Хмельницкий с полками был уже в Белой Церкви и Чигирине, дав с дороги приказ выборным казакам и посполитым собираться в начале января 1654 года в Переяславе.
Ян Казимир во главе так и не сражавшейся армии отправился в Варшаву, без боя потеряв под Жванцем двадцать тысяч жолнеров и наемников, но сэкономив их мертвое жалованье.
Уходивший домой Ислам Гирей страшно разграбил польские и украинские земли от Люблина до Припяти, и на этот раз за королевские игры с людоловами ответили не только селяне и мещане, но и пять тысяч шляхтичей с семьями, забранные с имуществом в полон, во главе с несколькими высокими коронными начальниками. Очевидцы писали: «О, какое горе! Какой плач! Какое стенание! Язык не может выразить ужаса этих дней – растление девиц, посрамление супругов, лишение имуществ, голодная смерть, стыд неволи и цепей. Зажурилась Украина и увидела, что негде ей деваться. Орда топтала конями маленьких детей, рубила старых, брала в плен молодых. Басурманы в соумышлении с поляками хотели до конца погубить украинский народ».
Скованный гибелью Украины в возможной войне на два фронта, Хмельницкий не мог атаковать Ислам Гирея, но посланный им с полками Иван Богун ударил возвращающуюся орду, стер ее десятитысячный арьергард и отбил тех пленных, кто еще оставался жив. Богдан решил заканчивать кровавую сказку про белого бычка в треугольнике Варшава-Чигирин-Бахчисарай.
Москва и Украина в Перяславе в январе 1654 года
На развалинах Брацлавщины и Волыни, ставших одной огромной могилой, выли волки. На заброшенных, невозделанных полях стояли пустые, вымерзшие хутора с выбитыми глазницами окон в совсем недавно таких нарядных хатках. Оставшиеся в живых жители прятались в лесах, уходили в Белую Церковь, на Левобережье и дальше на Слобожанщину, спасая хотя бы свои жизни. Как засохшая земля дождя, так ждала мира Украина и в упор смотрела на своего Богдана, который не мог обмануть свою умученную родину. Начинался финал Украинской революции.
Москва совсем не торопилась воевать с Польшей и Хмельницкий опять и опять давал пинка в зад этой так по-другому похожей на польский сенат Боярской думе, заставляя ее работать. Еще летом Богдан активизировал переговоры с визирями маленького турецкого султана Мухаммеда IV.
Украина не могла получить международное признание не в протекторате мощной державы, а значит, не была легитимным государственным образованием. Только протекторат Москвы, Турции или Швеции мог легализовать Гетманщину и ввести ее в состав международного сообщества. Богдан раз за разом объяснял это на войсковых радах, остужал горячие казацкие головы, мечтавшие о невозможной независимой Украине.
Москва колебалась и выжидала шестой год, но Турция второй год предлагала вассалитет Хмельницкому на его условиях. Подталкивая Кремль к принятию не только стратегического, но и судьбоносного для трех славянских народов решения, Богдан и Мухаммед даже подписали договор о протекторате Турции над Украиной. От своей несусветной жадности турецкие визири, обещавшие гетману только международное признание украинского вассалитета и неверную помощь крымского хана, которую они, конечно, не гарантировали, потребовали за подпись султана Каменец-Подольский с громадной округой, десять тысяч золотых, десять тысяч волов, десять тысяч овец, а в придачу к скотине и все Войско Запорожское, для безмолвного участия в военных авантюрах Оттоманской Порты.
Хмельницкий, само собой, предупредил Стамбул, что договор о протекторате вступит в силу только после его ратификации Генеральной радой, которая вряд ли согласится на не очень умные турецкие условия. Одновременно с этими переговорами тайная стража гетмана через руководителя казацкой канцелярии Ивана Выговского, организовала утечку в Москву турецко-украинских документов, включая даже временную передачу оригинала договора о протекторате и личного письма Богдана, в котором он писал, что «я буду держаться того государя, который будет опекать и защищать Украину реально».
