— Нет. Если не считать поездок.
— Ты видишь мир, — оживился старик. — Ну и какой?
— Ничего интересного, то есть интересно все, но я не умею рассказывать, я всегда думал, что не мне, а тебе следовало ездить, ты так дивно устроен, я люблю твои рассказы больше, чем путешествия.
— Ездить надо в молодости, — сказал старик.
— Почему в молодости? Мне попадалось много пожилых людей.
— Это чепуха, — отмахнулся старик. — Они надеются обвести смерть вокруг пальца. Впечатления не отдаляют человека от смерти. Все, что я хотел увидеть, я увидел.
— Представляю, как ты ненавидишь эту страну, ты столько натерпелся.
— Ненавижу? — переспросил старик. — Да я благодарен этой стране за все.
— Как благодарен?
— Да, да, я благодарен жизни за все надежды, тюрьмы, взлеты, разочарования, я благодарен этой стране за все.
Они сидели на балконе, над ними висело полное звезд небо, старик говорил, как всегда, громко, и тоже, как всегда, Олегу было немножечко стыдно, что их могут услышать.
— У меня было все, — сказал старик. — Счастье мужчины, счастье художника, счастье друга, счастье отца. Я помню, как я лежал на соседней своей кушетке, в метре от тебя, во время очередной твоей болезни, а болел ты часто, и врач бегал между нами, брал у меня кровь, чтобы влить ее в тебя. Это было второе смешение моей крови и твоей. Если бы у меня была несчастливая кровь, ты бы умер. Я отдавал и приподнимался на локте, смотрел в твою сторону, мне говорили: «Лежите, вам нельзя тревожиться», а я не тревожился, они не понимали, я ощущал свою силу, нашу связь и твою зависимость от меня — зависимость любви.
— Ты так любил меня? — спросил Олег.
— Сильнее, — сказал старик. — После того как это произошло, прошло много времени, а любовь моя циркулирует в твоей крови, я не просто люблю тебя, это страдание.
— Значит, я причиняю тебе боль? — спросил Олег.
— О, конечно, нестерпимую боль, боль возмездия за все, что я не успел для тебя сделать. Ну, как Париж? — неожиданно спросил старик.
— Париж как Париж.
— Нет, в самом деле? Похож на все, что мы видели и слышали о нем? Я боюсь Парижа, мне кажется, что в нем тесно от впечатлений, нет места для меня.
«Ты Париж, — хотелось сказать Олегу. — Взгляни на себя, и ты увидишь Париж, ты увидишь Монмартр, и Нотр-Дам, и Помпиду с вывернутыми наружу цветными кишками, и проституток на Сан-Дени и художников на Монмартре.
Посмотри на себя, и ты увидишь Мольера у „Камеди Франсез“, и Лувр, и „Гранд-Опера“, и проституток на Сан-Дени. Ты Париж, потому что тебе ничего не надо, достаточно самого себя».
У него запершило в горле. Захотелось рассказать о встрече у «Гранд-Опера», когда серебристой змейкой тянулась за ним вздымаемая осенним ветром парижская пыль и немецкая семья — очкарик в комбинезоне, рыжеволосая девушка и странный, с резкими, некрасивыми движениями мальчик — поедала горячие каштаны, хохоча и обжигаясь, а он приблизился к ним, чтобы понять, над чем они хохочут, как это вообще можно так хохотать, и, когда подошел, девушка взглянула на него так беспокойно, что ему показалось, будто она его узнала, а может быть, и не узнала, просто надеялась встретить кого-то другого и разочарована тем, что тот, другой, не пришел, а пришел он, Олег.
А потом она обняла своих спутников, одного за шею, другого за плечи, и они ушли по направлению к Лувру.
Рыжеволосая девушка, Париж, отец, каштаны.
Ему расхотелось ночевать у отца, больше всего он боялся, что совершит ошибку и начнет привыкать к тому, что он здесь. Он бежал от отца, как бегут, когда боятся разоблачений, как бегут из Парижа, боясь его разочаровать.
У самой двери отец остановился и взял Олега за руку, взял крепко, повыше локтя и, стискивая руку, задышал тяжело, и долго-долго они стояли так.
Наконец попросил:
— Скажи мне что-нибудь.
— Что? — спросил Олег и зажмурился тревожно, потому что, кажется, понял, каких слов ждет от него отец. — Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе?
— Ты видел, какие у тебя красные глаза? — разволновалась Мария. — Ты натер их грязными руками, у тебя конъюнктивит. Дай мне немедленно глаза!
И она закапала несколько капель маленькой пипеткой.
Старик сидел на днище перевернутой лодки во дворе, подняв к солнцу старое, как у ящера, лицо, и белые струйки альбуцида выливались из глаз и застывали на солнце. Смотреть на него было неприятно.
— Ну, входите, входите, — сказал он кому-то, не открывая глаз. — В вашем возрасте и звании неловко быть топтуном.
— Меня никто не посылал, — сказал генерал. — Я сам зашел пригласить вас на рыбалку.
— Вы придумали легкий способ от меня отделаться. Вам известно, что я не умею плавать?
— Нет, я просто еду на дачу — и вот зашел к вам.
— Не представляю, — сказал старик, — что будет, если нас увидят ваши сослуживцы.
— Плевать я хотел на сослуживцев!
— Я поеду — с условием, что вы не станете мне говорить о своем разочаровании в советской власти.
