есело, вовсе не обязательно, чтобы было громко. Люди же не глухие, и не пьяные подростки на дискотеке.
Я сейчас занимаюсь исследованием творчества скульптора начала 19 века Ивана Прокофьева. Во всех книгах о нём написано, что он сделал 9 кариатид для Публичной библиотеки. Я облазал всю библиотеку внутри, осмотрел внимательно снаружи. Нет там никаких кариатид. Даже ниш нет для них. Никаких следов того, что они там находились! Но все книги единогласно сообщают о факте присутствия кариатид Прокофьева на стенах библиотеки. Удивительно. Каждый раз, проходя по Невскому мимо Публички, я с надеждой смотрю на стены. Вдруг, каким-нибудь мистическим образом кариатиды там проступят…
Я чего-то не понял, куда делись ларьки. В том числе на Невском при выходе из метро. Я вернулся в город родной после лета, и ничего не понял. Почему такое всё лысое и неприглядное. Особенно по возвращении из Москвы, где мелкая торговля кипит, в том числе очень бурно в подземельях метро и в переходах… Я привык покупать всякие необходимые мелочи, украшающие и упрощающие жизнь в двух метрах от метро, не дальше. Мне лень идти за пачкой сигарет или за букетом цветов для девушки неведомо куда, мне лень покупать кошелёк или зонт в бутике. Я простой человек, я люблю, чтобы было комфортно, по пути, никуда далеко не сворачивая. И ещё — вместе с ларьками ведь куда то делись торговцы! Нравилась мне одна блондинка. И где теперь её искать? На что она теперь живёт, где работает? Я чего-то не понял…
Мы живём в мрачном холодном слякотном городе, и большинство людей идут по городу, глядя себе под ноги. Очень мало кто из горожан смотрит на лица встречных людей, тех, кто смотрит на верх, на небо — вообще единицы. Я придумал с другом проект — «Смотрящие вверх». Идти по городу, и тем, кто просто так смотрит вверх, на небо, давать значки в виде бабочек, чтобы они этих бабочек прицепляли себе на плечи.
Борис Гребенщиков был в 80-е и в 90-е колоссальным кумиром Невского проспекта, когда он шёл по городу, он затмевал собой все фонарные столбы, все девушки стреляли в него глазками, улыбались ему, как близкому знакомому, махали ему ладонями в знак приветствия. Но всё дело в том, что Б.Г был близорук, об этом мало кто знал тогда. Когда он встречал радостно сияющую ему навстречу девушку, особенно девушку, размахивающую руками, Б.Г. на всякий случай с нею здоровался — вдруг, действительно какая — нибудь знакомая. Многие девушки города Питера тогда были осчастливлены тем, что сам Б.Г. с ними поздоровался!
В страшный мороз, когда градусник показывал чуть ли не минус 40, я шла по пустому Невскому проспекту, который был весь в клубах пара, будто это баня какая-то. Судя по всему, люди как могли, попрятались от мороза. Вдруг я увидела человека-сосульку. Он был слабо одет, весь заиндевел и, казалось, от прикосновения рассыпется на кусочки льда… Он остановился возле меня и сказал: «Стойте. Мне надо это сделать». После этого он начал долго-долго рыться в своей окаменевшей от мороза сумке и что-то там искать примороженными пальцами. Мне всё это начинало казаться очень подозрительным. Но тут человек наконец-то нашёл, что искал. Он протянул мне крохотный значок, на котором было написано «I love you».
Меня несколько раз удивляли на Невском люди-живые рекламы. Одно время возле магазина «Военная книга» по проспекту прохаживался очень симпатичный юноша с щитами на спине и животе, рекламировавшими книжный универмаг. Юноша бодро сновал туда-сюда, при этом в руках у него обычно была какая-нибудь любопытная книга, которую он с увлечением читал. Он, наверно, решил совмещать приятное с полезным.
Потом однажды меня поразила женщина — живая реклама у Гостиного двора. Судя по всему, это была очень бедная, плохо одетая, истощённая женщина с большими проблемами. Но рекламировала она на щитах на своём теле ни много ни мало — якутские алмазы! Я даже глаза протёрла и обошла женщину со всех сторон.
Однажды я превратился благодаря Невскому проспекту сразу в несколько литературных персонажей. Гуляя по нашей главной улице, я познакомился с симпатичной девушкой. Мы с ней выпили чего-то бодрящего и решили прогуляться по Петропавловской крепости. По пути мы прихватили с собой ещё спиртных напитков, и уже на пляже Петропавловской крепости продолжили знакомство друг с другом и с содержимым бутылок. Потом как-то всё погрузилось в туман. Я проснулся под утро — и с ужасом увидел, что нахожусь с девушкой на пляже Петропавловской крепости, но почему то вода из Невы дошла мне уже чуть ли не до горла. Я переполошился, но моя девушка спала крепким сном, несмотря на смертельную угрозу утопления. Я всё понял — мы слишком много выпили, заснули прямо на пляж упав, а под утро началось наводнение. Я стал будить девушку, она плохо соображала, что происходит. Было около 4 часов утра. Я взял её на руки и потащил на более высокое место. Вода бурлила, и её становилось всё больше. Мы еле выбрались. Мне было очень тяжело, но я донёс девушку на руках до безопасного места.