Кремль и царя, наконец, проняло и Алексей Михайлович объявил о сборе ратных людей, начав частичную мобилизацию. Увидев, что союзное славянское дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки, Хмельницкий, конечно, сам заморозил отношения со Стамбулом и его недалекими визирями, легко сорвав на очередной войсковой раде ратификацию турецко-украинского договора о вассалитете.
Работавший сутками Богдан Великий договаривался о союзе с Турцией, о дружбе со Швецией, о ненападении с Крымом, создавал антипольскую коалицию в Европе и Азии и писал своим государственным контрагентам о своих контактах с Кремлем: «Что касается Москвы, с которой мы вступили в дружбу, то ляхи стягивают на нас с усих усюд наемников нам на погибель, поэтому нам лучше иметь больше друзей».
1 октября 1653 года в Москве собрался последний в истории страны Земский Собор выборных людей из всех сословий, который должен был решить проблему объединения Украины и России. Царь Алексей Михайлович, многочисленные бояре, патриарх Никон, выборные всей земли и украинское посольство Лаврина Капусты, уместившиеся с запасом в Грановитой палате, слушали дьяка Посольского приказа Алмаза Иванова, читавшего обществу доклад о польско-московских отношениях, перечислявший: «неправды Яна Казимира и магнатов, панов-рад, хуливших великого государя и русский народ, замышлявших на них злые неприятельские замыслы с нашим неприятелем Крымским ханом, сообща Московское царство воевать, и к этому Швецию привлечь. А паны на Днепре православных христиан многих невинно замучили злыми различными муками, о чем и слышать жалостно».
Доклад о состоянии русско-польских дел был традиционно косноязычен и вызывал вопросы о наличии здравого смысла у готовивших его бояр и дьяков, но такова уж была московская политика со времен самодержавного убийцы и садиста Ивана IV Ужасного, ставившего форму над содержанием и никогда не придававшего значения тому, несут ли его смертельные самодурства выгоды или беды собственному государству. Впрочем, все бояре говорили, что «надо брать Украину, а то она поддастся басурманам». Конец речи Алмаза Иванова был, на удивление, почти внятен:
«Король Ян Казимир своей присяги не сдержал, восстал на христианскую православную веру. Значит, гетман Богдан Хмельницкий и все Войско Запорожское стали теперь, после нарушения присяги королем, вольные люди. А потому, чтобы не допустить их в подданство турецкому султану или крымскому хану, нужно гетмана со всем войском и со всеми городами и землями принять под высокую государеву руку».
Термин «высокая государева рука» в XVII веке требовал точного юридического уточнения и даже после этого мог обозначать только невнятные межгосударственные связи, включая и полное бесправное слияние и протекторат одного государства над другим на правах автономии, с правом свободного выхода после погашения всех понесенных партнерами убытков. Сам царь Алексей Михайлович, любивший повторять «сегодня жив, а завтра жил», никакой стратег, вскоре опозорившийся осадой ______, евший из жадных и наглых боярских рук и смотревший на мир лживыми боярскими глазами, плохо представлял национальные интересы России, не очень хорошо понимая, какова будет ее мощь после объединения с Украиной. Царь говоря, «что хитрый Хмель когда-нибудь сам себя перехитрит», теперь, на Соборе, на своей государевой шкуре убедился, что может сделать казацкий разум с тупой порфирой, тихо и незаметно поставив ее «в два огня». Впрочем, Алексей Михайлович еще проявит свои самодержавные таланты, проиграв на раз королю и сенату Речи Посполитой почти все российские, а заодно и украинские государственные интересы и расколов державу в элементарном конфликте с патриархом Никоном.
До боярского Кремля с трудом, но дошло, что если лучшая армия Восточной Европы вместе с янычарами, татарами и не прозевавшими нужный момент поляками по приказу из Стамбула атакует Московское царство, то оно быстро превратится во Владимирскую, а то и в Архангельско-Вологодскую Русь. 1 октября 1653 года украинский гетман Богдан Великий вынудил Боярскую думу разродиться, наконец, стратегическим государственным решением, что давно уже было для нее чрезвычайно болезненным.
