В молодости недоброжелатели распускали обо мне слухи, что я, якобы, расхаживаю по Невскому босиком, но ничего общего с реальностью, естественно, эти слухи не имели. О Невском проспекте хотел написать повесть покойный Тимур Новиков. Точнее, он предлагал написать эту повесть мне и, когда мы прогуливались с ним по Невскому, он подкидывал мне всякие идеи: почти как Пушкин — Гоголю. Сюжет этой повести сводился примерно к следующему. На Московский вокзал прибывает целая толпа молодых провинциалов, которые никогда до этого в Петербурге не были. И вот идут они по направлению к Адмиралтейству, и по мере продвижения вперед их группа лишается то одного, то нескольких человек. У кинотеатра «Художественный», к примеру, один юноша засмотрелся на яркие афиши и заслушался грохочущей из динамиков музыки, да так и остался стоять столбом, а остальные не заметили и прошли дальше. У Катькиного садика пожилой благообразный человек с вкрадчивыми манерами заманивает еще парочку обещаниями развлечений и, естественно, «бабок». На канале Грибоедова к ним пристает отмороженный наркоман и предлагает курнуть травы, а то и попробовать кое-чего покрепче… И так постепенно по мере приближения к Адмиралтейству их становится все меньше и меньше, так что до конца Невского доходит только один юноша, самый стойкий. Но и там, в Александровском саду, как только он садится на скамеечку отдохнуть, к нему подходят курсанты и шепотом говорят, что знают отличный способ заработать, совершенно безопасный и ничего общего с криминалом не имеющий — при этом они указывают ему на фланирующего неподалеку старого пидараса («бабушку») с характерной внешностью и крашеной шевелюрой, стреляющего глазками то вправо, то влево… Таков был замысел Тимура. Что касается меня, то я бы, пожалуй, сменила в подобной повести день на характерную петербургскую белую ночь, и направила приезжих от Московского вокзала к Лавре, «по дороге к храму», так сказать.
Я не из тех, кто нежно любит Невский проспект…
Для меня он — испытание. Невский проспект меня ранит всем — своей прямолинейностью, своим многоголовым безумием, своей шумной ярморочностью и пустым безразличием сплевывающим шелуху семечек чужих губ. Это всегда очень нервно и довольно агрессивно. На Невском я никогда не бываю спокойна, но иногда это внутреннее беспокойство плодотворно. Это место моих кризисных ситуаций, из которых показан выход — это такое площадное, но коридорно — длинное место с тысячей коммунальных казней и помилований.
На Невском как-то в потной толпе пассажиров сквозь заледеневшее окошко троллейбуса я увидела — продышала сНЕЖНОГО минотавра, игравшего под снегом «sole mio» на трубе… МНЕ! На Невском в самом конце — у Лавры в момент тяжелых суицидальных размышлений мне как-то был явлен маленький строгий ангел и большой счастливый урод, которые в секунду абсолютно доказали, что все это глупости, а худшее из зол — это пустота отчаяния. На Невском я часто обгоняю время, когда дома и люди проносятся мимо меня пыльными тенями — тканями театральных декораций…тогда я думаю стихами и прихожу в назначенное место раньше чем вышла из дома… Невский проспект — он вообще совершенно сумасшедший и поэтому я его все-таки немножко люблю и жалею, особенно правую сторону, но все же он такой идиот! Уфф!
Однажды я пошёл в знаменитое кафе «Сайгон» на Невском выпить чашечку кофе. Но, отпив глоток, я потерял сознание и очнулся в больнице. А потерял я сознание от перенапряжения, потому что за полчаса до посещения «Сайгона» я сжёг баню на улице Чайковского у Летнего сада. Я там работал истопником — в 80-е это было потрясающее диссидентско-бандитское гнездо. Работать нужно было 5 ночей в месяц. Один из истопников — знаменитый Лёша Паршин работал 10 ночей, а потом уходил на 2 месяца на Памир. Ещё там по ночам любили плавать в бассейне авторитеты того времени — братья Виноградовы. Я в ту ночь совершил страшную вещь — заснул и забыл закрыть заслонки, предохранявшие парилки от перегрева. Когда я проснулся — градусники показывали 300 градусов. Я обмотался мокрыми простынями и банными рубашками и побежал закрывать заслонки. Мне удалось все закрыть, когда я выбегал из последней парной, волосы на мне загорелись. Но потом я допустил ещё более страшную ошибку — открыл окно. Тут раздался гул — это вспыхнули парные от поступившего воздуха. Я вызвал пожарников. Они приехали и сообщили: «Горит баня. Есть один человек. Судя по всему — невменяемый». Они так подумали, потому что я был обмотан обугленными простынями и ползал по полу, пытаясь из шайки залить огонь. Пожарники отказались тушить баню, так как не было отключено электричество. Я взломал дверь электриков, дёрнул за рубильник, к которому никто не притрагивался до меня лет 50. Меня шарахнуло током, вырубило свет во всём Центральном районе. Все решили, что я герой. Никто не догадывался, что пожар произошёл из-за меня, так как заслонки были все закрыты, и никто не мог поверить, что возможно их закрыть при 300 градусах. Когда я уходил с работы в Сайгон, выпить кофе, я с каким то восторгом смотрел на то, что устроил.