Однажды мы с мужем и с его друзьями замечательно отметили удачную продажу картины в одной галерее. Нам захотелось продолжения банкета. Мы втиснулись у Адмиралтейства в троллейбус, направлявший свой бег в сторону Московского вокзала, пробились к кабине водителя. Мой муж просунул свою руку в окошечко и зарычал страшным голосом: «Гони! Гони без остановок! Опаздываем! До зарезу надо!». В руке у мужа была зажата бумажка, эквивалентная сегодняшней тысяче рублей. Водитель отреагировал как надо. Совершенно неожиданно он действительно что-то такое проделал, что набитый пассажирами раздолбанный троллейбус помчался по Невскому как молодой мустанг. Мой муж страшно шипел на водители: «Ну, милой, гони, гони, опаздываем, жми на педаль, подлец, не то опоздаем!». Водитель, выпучив глаза, ловко лавировал своим неуклюжим тарантасом среди легковушек и пешеходов и всякого транспорта. Мы, не останавливаясь, с ветерком и свистом пронеслись мимо остановки у Гостиного Двора. Пассажиры стали биться в истерике, и у нас нервы тоже сдали, где-то возле Литейного мы сказали: «Спасибо, друг, ты нас выручил. Успели. Не опоздали!», водила открыл нам дверь и мы с хохотом пошли в ближайшее заведение продолжать банкет.
Как-то я зашёл в коммуналку на Невском, к своему другу-фотографу. У него дома была мебель, которую он сделал своими руками. Фотограф очень гордился своими медвежьими поделками, хотя они были плохого качества. Особенно выделялась длинная скамья типа деревенской, которая стояла вдоль стола, и на которой могло усесться человек 5. В тот день у него была в гостях какая-то шумная компания из разношёрстных мужчин и женщин. Одна пьяненькая дама села на край пустой скамьи, скамейка задралась, ударила другим концом по столу, попадала посуда и разбилась бутылка водки. Дама, само собой, упала на пол. Хозяин всё привёл в порядок, на столе опять было всё расставлено как надо, готовность к пиру номер один. Вдруг та же самая дама опять села на край той же самой злополучной скамейки, и всё повторилось по новой — опять разбилась тарелка, попадали на пол закуски и сама дама упала опять под стол. Я не выдержал, и спросил у хозяина: «Кто эта женщина? Она два раза повторила одну и ту же ошибку, и ничему не научилась!». «Так, француженка ж, мать твою, чего с неё взять!», — ответил мне мой друг.
Как-то я шла по Невскому проспекту и вдруг увидела идущего навстречу мне самого Мстислава Ростроповича! Я пришла в восторг от того, что вижу великого музыканта, идущего мне навстречу, не выдержала, и горячо с ним поздоровалась, при этом даже раскинула руки в стороны, словно бы желая обнять своего кумира. «Здравствуйте, Мстислав Леопольдович!», вскричала я радостно, не в силах сдержаться. Он был обескуражен моей любезностью, и, наверно, решил, что я — это какая-то его знакомая, которую он не может припомнить. «Здравствуйте, милая. Как вы поживаете, как ваши дела?», — на всякий случай спросил он у меня. «О, дела у меня отличные! Завтра с мужем едем на рождество в Швейцарию!». «А мы с Галиной завтра улетаем в Париж!». Тут за спиной Ростроповича показалась величественная Галина Павловна Вишневская, и я сочла нужным быстро откланяться и раствориться в толпе.
Я занималась во Дворце пионеров в студии ИЗО. Я до сих пор помню свои ощущения — сначала надо было пройти через анфиладу залов по красивым полам, в которых скрипели половицы. Дальше шли залы, где дети танцевали, из дверей вокруг доносилось пиликанье скрипок, ученические звуки на трубе… Наконец я доходила до помещения кружка, который находился в уютном закутке. У нас была очень приятная преподавательница, она одевалась во всё серое, жемчужное, с очень тонкими сочетанием оттенков. На голове она носила беретик, в ней было что-то истинно петербуржское. Сама она постоянно рисовала огромные букеты в жемчужных тонах. Натюрморты, которые она ставила для нас, тоже отличались сдержанностью и тонким колоритом.
Но однажды она заболела, и вместо неё пришла другая преподавательница. Сев на стул, она поправила юбку, но поправила так, чтобы из-под неё выглянуло её красивое нижнее бельё. Я, будучи наивным ребёнком, подошла к ней и робко сказала ей, что у неё выглянуло нижнее бельё, которое надо поправить. Учительница улыбнулась мне и сказала: «Чудесно!», и поправила юбку так, что бельё стало выглядывать ещё сильнее. Для меня это было откровением. Я поняла, что можно и так делать, и это — прекрасно. Папы, приходившие за детьми в студию, реагировали на преподавательницу совершенно однозначно. Но потом вернулась наша прежняя жемчужная преподавательница, к сожалению, она вскоре умерла молодой. Вообще, у всех, кто учился во Дворце пионеров в ИЗО вырабатывался общий фирменный стиль, по которому кружковцев можно было отличить. Это была тонкая сдержанная колористическая гамма, а в портретах юные художники любили рисовать огромные глаза своим моделям.