В течение дву дней все сословия Московского государства по боярской указке высказались за то, чтобы великий государь, царь Алексей Михайлович объявил войну Речи Посполитой за оскорбление своей чести и заодно в защиту православной веры и утвердили корявое постановление Земского Собора;
«За честь великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси стоять и против польского короля войну вести. А о гетмане Богдане Хмельницком и Войске Запорожском бояре, и думные дьяки, и стольники, и дворяне, и дети боярские, и головы стрелецкие, и гости, и стрельцы, и тяглые люди приговорили, чтобы великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси изволил их с городами и землями принять под свою государеву высокую руку».
На московской Покровке для Украины спешно приготовили два посольских двора, Гетманский и Малороссийский, построив новую улицу Малороссийскую, Маросейку. 4 октября Алексей Михайлович на торжественном приеме в Кремле объявил украинскому послу Лаврину Капусте о решении Земского Собора. 9 октября, сразу же за выехавшими в Чигирин казаками, к Богдану Хмельницкому отправилось великое посольство во главе с боярином Василием Бутурлиным и стрелецким головой Артамоном Матвеевым. Боясь, что Чигирин окончательно выберет Стамбул, а не Москву, посольство спешно ушло даже без еще не готовых царских наказов-инструкций, которые догнали полномочных боярина и стрельца только 7 ноября в Путивле.
23 октября 1653 года в кремлевском Успенском соборе царь Алексей Михайлович объявил всем иноземным послам и толпе подданных о объявлении войны польскому королю: «Мы, великий государь, положа упование на бога, посоветовавшись с отцом своим, с великим государем, святейшим патриархом Никоном, со всем святейшим собором и с боярами, с окольничими и думными людьми, приговорили идти на недруга своего, короля польского».
Замороченная, казалось неопасными турецкими переговорами Хмельницкого, Польская Корона, быстро узнавшая о том, что Москва объявила ей войну, была потрясена, понимая, какая огромная армия вместе с Войском Запорожский может ударить на Литву, а за ней и на Варшаву. Застрявшее под Жванцем коронное войско во главе с королем, в очередной раз спасенное от смерти крымским ханом, услышало, как на всю Речь Посполитую и Европу громыхнул Богдан Великий ее жадной, тупоголовой и звериной шляхте:
«Теперь, господа поляки, мы разлучаемся навек! Вы уже не наши, а мы не ваши, и этой потери вы себе уже никогда не сможете вознаградить. Это не наша вина, а ваша, а потому жалуйтесь на самих себя за то, что вы по вашему тупоумию и легкомыслию потеряли».
На раде после приезда Лаврина Капусты Богдан еще раз заявил, что еще год войны один на один с Польшей и ханством Украина не выдержит и погибнет. Никогда не нарушавший уже заключенные международные договоры первым, гетман на весь Днепр объяснил, что «кроме царской Москвы, мы не найдем другого пристанища».
Хмельницкий, конечно знал, что вскоре с истошными воплями «Вперед, за свободу Украины», никакое, но очень большое боярское войско ринется на Смоленск и Беларусь, а совсем не на Украину, в очередной раз позорно получит от поляков в лоб и спасать его будут украинские казаки во главе с Богданом, всегда хорошо видевшим за необъятными боярскими харями, простых русских людей. Хмельницкий чувствовал, что ждет несмотря ни на что состоявшуюся Украину после его смерти в составе России, которая никогда не была оккупантом, а брала только то, что ей предлагали, или возвращала отнятое. Он стремился успеть сделать так, чтобы казацкое рыцарство нравственно победило боярское холопство, и эта победа стала необратимой. Пусть оставшаяся в живых почти без его погибших побратимов старшина и измученный народ сами решают, как им жить в Московском протекторате, куда Богдан ведет Украину, как автономию с правом выхода. Иного способа спасти родину от уничтожения нет, поэтому Богдан Великий его увидел и реализовал.
