— Зачем пришел, наветчик? — Прищурился и добавил, усмехнувшись: — Это из-за тебя сейчас Искра там вопила?
Голос у него был не пьяный, а больной, с надрывом. Завязав жилой штаны, Сполох повернулся к нему, надвинул на голову колпак. Глаза его смотрели пронзительно и недобро, лицо блестело, точно жиром смазанное.
— Нет на мне навета, — твердо ответил Головня. — Глупость есть, а навета нет. Ты это знай.
Сполох постоял молча, не сводя с него взгляда. Потом сказал:
— Да мне-то теперь все едино — глупость, навет. Через тебя беду терплю…
— Что ж мне теперь, в тундру уйти, чтоб тебе на душе полегчало?
— А это уж как хочешь: можешь в тундру, можешь в лес. Хоть к колдуну в зубы. Плакать не буду, Уголек.
Головня вздрогнул. Такого оскорбления он не ожидал. Назвать загонщика детским именем — хуже нет обиды. От ярости сжались кулаки, глаза застлала пелена. Еще мгновение, и он бросился бы на Сполоха, чтобы затолкнуть ему в глотку мерзкие слова. Неимоверным усилием подавив этот порыв, он пробурчал с угрозой:
— Ты бы придержал язык, Сполох. Метешь как помелом. Нехорошо.
Тот слушал его, брезгливо подрагивая ноздрями — взъерошенный, неопрятный — истый пес, вылезший из навозной кучи. Потом вдруг подступил вплотную, схватил бывшего товарища за грудки и встряхнул: «Не приближайся ко мне, падаль. Сиди в своей норке и не шебурши, с-сучонок. Пошел, пошел».
И сильным толчком опрокинул его на спину. А затем, не дав опомниться, принялся пинать.
— Сучий потрох, отродье потаскухи-матери, ты кем себя возомнил? Я-то хоть — сын вождя, а ты как был пустым местом, так и останешься. Тявкаешь как беззубый щенок, ждешь, когда возьмут тебя за загривок и вышвырнут прочь…
Головня ворочался, прикрывая лицо руками. Пытался встать, но Сполох раз за разом валил его на землю. Наконец, Головне удалось откатиться в сторону и вскочить. Тело у него гудело от ударов, губы стали липкими и солоноватыми.
— Кабы не был ты друг мне, ответил бы за все, — рявкнул он, схаркивая кровь.
— А ты — падаль, гнилье вонючее, поганый черный пес, — заорал Сполох, вновь кидаясь на него.
Головня увернулся и врезал товарищу по челюсти, но тут же получил ответный удар по шее. Сильный удар, болезненный — даже колпак сбился. Он набычился, выставил вперед кулаки, прошипел:
— Не друг ты мне больше, Сполох. Так и знай.
— С такими друзьями врагов не надо, — огрызнулся тот.
Они кружили друг возле друга, примериваясь для удара. У Головни сочилась кровь меж зубов, кололо в правом боку, он тяжело дышал, но отступать не хотел. Сполох был без рукавиц, кулаки его запунцовели от мороза, открытые уши горели как ошпаренные.
— Как там у Отца на Яркиных харчах? — спросил сын вождя, оскалясь. — Хорошо было?
— Иди ты ко Льду, — ответил Головня, бросаясь на противника.
Они покатились по снегу, лупцуя друг друга. Рядом неистово лаяла собака, которой так и не дали полизать пропитанный мочой снег. Скоро к месту событий сбежались другие псы. На шум вышла Зольница, засмеялась, увидев побоище.
— Вот кого Огонь принес. А ну-ка наподдай ему, сынок, чтоб жизнь невзвидел.
Оба бойца уже выдыхались, но злая баба подзуживала их, да еще принесла из жилища маслобойку и принялась колошматить измученного Головню по спине. Меховик смягчал удары, но загонщику все равно приходилось туго. Тело одеревенело от боли, в глазах вспыхивали искры, из носа и разбитых губ капала кровь. Он заорал в отчаянии, готовый уже вонзить зубы в глотку Сполоха, но тут чьи-то руки вцепились ему в плечи и отодрали от лежащего на снегу сына вождя.
— Хватит! Хватит! — прокричал ему на ухо испуганный голос. — Лед отуманил!
