Вышедшие из дома неспешно направились к срубу Отца Огневика. Старик вышагивал важно, голову держал высоко, и что-то втолковывал бабке, а та бормотала без умолку и кивала истово, словно торопилась согласиться со спутником. Головня смотрел, как они медленно идут мимо почерневшего хлева с просевшей слегка крышей в сторону широкого и пузатого жилища Отца. Протопали несколько шагов, остановились. Голоса стали громче, Отец Огневик даже зарычал как пес. Головня услышал:
— Колдовством этим… довольна… а не скажешь… пенять на себя…
Варениха бормотала как умалишенная — похоже, оправдывалась перед стариком. Тот слушал-слушал, а потом вдруг завернул в олений загон. Бабка семенила за ним как птенец за матерью. Головня вжался в снег, спрятал лицо, молясь, чтобы не заметили. Надо было дождаться, пока родичи обогнут изгородь и повернутся к нему спиной — тогда он сможет отползти в сторону женского жилища и уйти опушкой леса — авось не увидят.
Слова становились все громче, связываясь в предложения. До Головни долетело:
— Прогноз, прогноз, прогноз, диагностика…
Это бормотала бабка. Бормотала без всякого выражения, талдычила непонятное заклинание, не проникаясь смыслом.
— Прогноз, прогноз, прогноз, диагностика…
— Да замолчи ты, трухлявая, — рявкнул Отец Огневик. — Беду еще накличешь, несносная. Все это — гнусный искус, Ледовое прельщение. Не было и нет волшебства древних, а есть только благость и скверна. Так и знай. А ежели плавильщик тебе иное молвил, значит, соврал, а ты ему поверила, глупая.
Варениха бубнила:
— Благодарю тебя, Отец мой, что наставил и спас. Уже было окунулась я в этот омут, ушла с головой. Воистину прельщение. Тьфу-тьфу-тьфу, летите, гагары, с полуночи на полдень, через поля ледяные и горы крутые, по-над речками да озерами, ниже туч быстрых, выше холмов чистых, весть мою несите да не оброните… Прогноз, прогн… Тьфу, моченьки моей нет. Сглазили меня, Отче. Он же и сглазил, плавильщик этот. Его ворожба, больше некому. Уж ты отвадь его от меня, горемычной! Уж ты пособи, чтоб отстал он со своим прельщением. Сил уже нет, все твержу и твержу пакостную присказку…
У Головни волосы под колпаком встали дыбом. Холод отступил, стало жарко до испарины. Сердце билось в самое горло, рвалось наружу. Бабкино заклятье прижало его к земле, царапнуло душу. В башке роились мысли, одна другой жутче: «Неужто Лед воду мутит? А что же Отец? Он-то куда глядит? Или тоже на их стороне? Сон, сон, все — сон. И ведь не расскажешь никому — засмеют. Скажут — придумал, обделался с испугу. Как же быть-то?».
Он приподнял голову, глянул. Старуха так и крутилась вокруг Отца Огневика, так и вертелась, точно собака, клянчившая подачку. И бормотала, бормотала без остановки, будто одолеваемая бесами.
Они подступили к Большому-И-Старому, встали шагах в двух от догорающего костра. Дальше начинался свет, слабый, умирающий, едва тлеющий. Головне померещилось, будто из полумрака вокруг них выпрастываются когтистые лапы, сплетаются черные тела, лязгают клыками злобные создания. Большой-И-Старый неловко вскочил, выставил рога — цепь натянулась, громко звякнув.
Отец Огневик некоторое время смотрел на зверя, затем подступил к костру, подбросил валежника и дров. Пламя радостно озарило его лицо: гладенькое, тонконосое, с замусоленной бороденкой.
— Нагрешила ты много, Варениха. Но это — полбеды. А вот то, что грешишь даже когда каешься — подлинная беда и есть. Небось и оберегами себя обвешала, карга старая? Не тревожься, смотреть не буду. Знаю, знаю, все вы искусу податливы. Ни один не устоял! Так же и ты…
И старуха снова забубнила, скорбно соглашаясь с этим выводом.
Дверь Сиянова дома вновь отворилась, и оттуда выпорхнули две девицы — сироты Золовика. Засиделись, дурехи, в гостях, теперь торопились прошмыгнуть в женское жилище, пока Варениха не заметила. Головня услыхал их щебет, замер точно лиса перед броском. Отец Огневик его видеть не мог — мешала изгородь загона, а вот идущие девки — запросто. Что же делать? Подниматься или нет? Лежать было глупо. Но глупо было и вставать — старик не слепой, углядит. А углядев, сообразит, что Головня подслушал его разговор с Варенихой — разговор, как видно, сокровенный, не для чужих ушей.
Девицы приближались. Головня услышал, как одна говорит другой:
— Гляжу в глаза-то, а у нее там — стылость и смрад, аж моченьки нет. Думаю: «Прочь, прочь, отступи». А у самой-то тяготение какое-то, прямо не поверишь. Так и хочется самой туда заглянуть, посмотреть, что делается. Прямо не знаю, как удержалась. Огонь спас…
Вторая отвечала:
— Отец-то что сказал, помнишь? Не ступайте, говорит окольными путями. Куда ж тогда ступать, ежели путей вовсе нет? Замело все, старицу от луговины не отличишь. Только и надежда на заклятье…
Вдруг обе заметили старика, бродившего вокруг оленя, и остановились как вкопанные. Небо как раз погасло, впитав в себя разлившиеся краски, и разразилось снегопадом. Огромные снежные хлопья мягко ложились на тяжелые ветви лиственниц и на вспученные сугробами крыши строений, точно пепел, летящий с пожарища.
Старик тоже увидел девок. Замолчал. А те поклонились одновременно и шмыгнули в жилище. Головня перевел дух. Не отвлекись они на старика, обязательно приметили бы его.