К 20 декабря посольство Бутурлина прибыло в Чигирин и со вскоре вернувшимся от Жванца Хмельницким стало готовить Переяславскую Раду. Боярин и гетман до хрипоты спорили между собой о том, какой быть Украине в составе России. Лоб в лоб столкнулись римская и византийская политические системы, одна для человека, личности, другая для государства, бюрократии. На слова Хмельницкого «государство – это все», Бутурлин тут же отвечал «государство – это всё», кому подобное не нравится, тот может продолжать на издыхании рубиться с поляками, татарами, турками и наемниками со всего мира. Вечером 27 декабря, в день своего пятидесятидевятилетия, Богдан собрал в Субботове всех своих еще живых побратимов, которым высказал наболевшее:
– Московское царство, абсолютная и самодержавная монархия, из-за нас, Смоленска и Беларуси столкнулась с Речью Посполитой, олигархической псевдореспубликой с выборным бесправным королем и это единственное наше спасение.
Вхождение Украины под протекторат России, при котором обе стороны одна перед другой, берут определенные обязательства, мы и бояре понимаем по-разному. Обязательное нарушение этих обязательств, а оно произойдет и не один раз и с обеих сторон, лишает наш договор юридической силы, создает правовой хаос, дающий всем возможность для политических маневров.
Все зависит не только от государственной политической системы, монархии, олигархии или республики, других нет. Многое решает король, царь, правитель, умный или дурак, решительный или пассивный, настоящий или никакой, любящий свой народ или презирающий его. Чигирин и Москва, гетман и царь, старшина и бояре, мы все прекрасно понимаем, что можем союзничать друг с другом настолько, насколько это позволит наша добрая воля, обязательно подкрепленная государственной мощью. К сожалению, в наше неустойчивое время, когда жизнь человека ничего не стоит, договоры о союзах и войнах подписываются, ратифицируются и исполняются в зависимости от внутренней и внешней обстановки в странах-участниках. Дело житейское. Рыба ищет где глубже, а государство, как и человек, где лучше. Все зависит от того, какое государство, правитель и его окружение.
Москва со времен Ивана Ужасного действует только во имя интересов боярства и дьяков, поднимающаяся Украина – во имя интересов всего народа. Только от нас самих, всех, зависит, станет ли военный союз Украины и Москвы главным, а не просто одним из наших антипольских союзов, подтверждающихся при каждой смене монарха или гетмана. Мы должны сделать так, чтобы рыцарский дух победил, возобладал в обеих наших странах, а мужественный герой победил наглого хама. Мы не должны стать задворками нарождающейся грандиозной Российской империи, хотя бы потому, что именно благодаря союзу с Украиной Москва, наконец, входит, врывается в настоящую европейскую политику, имея все шансы быть в ней на главных ролях.
Конечно, боярский Кремль не потерпит рядом с собой свободного казацкого народа и во главе со сволочными дьяками попрет на украинские вольности, по вековой рабской привычке стараясь заменить свободу деспотизмом, который позволяет многим придворным сословиям не работать вообще, а только безнаказанно присваивать результаты чужого труда. Мы все знаем, что московские боярские хари – нравственные уроды, но мы своей кровью помним, что польские шляхтичи во главе с бешеными яремами – садисты и убийцы. Что же делать? Нет покоя Украине, а только целое море мучений! В Москве все рабы? Да! Но нас в рабы царь не обращает, если только мы сами не захотим! Не забывайте, что идея объединения не навязана нам Кремлем, а является чисто украинской. Шесть лет войны с Польшей не дали нам стратегической победы. Мы не смогли справиться с королятами и их бесконечными наемниками. Чтобы выжить народу, нам оставалось только обратиться к посторонней помощи. Турция помогла лишь никчемными обещаниями, хан раз за разом ровнял с землей наши победы, Швеция далеко и будет использовать Украину в борьбе с Польшей только за контроль над Балтийским морем, католические европейские страны против Варшавы не пойдут. Остается Москва, да, с боярским царем, но с русскими людьми, православной верой и потомками князей Киевской Руси в городах и весях.