Головня еще вырывался, пытаясь врезать противнику, визжал что-то непотребное, но его оттаскивали все дальше и дальше, а потом повалили на снег, и голос Жара-Костореза крикнул:
— Хватит! Хватит! Не дело это!
Головня с трудом сел, очумело огляделся. В башке гудело, снег забился за шиворот и теперь таял, стекая по спине ледяными ручейками. Пот стремительно замерзал, превращаясь в наледь.
Новый вождь нависал над ним словно родитель над расшалившимся ребенком. Редковласое лицо его терялось под колпаком, так что Головня видел лишь жидкую бороденку да выпяченную нижнюю губу.
— Раздухарились, — сказал Жар. — Олени!
И тут же старческий голос объявил:
— Воистину бесы показали свое лицо. Поднял руку брат на брата. Вот он, Лед-то! Корчится в муках, корежит вам души. А вы и рады ему отдаться, паскудники.
Отец Огневик бушевал, потрясая посохом. Даже на собрании, обличая вождя и чужака, он не был так взбешен, как сейчас. Громы и молнии сыпались на головы противников, вызывая суеверный ужас у баб, сбежавшихся на крики и лай.
— Что сделаем с ними? — спросил Жар-Косторез у старика.
Отец сопел, зыркая из-под дряблых век. Промолвил:
— Сполоха — в мужское жилище, а мачеху его — в женское. Нет у вас более своей избы, пакостники. Отныне станете блудить по чужим дворам как безродные бродяги. А этого теленка, — показал он на Головню, — отправь за табуном. Пусть проветрится.
— Последнего лишаешь, Отче! — горестно воскликнула Зольница.
— Поделом! — ответил тот.
У бабы затряслись губы, он спрятала лицо в ладонях. Сполох тяжело поднялся, вытер рукавом разбитый нос. От него шел пар, лицо алело, с волос капал пот. Он сумрачно глянул на Отца, но ничего не сказал. Только буркнул напоследок Головне:
— Доберусь еще до тебя, сволочь.
И ушел в жилище.
Люди начали расходиться, но тут вперед вылезла Рдяница, тряхнула черными лохмами и осклабилась редкозубо — старая неукротимая волчица.
— А решать за вождя, это по-Огненному, Отче?
Косторез аж присел от такой дерзости. Глянул испуганно на жену, перевел взор на Отца. Старик лишь отмахнулся рассеянно:
— Пустое молвишь…
Но Рдяница не унималась, воскликнула, обращаясь ко всем:
— Так кто тут вождь-то — Жар или Отец Огневик? Или не вождь, не община решают, кому где селиться? Что за времена настали, люди? Или уже обычай не про нас?
Старик медленно повернулся к ней, хмыкнул, прищурившись.
— Вождь, говоришь? Вон он, рядом с тобой стоит. Давай вместе и спросим. Слыхал, Жар, слова супруги? Что решишь? Надо ли Сполоха и его мачеху расселить по другим жилищам или оставим как есть?
Косторез колебался, взвешивал про себя, с кем опаснее ссориться — с женой или с Отцом. Потом выдавил:
— Надо… расселить.
— Вот и славно, — подытожил Отец Огневик. — Вот и решено.
И зашагал к себе в избу. А Жар стоял — поникший, раздавленный, полный стыда и горечи. И бабы, расходясь, качали головами — разве это вождь? Подтирка, а не вождь. Название одно.
Головня же, стирая снегом кровь с лица, посмотрел на Искру. Та держалась в отдалении, не смела подойти к нему, но загонщик перехватил ее взгляд — страдальческий, испуганный, сокрушенный. Укор совести кольнул его (зачем обидел девку?), но загонщик был слишком зол, чтобы утешать Искру. Злобно осклабившись, он сказал Косторезу:
— Слышь, вождь, Отец сказал, что ты мне работу найдешь. А какую — не сказал. Может, спросим у него, а?
Жар поднял на него выжженные глаза.
— Наглеешь. Не к добру. Мало тебе? — Вздохнул и отвернулся. — Дрова нужны.
— Ладно, — проворчал Головня, отряхиваясь. — Будут вам дрова.