Он начал отползать, извиваясь как червяк, отталкиваясь локтями и тяжело дыша, будто волок на спине тяжелый груз. Спавшие в загоне лошади всхрапывали во сне, мотали спутанными гривами, вздрагивали. Одна даже вскочила, вспугнутая кошмаром, пошла к ограде, качая головой, словно пыталась сбросить накативший дурман. Отец Огневик и Варениха снова начали пререкаться, бродя вокруг зверя. В женском жилище слева от Головни раздавались какие-то возгласы и смешки. «Небось о нас с Искрой треплются», — зло подумал Головня, не спуская глаз со старика. А тот отмахнулся от назойливой Варенихи и зашагал к себе. Бабка устремилась было за ним, но Отец Огневик так рявкнул на нее, что она стремглав бросилась вслед за девками. По счастью, Головня уже был по ту сторону жилища, и Варениха не заметила его.
Дождавшись, пока старик исчезнет в доме, загонщик вскочил и что есть силы припустил к мужской избе.
Глава третья
День последнего загона. По милости Огня люди принимают Его дар и отдают Ему душу Большого-И-Старого.
Радость для людей, для Огня и для Большого-И-Старого.
Праздник жизни и надежды.
Он был бы еще радостнее, если бы сам Огонь не довел людей до крайности. Суровый бог, Он лишил общину Своей защиты, а Лед пролил на луга поздние дожди. Огонь обрюхатил коров и лишил Своих чад молока. А Лед забрал силы у лошадей и заставил загонщиков бегать по снегу с факелами в руках. В довершение всех несчастий померла Жароокая. Как ни камлала Варениха, тщась отвадить демонов ночи, как ни молился Отец Огневик, прося Огонь умерить Свой гнев, ничего у них не вышло. Отошла баба, оставив Пылана с двумя малыми детьми. Все отнял жестокий бог, всего лишил: мяса, молока и надежды.
В загон явились все от мала до велика. Пришел и Искромет — беззаботный, в меховике нараспашку, — встал возле земляного вала, сложил руки на голой груди: дескать, чем удивите, парни? Девки сгрудились вокруг него, ахали, строили глазки. Огнеглазка лезла впереди всех, улыбалась, разодета в пух и прах: в песцовом меховике с разноцветной тесьмой, подпоясанном кушаком с медными наклепками, блестящими как слеза.
Отец Огневик одиноко стоял в стороне, опершись на посох — не человек, а ледышка, каменный истукан, закутанный в одежу. Бледно-серый глаз Огня прожигал своими краями завесу облаков. Было в этом что-то беспросветно печальное: маленький, тщедушный Отец и непредставимо далекий Бог, скрытый демонами холода.
Долго он так стоял, не двигаясь, потом вздохнул, поднял левую руку и неспешно заковылял к загонщикам. Спросил:
— Огня боишься ли, вождь?
Лицо его под колпаком казалось мертвенно-сизым.
Вождь повернулся к нему, задрал бороду.
— Боюсь, Отче.
Парни стояли вокруг, ждали приказа к началу. Вождь тяжело сопел, бросал косые взгляды в мутное небо, колебался. Редкая вещь — загон без лошадей.
— А Льда боишься ли? — продолжил Отец.
— И Льда боюсь, Отче.
— Кого же больше?
Вождь облизнул губы, смахнув незримых демонят с языка.
— Землю мне в глотку, если понимаю, о чем ты толкуешь, Отец.
— Бога видишь ли, недостойный? — старик простер руку к чуть посветлевшему небу. — Там сейчас пребывает Пламяслав, о твоих грехах повествует. Скоро и я там буду, тоже молчать не стану. Смекаешь, вождь? Встретив колдуна, разве не понял ты, чей то был знак? Лед проник в тебя, растравил душу, растеребил духов злобы и зависти. Обуянный гордыней, вместо смирения ты поддался соблазну, усугубив один грех другим. Ты привез этого зверя из мертвого места. Словно падальщик, жрущий гнилую требуху, ты падок на грязное и отвратное. Но помни: от мерзости не будет добра. Твоя алчность погубит нас! Даже Большой-И-Старый, великий дар Огня, становится мерзок от твоего прикосновения к нему.
Он очень ненавидел вождя.
Но вождь, хитрый вождь, не стал пререкаться с Отцом. Потупив очи, он смиренно промолвил:
— Тяжко мне слышать это, Отец!
Что за странный день!
А кругом стояла тишина, и слышно было, как фыркает олень, привязанный к колышку.
Большой-И-Старый был голоден. Его не кормили два дня, чтобы очистить брюхо. А перед тем давали жрать до отвала. Людям нужен был хороший, жирный зверь.
От голода олень свирепел. Он скреб копытом по голой земле и недобро покачивал рогами — драгоценный дар Огня, рассоривший Отца с вождем. В плохой день встретили его загонщики, совсем в плохой.
— Обретенное порочным путем не принесет счастья, — подытожил Отец Огневик. — Помни об этом!
Затем приблизился к оленю и сказал то, что следовало:
— О великий дар Огня, как же ничтожен и мелок пред тобою человек! Божественная длань коснулась тебя, небесное дыхание наполнило твое чрево, две стихии слились в тебе, явив миру нечто необыкновенное, а кто мы? Слабые двуногие, не имеющие копыт, не имеющие рогов, не имеющие доброго носа — мы ущербны рядом с тобой! И оттого мы так славим Огонь, предающий тебя в наши руки. Без Него, Благого и Милостивого, твоя душа корчилась бы в объятиях Льда, лишенная радости и надежды. Но мы, ведомые волей Огня, направим ее, твою душу, по стезе счастья к слиянию с Подателем благ. Радуйся, о большой и старый зверь!