Москва столько получает с Украиной, что царь признает за нами больше прав, чем несусветный сенат и король Польши! Москва – самая лучшая и безопасная для Украины страна-покровитель. Если мы захотим, то сможем под ее крылом перерасти свой протекторат и стать независимым государством. Весь Днепр измучен пятилетней бойней и люди, казаки, мещане, посполитые десятками тысяч сами уходят на Слобожанщину, под номинальную пока высокую руку московского царя. Люди, что волны – куда гонит их ветер, туда и бегут. Народ настолько изнурен и истощен войной, что начал проваливаться в апатию, а значит, в небытие.
А с польскими королятами и невменяемой шляхтой ладу не будет вовеки! Украина истекает кровью, теряет силы и уже нет надежды добиться независимости самим. Да, мы мечтали собрать под свою булаву все украинские земли, и это ни для кого уже не является секретом. Сегодня тайная стража принесла мне копию донесения польского разведчика из Чигирина в Варшаву: «Замысел Хмельницкого – править абсолютно и независимо, не подчиняясь никакому монарху и владеть всей землей, которая начинается от Днестра и идет до Днепра и далее до московской границы».
Никто нам объединить Украину не позволит! Нет у нас верных союзников, только урывают все для себя! Ну что же! Когда-нибудь мы или наши дети добьемся победы. А славы казацкой у нас уже никто и никогда не отнимет, потому что давно блестит она на весь свет!
Богдан Хмельницкий решил проводить объединительную раду не в стольном Киеве, а в маленьком полковом Переяславе, оставляя для себя возможность политического маневра в объявлении ее Генеральной и общевойсковой. В древнее местечко на левом берегу Днепра, где уже находилось московское посольство Бутурлина, гетман прибыл 6 января 1654 года. С ним были войсковой писарь Иван Выговский, войсковой обозный Федор Коробка, войсковые судьи Самойло Зарудный и Федор Лобода, войсковой есаул Михаил Лученко, полковники Чигиринского, Белоцерковского, Киевского, Каневского, Корсунского, Миргородского, Нежинского, Полтавского, Прилукского, Черкасского, Черниговского, Переяславского и Стародубского полков Карп Труженко, Семен Половец, Федор Стародуб, Евтихий Пишко, Иван Гуляницкий, Григорий Лисницкий, Иван Золотаренко, Иван Федорченко, Мартын Пушкарь, Яков Воронченко, Яков Пархоменко, Степан Подобайло, Павел Тетеря и по десять выборных казаков от каждого полка и делегация Киева. Полковники Иван Богун и Михаил Зеленский, запорожец Иван Сирко с хлопцами держали западную и южную границы от поляков и татар, войсковой есаул Демко Лисовец находился в Молдавии, а полковник Михаил Суличич – в Трансильвании.
На предварительном совете старшин и послов уже все главное было обговорено, детали союза должны были обсуждаться позднее, в Москве и Чигирине. Иван Сирко от всего товарищества Запорожской Сечи в письме писал, чтобы «когда будете писать текст, то чтобы не было в нем чего лишнего и отчизне нашей вредного, а нашим правам и вольностям от предков противного и неполезного».
Хмельницкий перечитал еще раз запорожское письмо и попробовал вспомнить, что еще он не предусмотрел, о чем не договорился с Бутурлиным. Богдан был спокоен, потому что предусмотрел все – целостность Правобережной и Левобережной Украины, свое гетманское управление без боярских морд, свое законодательство и суд, свое избирательное право, свое международное и городское право, неприкосновенность личных прав сословий, шляхетского, казацкого, мещанского, посполитого, духовенства, их имущества, реестр в шестьдесят тысяч казаков и личную гвардию свою и полковников, с собственным украинским жалованьем. Москва устанавливала приличный единый налог, собираемый без вмешательства дьяческих харь. Царь Алексей Михайлович обязывался защищать Украину от притязаний Польши, Турции и Крыма, а Гетманщина обязывалась помогать Москве войсками в войнах.