— Почему вы решили? — опешил генерал.
— Нам нельзя, — сказал старик. — Нам поздно лгать.
Генерал сел рядом.
— Неплохо выглядите, — неуверенно сказал он.
— Еще лучше чувствую, — сказал старик.
— О вас много пишут, — сказал генерал. — Вот и вчера в «Новом времени» интересная статья.
— Пусть они подотрутся своей статьей, — сказал старик. — Что вам нужно?
— Надо ехать, Георгий Николаевич, — мир посмотреть, себя показать, мы так решили — сколько можно человека мурыжить, вы, в конце концов, жизнью своей доказали, что вам можно верить. Ну а что касается прошлого, вы уж тут простите — статьи закона не нами сочиняются, не нами отменяются.
— Дорогой мой, — сказал старик. — Да меня расстрелять было мало, я ведь всю Украину, можно сказать, обобрал.
— Что значит — обобрали? — опешил генерал.
— Скупил на корню, по дешевке, что было можно, мы с друзьями не жалели сил, пока вы дрыхли. Ковры, народные изделия всякие, одежда, драгоценности, гарнитуры, я тогда на фильме художником работал, что-то для кино, что-то для себя. Веселое было время!
— Я не для этого пришел, — сказал генерал. — Это, в конце концов, на вашей совести. Я предлагаю вам поехать в Швейцарию.
— Что я там потерял? — спросил старик.
— Они хотят организовать вашу выставку в Женеве, они жалуются, что вы до сих пор не ответили ни на одно предложение.
— И не отвечу.
— Почему?
— Не хочу.
— Вам не нравятся условия, вы так богаты?
— Это какое-то свинство, генерал! Вы уговариваете меня ехать!
— А почему нет?
— Ну, как вам объяснить? Неужели вы не понимаете сами? Это же безумие!
— Почему безумие? Общество созрело, времена изменились, я делаю вам вполне официальное предложение.
— Как старому другу?
— Если хотите, как старому другу.
— Тогда вот что, ответьте мне, старый друг, кто был осведомителем по делу ювелиров?
— Я не имею права.
— А по дружбе?
— Не имею права.
— Ну, тогда что это за дружба, вы же мне вопросы задавали!
— Да, задавал. По службе. А сейчас не имею права.
Помолчали, потом старик спросил:
— Тяжело стало работать?
— Очень.
— Тяжелее, чем раньше?
— Несравнимо. Раньше вас было немного, закон нарушали изобретательно, работать было интересно, почти все личности талантливые. Вы Волкова помните?
— Я его не знал. Я ведь так, больше любитель.
— Очень талантливый человек, он и сейчас в тюрьме сидит, стены в Лефортове от скуки расписывает, конечно, никакой он не Волков, фамилия у него, сами понимаете, определенной национальности. Когда мы его посредника, который вещи перевозил, взяли, дипломата, а я опись начал производить, среди вещей были две очаровательные фарфоровые статуэтки, одну из них наш фотограф ненароком возьми и столкни.
— Ай-ай-ай!
— Подождите. А из нее, представьте себе, брильянты! Дипломат опешил просто, они ведь свою долю с суммы берут, он об этих брильянтах ни сном ни духом, пришлось разбить вторую.
— Там то же?
— Там то же.
— У нас был один тип, — сказал старик. — Он в зону спирт странным образом проносил: заглотнет презерватив со спиртом, зубами конец презерватива прижмет и несет.
— Голь на выдумки хитра.
— Ух, хитра, неисчерпаемо хитра!
— Знаете, что сейчас они с наркотиками придумали, не поверите, растворенным составом покрывают чемодан: ни цвета, ни запаха, идет себе, помахивает блестящим чемоданчиком.
— Что, и собака не берет?
— Не берет.
— Да-а-а.
— А золотая цепь? Во влагалище двухметровая, золотая цепь во влагалище — не хотите?
— Дама?
— И какая дама! Красавица, балерина, а научили, представьте себе, опять же граждане определенной национальности, я, конечно, ничего плохого сказать не хочу…
— А я правильно воспринимаю. Что же нам всем надо — глотаем, запихиваем, проносим — неужели только деньги?
Генерал замахал руками.
— Я раньше тоже думал — деньги. Нет, здесь что-то другое кроется.
— Сейчас модно говорить — наследственность, — сказал старик.
— Ну, так далеко наше ведомство не проникает. Здесь, знаете, наивное любопытство есть: накажут — не накажут?
— Да, да, это близко, накажут — не накажут. Это вообще в человеке сидит: а вдруг пронесет? Это жизнетворчество такое.
— Ну, хорошо, у них жизнетворчество, а вам-то зачем? — спросил генерал.
— Мне-то? Чтоб от людей не отставать, я там, где люди.
— Не шутите. Вы грандиозного таланта человек.
— А что, талант по струнке обязывает ходить? Главное, чтобы жить нескучно было.
— В тюрьмах веселее?
— А знаете, в тюрьмах, пожалуй, было и повеселее, чем у вас здесь, на воле. Я ведь везде работал. Где застанет жизнь, там и тружусь. Комфорта, конечно, маловато, но возможностей не меньше.
— Так не поедете, Георгий Николаевич?
— Не поеду.
— Так и доложить?
— Так и доложите. Они все засранцы, — сказал старик, — смотрят фигню и радуются.