Невдалеке бродили лошади, рыли копытами сугробы, возили мордами по бурому, почти коричневому в сумерках, мху. Наверху, над склоном ложбины, все так же торчал Сполох, крутил головой, наблюдал за тундрой. Скосил глаза на Головню и ухмыльнулся. Сказал, присев на корточки:
— Удрал — сам виноват, земля мне в ноздри. Надо было отца моего слушать. Он же вас, дураков, хотел остановить, орал вам… эх.
Головня отвернулся, не желая этого слушать.
Вождь сказал старику:
— А пойдем глянем. Он же тела волков не увез, бросил как есть.
— А пойдем!
Сполох заволновался, спрыгнул с валуна, закосолапил к ним, проваливаясь в снегу.
— Меня возьмите. Тоже хочу глянуть.
— Здесь останешься, — отрезал отец. — За лошадьми присматривай.
Он подошел к своей кобыле, потрепал ее по холке, взобрался в седло. Лошадь не шелохнулась — стояла прямо, будто из камня вытесанная. Она была бесплодной, и потому очень сильной.
Пламяслав тоже вскарабкался в седло. Сполох, завидуя, глядел вослед старшим товарищам. Головня сердито резал снежные брикеты и выкладывал их по кругу, делая вид, что очень занят этим делом.
В мечущемся красноватом свете костра краски помутнели, все вокруг стало зыбким и обманчивым: сугробы теперь смахивали на пепельные холмы, тени превратились в зверей, а звери — в привидения. Сумрак будто играл с людьми, сбивал их с толку, вселял страх перед каждым шорохом.
В небе опять засияло, заискрило, покатились красные, белые и синие волны, точно кто-то опрокинул на лед бадьи с краской. Кончик ножа вдруг скрежетнул о что-то твердое, и Головня остановился, проведя рукавицей по снежной пыли, оставшейся на месте вырезанного снежного брикета. В черной земле, среди выцветшей жухлой травы и веток ягеля слабо переливалось нечто блестящее, прозрачное как талая вода. Небесные огни отразились в находке и растеклись по ней, тускло извиваясь. Головня извлек из чехла поясной нож и поддел вещицу, выковыряв ее из мерзлой почвы.
Вещица древних — вот что это было. Реликвия ушедшего мира.
И сразу стало нестерпимо жарко, будто внутри возгорелся огонь. Непростая то была реликвия, а «льдинка» — великая редкость, достающаяся лишь избранным. Высотой с полпальца, гладкая и тонкая, изогнутая, словно кривая сосулька, вещица не таяла в руках, а искрилась темно-зеленым светом, будто внутрь ей напихали толченых иголок. Чудо, а не вещь! Диковина.
Головня вытер пот со лба и задышал часто-часто, весь окутавшись белым паром. Неужто правда? Он, загонщик из общины Отца Огневика, держал сейчас в своих руках древнюю «льдинку».
И сразу вспомнились слова Отца: «Лед неустанно соблазняет нас вещами древних, дабы мы, прельстившись, покорились ему душой и телом. Он играет на нашем любопытстве, подсовывая то маленькие, с песчинку, то большие, с медвежью голову; то прочные, будто остол, то хрупкие, как старая кость; а еще твердые, словно камень, и гибкие, как кожа; ровные, как вытоптанный снег, и кривые, как хворост. А самые коварные прозрачны как льдинка. Ибо своей редкостью они искушают наиболее стойких».
Сомнений не было — злой бог подсунул ему «льдинку». Лед хотел растлить душу Головни!
Но бог тьмы прогадал. У Головни было приготовлено средство против него.
Прикрыв глаза, загонщик прошептал:
Злобный дух, злобный дух!
Уйди прочь, пропади.
Не касайся ни рук, ни ног,
Ни головы, ни тела,
Ни волос, ни ногтей,
Ни нарт, ни одежи.
Что мое — то мое.
Что твое — то твое.
Ты — от Льда, я — от Огня.
Да будет так!
Теперь и навсегда!
Вот и все. Теперь находка была очищена от скверны.
Загонщик снял рукавицу, плюнул на пальцы и потер вещицу, соскребая с нее грязь. Соблазн, великий соблазн! Но как чудесно было прикоснуться к нему! Будто не зеленая льдинка, а сам Огонь запрыгнул к нему на ладонь.
— Дошли наши, — услышал он голос Сполоха. — Разглядывают что-то.
Сыну вождя было скучно. Он стоял, притоптывая, на одном месте и неотрывно следил за вождем и стариком. Тонкое продолговатое лицо его будто одеревенело, превратилось в маску, в прорезях которой двигались маленькие, глубоко посаженные глаза. Короткая русая бороденка подрагивала от легкого ветра. И весь он — приземистый, щуплый — скукожился от мороза и ветра, весь утонул в меховике.
Головня поднял на него глаза, сказал:
— Глянь-ка, что нашел.
Сполох рассеянно опустил взор, потом раскрыл рот и торопко сбежал вниз по склону.
— Чтоб мне провалиться… Дай-ка посмотреть. — Потянул к находке руки, но тут же одернул ладонь. — Заклинание творил уже?
— Первым делом.
— Надо ж, зеленая, как изумруд… Я таких не видал никогда. — Сполох благоговейно принял вещицу и затаил дыхание, словно боялся сдуть «льдинку» с ладони. Прохрипел, подняв глаза на Головню: — Хорошо, Светозара нет, земля мне в глотку. Он бы тут хай поднял…
— Ну ладно, — сказал Головня, отбирая находку. — Хорош пялиться.
— Чего задристал-то? — усмехнулся Сполох. — Все равно же узнают. Такую вещь в тайне не сохранишь.