Это были великолепные условия автономии только что родившейся Украины в составе Московского царства и изменить их мог только сам народ и его представители. 8 января 1654 года в солнечный зимний день гетман Богдан Хмельницкий выступил с речью перед выборными и народом на площади древнего Переяслава:
– Господа полковники, старшины, воины Войска Запорожского и все православные христиане! Шесть лет живем мы в нашей земле в бесконечной войне и кровопролитии с нашими врагами и гонителями. Вы все понимаете, что мы больше не можем жить без покровителя. Я собрал всех вас тут, чтобы определить, к кому склониться из наших соседей, одного из четырех, которых вам назову.
Первый султан, но он мусульманин, а вы знаете, на какие беды обречены христиане в его стране. Другой – это крымский хан, тот же басурман. Из необходимости мы согласились на его дружбу и не раз в этом сами каялись. Третий – король польский, но, думаю, не нужно вам напоминать все то, что мы получили под властью этих панов, которые псов уважали лучше, чем наших православных людей.
И, наконец, последний – это царь восточный, который вместе с нами исповедует православную веру. Этот великий князь согласился на наши просьбы, принял нас своим царевым сердцем. Кто волит – идет за царя восточного, а кто не хочет этого – тому вольная дорога!
Споров не было, хотя Богдан ни разу в своей речи не упомянул слово «Москва», справедливо опасаясь ненужных разговоров о боярской слабости Алексея Михайловича. Рада высказалась идти под восточного царя, чтобы два народа вовеки едины были. Само собой, тут же подтвердились недавние слова Хмельницкого о том, что союз Москвы и Украины бояре и казаки понимали по-разному.
В церкви Богдан и старшина, присягавшие на верность самодержавному монарху Московского царства, потребовали, чтобы его послы от царского имени присягнули в том, что царь не выдаст Украину Польше и будет защищать ее от врагов и соблюдать украинские права и вольности. Именно так всегда присягали польские короли при избрании на pacta conventa. Послы без раздумий заявили в ответ, что царь-самодержец, правит по своей воле и никогда не присягает своим подданным.
Хмельницкий прервал Переяславскую Раду. После двухчасовых переговоров с Бутурлиным, посол от имени Алексея Михайловича во всеуслышание заявил, что «московский государь будет держать всех в своем государском милостивом жалованье и в призренье, и от недругов их оборонять и защищать, и вольностей у них не отнимает, и велит ими владеть всем по-прежнему». После того, как Бутурлин умно сказал, что «польские короли неверные и самодержцы, а если и присягают, то потом присяги не соблюдают, а государеево царское слово твердо и несменяемо», Переяславская Рада во главе с Богданом Хмельницким присягнула Алексею Михайловичу.
Собрание в Переяславле не было, конечно, рядовым событием в истории России и Украины, но и совсем не судьбоносным моментом во взаимоотношениях двух братских народов. 8 января 1654 года в древнем местечке только начиналась торжественная процедура долговременной ратификации и легитимизации союзных договоренностей о протекторате и взаимной военной помощи двух государств. Еще только предстояло подробно обговорить и затем подписать в Чигирине и Москве союзный договор о том, что «кто был шляхтич, или казак, или мещанин и кто в каком чине перед этим был, и какое имущество имел – и всему тому быть по-прежнему; чтобы было не так, как мы были за польским королем: пока казак жив – до тех пор за ним имение, а погиб – паны поместья отбирали себе, а казацких жен и детей гнали».
Задержкой в присяге Москве Богдан Хмельницкий специально подчеркнул серьезное нарушение юридической процедуры утверждения союза царскими представителями, откровенно не посчитавшимися с действующим на Украине законодательством. Это позволяло в случае дальнейших нарушений признать Переяславскую Раду 8 января 1654 года нелигитимной.