Глава шестая
Глаза лошади — как два потухших угля. Морда — теплый ворсистый камень. Зверь обдал Головню горячим дыханием, потянулся носом — загонщик отстранился и сплюнул, накидывая поводья на шею кобылы. Плевок замерз на лету, стукнулся о вьюк на боку и отскочил в сугроб. Головня очистил нос кобылы от сосулек, проверил подпругу, поправил вьючное седло.
Сумрак стремительно наступал, сжирая краски. Головня не боялся темноты, теперь это было его время — время отверженных смутьянов. В темноте легче проникнуть туда, куда не осмелятся пройти малодушные. Он был сейчас как крот, живущий в норе — слепой когтистый зверек, умеющий ходить там, где не пройдут другие.
Последние дни пролетели как сон. Возле Головни появлялись и исчезали какие-то люди, они что-то говорили ему, толкали в плечи — он не отвечал. Может, это были не люди, а призраки? Иногда приходил Жар. Бормотал, не глядя в глаза: «Ты это… пойди, копыта прижги… коровам». Головня поднимался и шел, а вокруг шелестели злые голоски: «Отцу передался… Плавильщика с вождем заложил… Небось, наушничает старику, с рук его кормится…». Голоски плыли где-то над ним и внутри него. Он шел сквозь них как сквозь пургу — выставив вперед голову и вжав подбородок в грудь. Потом, когда голоса оставались позади, он облегченно расправлял плечи и поднимал лицо. Но потом ему приходилось возвращаться, и все повторялось.
Он достиг края, превратился в отщепенца. Но Огню и этого было мало. Суровый бог, Он послал Головне новую муку.
Голос Огонька барабанил над очагом россыпью мелких камешков. Захлебывающаяся речь его то превращалась в журчащий ручеек, то вновь извергалась мощным потоком. Слушая внука Отца Огневика, Головня чувствовал, как странное озарение постигает его. Названия ему он дать не мог, но чем дольше говорил Огонек, тем четче проявлялось перед загонщиком понимание того, что он обрел, наконец, ту тропу, по которой следует идти.
А Огонек тараторил:
— Как поднялись, отец уж говорит: «Недоброе что-то. Падалью тянет». Собаки тоже всполошились… залаяли… не уймешь. Еле успокоили их, положились на милость Огня… тронулись. Едем и чувствуем — запах такой… не наш. Чужой какой-то. А уж псы разволновались — так и тянут прочь, будто демоны в них вселились. И вот думаю я: «Неужто черные пришельцы?». Думаю, и сам себе не верю. А на душе камень такой… тяжесть, хоть из нарт выпрыгивай. Билось во мне что-то, стучало вот здесь, — Огонек притронулся пальцем к макушке. — Верьте-не верьте, а чуял я… И тут ка-ак шарахнет! Да с раскатами… Аж земля сотряслась. Истинная правда! Жар подтвердит. Жахнуло… точно скала с неба упала. Псов оглушило — метнулись кто куда… в ремнях запутались…а мы — кубарем с нарт, все в снегу — страху-то, страху! Будто Лед с неба спустился…Жар себя потерял, пополз на четвереньках, а отец сидит в сугробе и ругается… рычит. Я с псами вожусь… пытаюсь распутать. И се, зрим: над самым окоемом… вдалеке… несутся, угорелые — олени! Видимо-невидимо. Точно стая волков их гонит. А только нет там волков. Нету! А знаете, что было? Кто догадливый? — Огонек улыбнулся, многозначительно вылупил глазенки. — Пришельцы! Точно такие, какими их старик описывал… черные, как угольки… а одежа — будто наизнанку… кожей наружу. Так чудно! Мчат на лошадях и палками машут… у каждого своя… прижимают одним концом к плечу и бахают… Великий Огонь, спаси и сохрани! И сверху — клянусь вам! — темные демоны так и сигают. И вообразите-ка: на небе неведомо что творится, духи завывают, а тут — прорва оленей и пришельцы… все — с громовыми палками. Мчатся, лупят, и олени падают — один, второй… третий… а грохот-то, грохот! Жар в снег зарылся… верещит. Мы с отцом застыли, не двигаемся. Колдовские чары! Олени несутся вдалеке… А черные пришельцы гонят их, гонят… А вслед за ними — духи холода, духи болезней… летят, оскалясь, и лязгают зубами… пожирают свет… и все темней и темней вокруг…