Кружат птицы, кружат дома, склоны, деревья, Днепр, и только когда начинаешь кружиться ты сам и падают сумерки, зажигаются высокие фонарные дуги в парках и звезды в небе, головокружение прекращается, ты наконец находишь то, что искал.
Дверь открыла Мария.
— Можем ли мы видеть Георгия? — спросил Хорст.
— Он в тюрьме, — сказала Мария.
— Почему? — не понял немец. — Мне говорили, он замечательный человек.
— Можно подумать, что у вас все замечательные люди на свободе, — заметила Мария. — Он в тюрьме, но скоро будет на свободе. Входите.
На каком говорили они языке, неважно, важно, что понимали друг друга.
Потом она будет смотреть на Хельмута, как он бегает по двору, и поймет что-то гораздо большее, чем понимаешь на языке. Она поймет, что уже трудно помочь этому ребенку, но можно показать ему такое, что заставит его отвлечься от себя самого на несколько часов.
Для этого надо провести их в комнаты Георгия, подержать немного в темноте и ослепить внезапностью чуда, неожиданно резко включив свет.
Шагнет навстречу прислоненная к шкафу скульптура Наполеона, поплывут малахитовые рыбки и засверкает панно из золотых клеточек, среди которых гуляют нарядно одетые дети под руку с куклами.
Шляпы, забытые кавалерами прошлых эпох, небрежно лежат на диване и креслах, а сами кавалеры где-то тут, недалеко, они проводят дам и обязательно вернутся, потому что сервирован стол в комнате Георгия севрским фарфором, серебряными приборами, высокими рюмками с цветной эмалью.
«Вот только чем их кормить? — подумала Мария. — Все-таки немцы».
— Это половина моего брата, — сказала она. — Он здесь живет, когда приезжает.
И запнулась.
— Из тюрьмы? — спросил Хорст.
— Не обязательно. Его приглашают по всему миру, но ему не хочется отсюда уезжать. Так было всегда, в детстве он не любил в школу уходить из дома.
— Я тоже! — засмеялся Хорст. — Терпеть не мог ходить в школу. Мой отец ставил меня к себе спиной и поддавал коленкой. Я вылетал за калитку, а там уже меня ждали друзья, они хохотали, им нравилось это развлечение.
— Наш отец никогда не поднимал на детей руку, да он и не занимался нами — знаете — магазин. Детьми занималась мать, а она была очень добрая женщина.
— Мой отец тоже. Но он любил поддавать коленкой.
— А-а-а, тогда это можно понять. Проблемы воспитания — очень непростая вещь, у меня нет своих детей, но я об этом много думаю.
А в мозгу у Марии вертелось: «Чем их кормить? На рынок поздно, да и никаких денег не хватит, в магазине ничего нет, одна рыба, чем их кормить?»
— Вы, наверное, голодны, товарищи?
— Хочешь есть, Хельмут? — спросил Хорст.
— Еще как! — сказал Хельмут. То есть он сказал это по-немецки, но Мария поняла.
Она пошла к сумасшедшей соседке, прятавшей от Георгия жемчуг.
— К моему брату приехали друзья, — сказала Мария. — Взрослый и маленький мальчик, его сын.
И соседка накопала картошки. Копала молча, исполненная важности задачи.
Библиотекарь Вера Петровна принесла холодец. Она несла его в плоских эмалированных судках с красными розами по стенкам, эти судки очень любил старик. Несла быстро, чтобы холодец не растаял.
Портной достал из-за шкафа бутылку вина. Перед тем как достать, он несколько раз оглянулся, чтобы жена не подглядела, где он прячет вино. Он поболтал бутылкой в воздухе — нет ли осадка, долго смотрел, пока успокоится кристально чистая зеленая влага, и отнес Марии.
Внук адмирала принес капустный пирог. Это было семейное фирменное. Адмирал при жизни обожал такой пирог. Пирог был подернут светло-коричневой корочкой и под ножом аппетитно рассыпался.
Дети принесли яблок, их было столько, словно они сговорились обобрать все прибрежные сады. Яблоками Мария выстелила всю веранду, они лежали на тумбочках, на парапете, в детской коляске, на линолеуме. По ним бродила недовольная кошка.
А цветов было столько, что Хорсту показалось, что он в Германии, никуда они не уезжали и сегодня у них с Хельмутом день рождения.
— Какие хорошие люди! — сказал Хорст.
— Друзья моего брата, — сказала Мария. — Их целый город.
Она хотела добавить — целый мир, но потом решила, что для Георгия достаточно и города, еще возомнит о себе невесть что.
— Мир велик, — сказал портной. — Люди приезжают и уезжают, но сердце их остается.
— Сколько же тогда у человека сердец? — спросил кладбищенский мастер Яков.
— Сколько друзей, — ответил председатель артели по производству пластмассовых люстр. — На каждого друга по сердцу.
— Выпьем за Георгия, — предложил портной. — Если бы не он, к нам сегодня не приехали бы гости.
— За Георгия, — согласились с ним. — За Георгия.
И задумались. Никто не знал, что сейчас делает Георгий, но все были уверены, что он не делает никому зла.
— Когда вы увидите нашего друга, — сказал Яков, — вы поймете, какие бывают люди, это вам кажется, что вы уже все знаете. Когда вы увидите Георгия…
— Я ничего не знаю, — поспешил сказать Хорст. — Я только умею чинить велосипеды.