Казаки и православные христиане устно, без какого-то либо документа, присягнули царю Алексею Михайловичу, с учетом дальнейшего обсуждения и подписания двустороннего союзного договора. Как знак покровительства Москвы Хмельницкий получил для Войска Запорожского гетманские клейноды, и переяславское дело было закончено торжественным обедом. Еще только предстояло сделать 8 января 1654 года историческим событием, соответствующим национальным интересам украинского народа. Только народ был главным для Богдана Великого и не имело никакого значения, будет ли переяславский договор личным или государственным союзом, инкорпорацией, протекторатом, вассальной зависимостью или «меньшим злом» для всех или кого-нибудь одного. Спорьте, панове, является ли вхождение одного государства в состав другого на договорных условиях соединением частей чего-то единого и целого, объединением или воссоединением, и являются ли наши народы разными или этнически близкими. Спорьте, панове, забалтывайте в очередной раз даже стратегическое дело, а я, Богдан, просто буду бороться за счастье всех украинцев до своего последнего вздоха.
10 января Хмельницкий передал Бутурлину полный реестр украинских населенных пунктов, закрепленных за полками Войска Запорожского. Через два дня гетман уехал в Чигирин, а посольство Бутурлина в Москву. Люди на Днепре смеялись над откровенной польской чушью о том, что Москва вот-вот запретит всем мужчинам и женщинам носить сапоги и черевички и обует украинский народ в лапти, и во всех семнадцати полках, с небольшими исключениями на Брацлавщине, давали присягу царю Алексею Михайловичу с радостью и надеждой, что бесконечная и кровопролитная война наконец закончится. Отказалось присягать Москве только православное украинское духовенство во главе с митрополитом Сильвестром Косовым. Через пятьдесят лет, после мятежа Ивана Мазепы, православная митрополия все же признала свое двойное подчинение константинопольскому и московскому патриарху.
Еще до отъезда московского посольства из Переяслава несколько старшин из новых прибежали к Бутурлину предать своего гетмана и даже привыкший к лицемерию посол взорвался и сказал, что предупредит обо всем Хмельницкого, который, впрочем, все знал. 17 января Украина читала новый универсал своего Богдана: «С королем ляшским я мира не подписал и если они нападут – вы наших неприятелей ляхов бейте. Царь московский, сражаясь за веру, будет нам помогать».
В середине февраля в Киев прибыли московские воеводы Федор Куракин, Федор Волконский и полковник Юрий Голицын с двумя тысячами солдат, пятьюстами стрельцов, ста конными дворянами и пятью пушками. Русские вспомогательные гарнизоны встали в стратегических украинских городах и вместе с горожанами дружно строили укрепления, выполняя царский приказ: «жителям шкоды не чинить, оборонять и в разоренье их не вводить».
Всю зиму Москва и Чигирин вырабатывали конкретные условия украинской автономии. 15 марта в присутствии гетманского посольства Самойло Зарудного царь на Девичьем Поле начал пятидневный смотр московского войска, собиравшегося на польско-литовскую войну. 27 марта и 12 апреля специально запутанный дьяками союзный русско-украинский договор в составе «Статей», «Договорных пунктов» и «Жалованной грамоты» был подписан Алексеем Михайловичем и под общим названием «О правах и вольностях Войска Запорожского, православной шляхты и народа Малороссийской Украины» отправлен Богдану Хмельницкому:
«Мы, великий государь, нашего гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское пожаловали: быть им под нашей царского величества высокой рукой по их прежним правам и привилегиям и по всем писанным и подписанным нами статьям. А буде судом Божьим случится гетману смерть, то Войску Запорожскому выбирать гетмана по прежним их обычаям самим меж себя. А новому гетману на подданство и верность нам, великому государю, присягу учинить.
Казацких имений и земель, которые они имеют, отнимать у них, их вдов и у детей не велели, а быть им за ними по-прежнему.
Войску Запорожскому нам, великому государю, и наследникам нашим служить, на наших государских неприятелей по нашему повелению ходить и с ними биться и во всем быть в нашей государской воле».