Я однажды шёл по Невскому проспекту и увидел бомжа, который сидел на асфальте и просил милостыню. Ему проходящие иногда лениво сбрасывали железные монетки. Я тоже бросил ему монетку. Он лениво сунул мой рублик в сильно оттопыренный карман брюк, а потом вдруг захотел встать. Когда он вставал, брюки с него упали до самых колен — настолько они оказались переполненными денежным железом. Бомж ссыпал из карманов монеты, натянул брюки на положенное место и собрался уходить, не проявляя никакого интереса к деньгам, вываленным на асфальт. Я сказал ему: «Куда вы? А деньги?». Он махнул рукой и пошёл восвояси. Потом обернулся и сказал мне: «Чего стоишь? Хочешь — забирай, мне они не нужны». Я подобрал все его монеты — насобирал несколько сот рублей — и унёс их с собой.
Лев Мочалов, гениальный питерский искусствовед, ученик Пунина, муж Нонны Слепаковой и очень сильный поэт, лежал как-то в больнице неподалеку от Невского. Я пришел его навестить. Мочалов лежал в койке после операции, весь белый, еще частично под наркозом, половину тела не чувствует, разговаривать не может. Я некоторое время посидел рядом, — надо о чем-то говорить! Я привык с ним разговаривать честно. Вот, говорю, граф, — это его прозвище домашнее, — был я в Париже, смотрел Орсэ. И что эти ваши импрессионисты, на которых вы так повернуты? Клянусь вам, что там на третьем этаже, где висит Салон, гораздо более сильные работы! Гораздо! Импрессионизм — это все игры, а там черный хлеб искусства. Там оно тащит на себе жизнь. И все такое.
Мочалов сел в койке, порозовел, схватил трость, потряс ею в воздухе и на всю палату сказал:
— Быка, вы все-таки удивительный м…к!
Так я лишний раз убедился в волшебной силе искусства. Надо ли говорить, что вскоре Мочалов был выписан в полном здравии? Люди, умеющие жить интересами духа, вообще выносливее в любых обстоятельствах.
В начале 90-х я занималась изготовлением кукол, которые очень хорошо покупали иностранцы на Кленовой аллее. Однажды вечером у меня было особенно много работы, я сшивала десятки метров русских народных кукольных сарафанов. Чтобы соединить приятное с полезным, я решила одновременно с шитьём кукол покрасить волосы в ослепительно белый цвет, для этого в то время женщины пользовались таблетками перекиси водорода. Я намазала волосы осветляющей пеной, надела на голову полиэтиленовый мешок, уголки которого завязала в узелки, чтобы лучше облегало. Вдруг я с ужасом поняла, что мне не хватает тесьмы. Я оделась наспех в страшный пуховик, на свой полиэтиленовый мешок на голове натянула шерстяную шапочку и поехала на Невский, в универмаг Гостиный Двор. Когда я неслась по галерее второго этажа, ко мне подошёл иностранный мужчина потрясающей красоты — в длинном кашемировом плаще, шикарном шарфе, с набриолиненными седоватыми волосами. Он пригласил меня выпить с ним кофе в отеле «Европа». Я обо всём на свете забыла, в том числе о химическом процессе окраски волос, происходившем в это время под моей шапкой. Об этом очень деликатно мне напомнил гардеробщик в отеле. Так мы и пили с ним кофе среди дорогих интерьеров — я была в страшной шапке, из под которой по моему лицу стекали капли пергидроля, а мсьё Жерар всё больше и больше приходил в восторг от моей странной русской красоты…
Однажды я в компании со своими друзьями сильно отравилась дешёвым пивом. Утром мне было очень плохо. Вдруг мне позвонили из редакции газеты и попросили сходить в ресторан Палкин на дегустацию каких то блюд, чтобы в тот же вечер написать об этом статью. Я с трудом добралась до Невского проспекта, с трудом прошла в отдельный зал. К моему ужасу меня ждала дегустация дорогих изысканных вин. Вокруг стола сидело человек 20 каких-то очень важных людей, возле каждого из них стояло несколько бокалов разной конфигурации и серебряное ведро, чтобы туда то ли выплёскивать излишки вина из бокала, то ли чтобы сплёвывать эти излишки, чтобы не путать вкусы. От одного запаха алкоголя у меня начал срабатывать рвотный рефлекс, я поняла, что серебряное ведёрко мне очень сейчас пригодится. Когда ко мне приблизился вышколенный официант с бутылкой, я поняла, что меня ждёт катастрофа. В этот миг я увидела взгляд одного солидного человека, который сидел напротив и доброжелательно мне улыбался. Он даже мне подмигнул. Сдерживая клокотанье в желудке и в горле, я мужественно отхлебнула вина. Неожиданно мне вдруг стало очень хорошо. Я поняла что означает «опохмелиться». Дегустация прошла отлично, я с необыкновенным воодушевлением смаковала всё, что мне предлагали. После дегустации солидный мужчина подошёл ко мне и сказал: «По-моему тут всем было хорошо, но больше всех — вам».