— Георгий тоже умеет чинить велосипеды, — сказала Вера Петровна. — Но он давно этого не делает, потому что никто не просит. Мы не знаем, чего не умеет Георгий.
— Мой брат не умеет молчать, — сказала немного захмелевшая Мария. — Но это семейное, это у нас в роду.
— Что с того, что он говорит во время работы? — возразил председатель артели. — У меня в артели одни глухонемые, но если бы вы знали — сколько они говорят!
— Он хочет сказать, что его сотрудники объясняются пальцами, — пояснил портной приезжим. — Ну, знаете, такая азбука.
— Я знаю, — кивнул Хорст.
— Мой брат, — упрямо продолжала Мария, — не просто любит говорить, он говорит лишнее. У моего брата столько лишнего!
— Что с того, что он не контролирует себя? — спросила библиотекарь Вера Петровна. — Вот мы вечно контролируем себя, и чего мы достигли?
— Но о нас нельзя сказать, что мы непорядочные люди, — возразил внук адмирала. — О нас это нельзя сказать.
— Что правда, то правда, — согласились с ним.
— Вы очень хорошие соседи, — сказала Мария. — Вообще у нас очень хороший город, правда, Хорст?
И запела: «Як тебе не любити, Киеве мiй».
Подпевали ей все, хор получился разнобойный и жиденький, но такой знающий, что петь, такой репертуарный, заслушаешься. А может быть, просто не пели давно?
— Скоро приедет Георгий, — сказал председатель артели.
— Да, еще полгода, — сказал портной. — Я отмечаю.
— А может быть, скостят, — сказал кладбищенский мастер Яков. — Такое бывает.
— Конечно, скостят, — сказала Вера Петровна. Времена сейчас другие, и не такое прощается.
«Приедет Георгий, — подумала Мария. — И снова начнем ссориться из-за стирального порошка, бельевой веревки, родительского наследства, мы начнем кричать друг на друга и даже подеремся. Мы будем шуметь, шуметь так, что огорчим весь район. О Господи, скорее бы!»
Вечер кончился быстрее, чем хотелось бы гостям, слишком быстро было допито вино, съеден пирог.
Всю дорогу Трофимов думал о телеграмме. Для чего вызывали родители? Почему телеграммой? Неужели отец?
Он не знал, как будет жить, если с отцом что-нибудь случится. Он не помнил, чтобы когда-нибудь, разве что в самом детстве, намекнул отцу на такое свое отношение к нему. Семья была сурова, говорили мало, трудились в саду, дети обращались к родителям на «вы», не до нежностей.
Но нежность была, это Трофимов понимал, какая-то стыдливая непроявленная нежность, но так как другой Трофимов не знал, он и привык эту непроявленность, это щемящее и подавляемое волей, это несовершенное считать нежностью. И тут телеграмма. Конечно же, горе, да, да, конечно же, горе.
Он вез им деньги, много денег, таможня не станет проверять офицера, и он вез им все, что заработал сам и что заработала Лиза. Он не думал, как станет жить дальше, главное — телеграмма.
Деньгами отца не вернешь, это он понимал, но как-то компенсировать ту невыраженную нежность очень хотелось. Отец бы расширил пасеку, купил чехлы для деревьев. Но почему ни в одном письме о нездоровье, неужели скоропостижно? А вдруг мать?
Мать — это тоже было больно, мать Трофимов любил, как полагается любить матерей детям, но он всегда помнил, что мать была женщиной, а значит, должна была безотказно работать, работать и когда-нибудь умереть.
Собственно, она уже давно умерла, о ее существовании надо было напоминать, мать могли похоронить без Трофимова. Нет, отец, конечно же, отец.
Когда он с чемоданчиком в руках выгрузился на Белорусском вокзале, у вагона стояла высокая женщина в черном платье. Пожалуй, она была среднего роста, но что-то значительное в лице повелело Трофимову считать ее высокой.
— Вы Трофимов? — спросила она.
— А в чем дело? — спросил Трофимов, и у него заболело сердце.
— Пойдемте, — сказала женщина и повела по перрону. Она провела Трофимова к зданию вокзала и там, найдя свободное место в углу, они сели на скамью.
— Кто вы? — начал нервничать Трофимов. — Что, с моим отцом?
— Ваш отец здоров, — сказала женщина. — И мать, и сестры. У вас хорошая семья.
— Я не понимаю — при чем тут вы и при чем тут, эта телеграмма?
— Это я дала вам ее, — сказала женщина.
— Вы? Зачем?
— Отпустите Лизу, — сказала женщина.
И тут он догадался, собственно, догадался он почти сразу, он мог дать честное слово, что, встретив эту женщину, он сразу предположил что-то такое, не укладывающееся в сознании, что могло исходить только от Лизы и быть связанным только с ней.
— Что с моими? — крикнул Трофимов. — У меня телеграмма. Вот, вот…
И он стал рвать пуговицы кителя дрожащими руками, пытаясь достать бланк.
— Я виделась с вашей мамой, она жива.
— А отец?
— Он тоже здоров.
— Вы… Вы говорили с ними?
— Да. Я сказала, что вы хороший офицер и очень хороший сын, что вы все время думаете о других людях, я сказала им, что у вас доброе сердце. И еще я сказала, что у вас есть друзья.