Узнав с опозданием о Переяславской Раде, король Ян Казимир, кроме сказок о лаптях и черевичках, попытался разослать по Украине свой универсал, которому никто не верил, но все над ним смеялись: «Злостный изменник наш, Хмельницкий, не удоволясь в столь лютые времена междоусобной брани вашей кровью христианской, из-за своей корысти проливаемой, предал вас в вечное мучительство московскому царю. Отступитесь от него и получите от меня награду».
В Варшаве, само собой, собрался очередной сейм, подтвердивший в очередной раз слабость короля и своеволие шляхты. Паны вдосталь поорали, побряцали невынимаемыми в битвах саблями, выпили, конечно, всю варшавскую вудку и без принятых решений разошлись по домам и маенткам догуливать, заставив своих умных соплеменников в очередной раз воскликнуть: «О, несчастное отечество, если бы можно было укоротить твою свободу!» Сенат, впрочем, послал посольства в Бахчисарай и Стамбул с денежной просьбой атаки неуемного Хмеля.
Весной 1654 года Украина слушала двадцать три «Статьи Богдана Хмельницкого» с царем Алексеем Михайловичем, которые читались народу по городам, местечкам и селам. Зиновий-Богдан Хмельницкий, «гетман славного Войска Запорожского Его Царского Величества и всея Украины Малороссийской», утвердил в Мосееве все, что хотел.
В составе Московского царства с его колоссальной самодержавной властью появилась казацкая республика с выборным, а не назначаемым гетманом, с административной и судебной системой, в которую не мог вмешиваться ни воевода, ни боярин, ни стольник». Социально-экономическая структура республики, ее внутренняя жизнь была прерогативой гетмана. Ему же подчинялась армия, почти вся дипломатия, за исключением польских и турецких переговоров. Фактически это была не автономия и не протекторат, а конфедерация царской Москвы и казацкой Украины, половина земель которой было избавлена от ужасного национально-религиозного угнетения Польши.
На казацкой Украине с правом самоуправления даже посполитые стали вольными земледельцами, потому что крепостничество de facto было ликвидировано вместе с большими имениями королят, магнатов и шляхты. Украина Войска Запорожского была для Москвы отдельным государством. Богдан в переписке с Кремлем вообще не использовал термин «Украина», но только «Войско Запорожское», оставляя себе и своим таким же мудрым, как он, преемникам возможность политического маневра при будущем объявлении независимости совсем, оказывается другой, не протекторатной страной.
Царь Алексей Михайлович официально не вмешивался во внутренние дела днепровской республики, но бояр и дьяков, пытавшихся, как всегда, набить свои бездонные карманы за казацкий счет, конечно, не унимал. Богдан презрительно отшвыривал загребущие руки из Москвы, но его волновало, что при смене гетмана или царя «Статьи Богдана Хмельницкого» должны были переутверждаться. Он понимал, что его преемник доложен был быть таким же умным и талантливым как он сам, иначе в другом случае Украину ждет гибель совсем не многочисленного казацкого войска, лучших украинцев и Руина. То, что ничего подобного Хмельницкий при своей жизни не допустит, а за то, что будет делать старшина после его смерти, он ответственности не несет, Богдана Великого не устраивало. Гетман старался сделать результаты Украинской революции необратимыми, иначе самодержавные идиоты сотрут завоеванную реками крови республиканскую свободу, и место ослабевшего народа быстро займут более хитрые и сильные. Дело, впрочем, житейское, привычное за три последние тысячи лет. Богдан попробует объединить все украинские земли, что позволит ему создать, обучить и содержать стопятидесятитысячную казацкую армию – единственную гарантию украинской государственности. Если же не успеет… Тогда Хмельницкий со своими рыцарями должен стать национальным завещанием для будущих поколений украинцев.
Богдан вспомнил львовский коллегиум и уроки утонченно-чеканной латыни. «Exoriare aligius nostris et ossis ulter» – «Пусть из наших костей родится грядущий мститель». Однако, причин для мести в будущем быть не должно!