— Ну да, если ты много болтать станешь…
Сполох прищурился, хмыкнул.
— Я-то смолчу. Сам не сболтни, земля мне в уши.
И отошел к почти потухшему костру, подбросил в огонь мха. А Головня вернулся к работе. Но дело не спорилось. Из головы не выходили мысли о находке. Если и впрямь узнают, что тогда? Отец Огневик со свету сживет.
Так он и пыхтел, огрызаясь на лукавые остроты товарища, пока не вернулись вождь со стариком. Оба имели весьма озадаченный вид. Издали было слышно, как спорят.
— Сам говоришь, что подслеповат, — напирал вождь. — Может, обмишулился?
— Как же, обмишулился! — язвительно отвечал Пламяслав. — Ты из меня дурака-то не делай. Я в Небесные горы ходил и большую воду видел. Я сказы древние помню и с прошлым Отцом как с тобой толковал. Огневик тогда мальчишкой был, пацаном несмышленым! А я уже за Большим-И-Старым ходил. Думаешь, из ума выжил?
Они спешились, вождь крикнул сыну, чтобы расседлал лошадей. Затем бросил взгляд на Головню.
— Не торопишься, я вижу. Сполох, подмогни ему. — От гулкого голоса вождя прокатывалась трясучка по всему телу. Не голос — гром. Да и лицо было ему под стать: скуластое, с широкой бородой, а глаза выпуклые — не глаза, а блестящие камушки.
Старик снял со своей лошади тюки, развязал один из них, потащил наружу кусок кровавой мерзлой требухи. Вождь повернулся к нему. — Так значит, не видел таких ран, говоришь?
— Что ж я, совсем без памяти? — Пламяслав бросил требуху, выпрямился, глянул гневно на вождя: угольки черных глаз так и сверкнули. Нижняя губа задрожала от обиды. — Я расскажу тебе, как встретил черных пришельцев, вождь. В тот день я держал путь к большой воде — там были места, богатые тюленями. Мы жили тогда близ Великой реки, кормились птицей и рыбой, а Большим-И-Старым мы звали не рогатого и копытного, а усатого и плосконогого. Я искал новые лежбища тюленей для общины, потому что старые оскудели: зловредный Лед уводил от нас добычу, ослаблял наши тела. Я ехал на собаках. Лед загромоздил крыльями небо, напрочь стер окоем, так что тундра слилась с пеленой облаков, петлей выгнулась назад, как кусок размягченной кожи. В какой-то миг я заметил, что псы забирают вправо. Я обернулся, посмотрел на свой след: так и было, полоса искривлялась, я больше не ехал к большой воде. Неведомая сила тянула собак в сторону, словно их манили кормежка и сон. Я подумал: «Лед ворожит. Хочет погубить меня и собак». Я прощупал глазами округу, высмотрел впереди едва заметные облачка сизого дыма — будто подпалины на боках оленя. Я не знал, что это было: призраки, скользящие в слюдяной дымке неба, или угольная сажа. А псы вдруг ухнули в разверзшуюся пропасть, и я ухнул вслед за ними, полетел вниз по косогору. Я попал в балку, в широкий овраг — края его тонули в бледном мареве. На дне оврага я заметил две собачьи упряжки: горбы из шкур топорщились на коротких и широких санях. Из горбов торчало по скошенной трубе, испускавшей слабый черный дымок, а рядом, почти слившись с серыми буграми, отдыхали собаки, полузасыпанные порошей. Едва я появился на склоне, псы вскочили и залаяли, точно свора крикливых бесенят. Я ухватился за вожжи, потянул их, боясь приблизиться к странным нартам. Шерстяные бугры затрепетали, пошли волнами, и наружу выскочили существа, от вида которых меня чуть не стошнило. Их лица были черны как зола и уродливо безбороды, а одежда желтела выскобленной кожей, будто из нее вырвали все до единого волоски, зато на ногах она трепетала густыми лохмами. Головы демонов, увитые песцовым и лисьим мехом, походили на угольные шары, а зубы, блеснувшие в прорези вывернутых губ, сверкали как лед. Я не сомневался — то были духи земли, темные демоны, забирающие души. Я смотрел в их разъятые очи и шептал молитву Огню. Бог тепла помог мне. В последний миг я сумел укротить ошалевших псов и крикнул им: «Хей, хей! Уходим отсюда». Собаки взяли влево и помчались прочь, а демоны защелкали языками, досадуя, что я ушел от них. Вот как было дело!
В удивлении и трепете выслушали загонщики этот рассказ. В удивлении, ибо не раз уже слышали его и знали наизусть. В трепете, потому что всякий раз он вызывал у них волнение. Шутка ли — встретить черных пришельцев! Никто в общине не видел их, кроме Пламяслава. А слухи ходили разные. Говорили, будто пришельцы умеют летать по воздуху и лишать жизни на расстоянии. Утверждали, будто они питаются темной водой из глубин земли, а обычная пища для них — мерзость. Один гость из закаменного края, пришедший менять бронзовые блюда на пушнину и рыбий зуб, толковал, будто пришельцев создал Огонь, чтоб защитить людей от духов Льда, потому-то, дескать, они черны как зола.
Пламяслав же, закончив рассказ, вернулся к спору с вождем:
— Ежели пришельцы, то где жилище на нартах? Где труба? Не было там ни того, ни другого, сам видел. А стало быть — колдун.
Вождь пожимал плечами — мало ли какие пришельцы бывают?
— Ты видел раны у волков, — говорил он. — Будь это колдун, он бы наложил заклятье. А тут — словно зверь рогом пронзил. Пришельцы и есть.