…Всем, кто меня найдет, — награда. И хлынули лавиной с гор. Это ведь я пропал, я. А награда ждала посреди комнаты, на стуле, в огромной океанской раковине розовый котенок, полуслепой и квелый. Это рождение Бога, пока еще слепого, но погладьте, и вот он таращит глазенки, пытается провернуть буравчики, и взгляд его принесет вам счастье.
…Родился Бог, пока еще слепой, а вы рукой по шерсти проведите, и вот уже глазенки он таращит, чтобы взглянуть на вас как Бог и осчастливить.
…По-королевски вас благодарю, вы потрудились, люди дорогие, и с той поры, как вы зачем-то пошли меня искать, я благодарен вам.
…Желающие погладить мои яйца звоните по телефону 1544017 Сванидзе Игорю Самуиловичу.
Провернув весь этот фарш, старик удовлетворенно хмыкнул и понял, что Лиза уже давно вышла из института и стоит рядом, разглядывая его.
— Я говорил сам с собой? — спросил старик.
— Это не важно, вы хотели меня видеть?
— Ты дочь Михаила, я всегда хочу тебя видеть. Здравствуй, Лизонька, — он взял ее руку и поцеловал, рука показалась послушно вялой.
Старик встревожился:
— Ничего, что я отвлекаю тебя от занятий, мне нужно было видеть тебя.
— Дядя Георгий, мама говорит о вас плохо…
— Да, да, я знаю, но разве о ком-нибудь она хорошо говорит?
Тут девушка задумалась. Видно было, что думать она умеет глубоко и крепко. Что-то в словах старика убедило ее.
— Вы хотели мне что-то сказать?
— Да. Что я люблю тебя, что ты дочь Михаила, значит, и моя, не перебивай, мама здесь ни при чем, я выполняю волю покойного, ты знаешь, последние минуты я был с твоим отцом, и ты не думай — это были не худшие наши с ним минуты, а у нас было много, очень много хорошего. Вот. — Старик достал из кармана кольцо, огромный опал в золотом ободке. — Не знаю, богатство ли это, но это память.
— Я не возьму, дядя Георгий.
— Отец завещал тебе, он сказал — пусть хранит, а оно будет хранить ее, опал — твой камень, это кольцо сделал твой отец, оно выглядит как старинное.
— Но мама…
— Мама не поймет, она понимает сейчас только свое горе, маму посвящать необязательно, это не обман, я знаю — ты не любишь и не умеешь обманывать, просто поднимется шум — кто, откуда? А отец передал мне эту вещь в тишине, даже птицы не сумели подслушать нас.
— Хорошо, я возьму, — подумав, сказала Лиза.
— И спрячь, — благодарно сказал старик. — А когда ты получишь право носить отцовский подарок открыто — приходи ко мне. Никакой беды не случится с тобой, если ты посвятишь меня вовремя, ты знаешь, я умею отводить зло.
Когда старик говорил долго, речь становилась гортанной, набирала силу, уходила в высоту.
Ей хотелось верить ему, отец верил, и ей хотелось, но имя старика в их доме было сопряжено с такой любовью и с такой гадостью, что невозможно было разобраться. Когда мать хотела обидеть отца, она кричала, что друг его — сифилитик и он непременно заразит его сифилисом, сначала отец пресекал оскорбления, потом махнул рукой. Лиза слышала много хорошего о нем от отца, но больше ее интересовало не что он говорил, а что думал о нем. Незадолго до болезни отца, живя вне дома в Москве, она вдруг поняла, что любит отца до сокровенного в нем и не успокоится, пока не поймет это сокровенное. Собственно, она и была — отец. Так говорила мама, когда хотела обидеть, говорили все, кто знал его раньше.
Кого за это благодарить, Лиза не знала. Всю жизнь она прислушивалась к этой благоговейной тишине, которая называлась ее отцом, и хотела жить в ней. Он был тихий человек, тихий человек, который умел делать все. Реставрировал мебель, делал богатые украшения, собирал картины. И все эти умения открылись ему, когда он был уже очень-очень зрелым человеком, и открытием этим он обязан был Георгию. Именно Георгий сбил его с нормального жизненного пути.
— Что же он сделал, папа?
— Он объяснил мне красоту вещей.
И с этой минуты полетело к черту все спокойствие мамы, если оно вообще было когда-то в природе, это спокойствие. Она стала женой ювелира, богача, как считали в городе, а значит, все ночи ждала обысков и арестов. Жизнь стала совсем невыносимой, с каждой новой отцовской затеей чахла мама и ломала руки, покупки для себя ограничила, Лизе даже пощеголять в новом было нельзя, чтобы что-нибудь не подумали, и в то время как бедные люди жили богато, они, богатые, жили скупо и бедно, ничего у них не было, кроме отцовской тишины, в которой возникали волшебные вещи.
Однажды отцу принесли несколько маленьких бриллиантов из патриархии, он делал что-то на заказ самому патриарху, это было почти официально и очень лестно, но мама так дрожала, что, конечно, один из бриллиантиков пропал!
Родители допросили Лизу, мама на коленях с фонариком и лупой оползла всю их небольшую квартиру, весь отцовский кабинет, отец зажег весь свет и почему-то свечи, он был очень задумчив, не он один, даже старый пес Николка расхаживал по квартире в раздумье — куда девался бриллиант патриарха, он вошел в положение, не просился на улицу, простил им эту счастливую оплошность, а она оказалась счастливой, потому что вечером, отчаявшись найти, Лизонька, перед тем как выгулять пса, расчесала его и обнаружила бриллиант в густой и крепкой шерсти Николки.
С тех пор Николка в отцовский кабинет не допускался, и мама расчесывала его собственноручно и особенно тщательно.
Отец показал Лизе, как плавится золото. В тигле кусочек твердого металла становился подмигивающей живой каплей, желтком. Капля, муторно светящаяся, мерочная. Тяжелая, как беременная женщина, беременная великолепием и богатством, оно убежит сейчас, это богатство, его призывают к себе боги, вытянется и устремится к небу, будет им втянуто, украшение богов, жидкое, горящее изнутри зерно, против воли растворенное, развращенное, само в себе перекатывается. Твердеет же оно некрасиво и сразу, сворачивается в кусочек металла, перестает полыхать, гаснет, прячет жаркую тайну свою.
А перед тем закрывались шторы, чтобы соседи не подглядели, и мама закрывала лицо руками и уходила спать. Они были втроем: она, отец и вечер. И всему этому научил его Георгий. Но главное — он научил его не бояться. «Ах, все, что нельзя, все можно». Она помнит телеграмму и панику в доме, этой телеграммой наделанную. «Появилось золото в неограниченном количестве срочно вылетайте». Телеграмма была из Львова от дяди Георгия. Дрожащими руками мама приняла ее от почтальона и в тот же день прокляла отца, Георгия, все свое трагическое замужество, она обнимала Лизу и называла сироткой. Отца она, конечно, никуда не пустила. Но через день телеграмма повторилась. «Золото может уйти приезжайте немедленно».
Терять было нечего, мама ушла жить к бабушке, забрала с собой Лизу, а выехавший во Львов по зову друга отец действительно убедился, что в мире еще существует золото в неограниченном количестве, это золотая мебель Эстергази, умер старый врач-венгр, и Георгий купил у вдовы в подарок другу целую гостиную. Ну как, как он мог дать обыкновенную телеграмму, если появилась возможность поразить богатством, он представлял изумленные лица тех, кто принимал и передавал эту телеграмму, ему нравились возможные последствия, но, конечно, больше всего ему нравилось доводить маму до инфаркта.
— Пусть забирает эту мебель себе, провокатор, — сказала мама, и мебель скоро ушла от них, но не к Георгию, а в одно из обкомовских семейств.
Ах, мама, великая трусиха, она так боялась жить. Георгий был ей противопоказан, к нему у нее была идиосинкразия.
Ни мировая слава, ни глубокая нежность и почтение отца не могли лишить ее страха, что рано или поздно Георгий окончательно разрушит ее дом, похитит мужа. И когда случилась эта болезнь, она рвала все письма Георгия, призывающие держать Михаила в доме, не отдавать в больницу, рвала, но все же, смертельно боясь Георгия, уже не защищенная мужем, не отдавала, терпела, сколько могла, а потом пребывание тяжелобольного человека в доме стало невыносимым.
Только один раз приезжала Лиза во время болезни отца. Все случилось как-то сразу. Он сидел в маминой шляпе, потому что лысина его мерзла, кровь не проникала в больную голову. Они сидели на диване и рассматривали вместе альбомы по Венеции: мосты, дворцы, арки, гробницу Кановы, потолок церкви Сан-Себастьян, расписанный Веронезе, картины Тициана, жирные от обилия золота и пурпура.
Альбомы были сверкающие, как зеркала, в которых отражался карнавал. Он собирал эти альбомы всю жизнь. А теперь, когда она раскрывала их, долго всматривался, а потом поднимал на нее изумленные глаза.
— Ну да, Венеция, — подтверждала Лиза. — Ты не ошибся, папа.
Он считал Венецию не городом, миражом, принадлежащим ему одному. И вот она на самом деле сделалась для него миражом.
Лиза сидела, обняв его, и говорила с ним, как с нормальным, обо всех своих делах, как тогда, когда он приобретал какую-нибудь редкую фарфоровую вещицу или рисунок Гончаровой и блаженствовал, слушая ее девичьи восторги. А она значение вещи не понимала, просто подыгрывала ему, он так часто говорил, что коллекция перейдет к ней, что ничего в музей отдавать не надо, вещи должны принадлежать тому, кто знает в них толк и нуждается в них, только редкие люди имеют право видеть эти вещи, а в музей приходят все кому не лень и, даже придя, пройдут мимо, это тщета и тщеславие отдавать свою коллекцию в музей, все равно твое имя, имя дарителя, рядом с именем художника — звук пустой. Не надо в музей, но можно передать на хранение тому, кто понимает.
Нет, жизнь была хороша, хороша, интереснее всех библиотек приключений, всех уличных происшествий и густо пронизана волей почти неизвестного ей дяди Георгия. Когда она начала рисовать, отец не удивился, он подсовывал ей листы бумаги, дарил карандаши, краски, он послал рисунок маминой головки в Киев Георгию и, кажется, получил благословение, участь ее была предрешена.
Отец рассказывал о кладах, это были не обязательно драгоценности, украшения, кладами он называл необнаруженные рукописи, старинные фолианты, гниющие в монастырских подвалах, библиотеки царей. Он держал в Нижнем Тагиле алмаз Демидовых в руках, один из самых прекрасных в мире, на простой веревочке носила его жена Демидова, затем он перешел к Бер