Жутко и странно было слушать это. Точно ожили кошмары, обретя плоть и кровь, и мерещилось, будто в жилище тоже становится темнее, и уже вползают туда, спускаясь по дымным извивам, демоны стужи и мрака. И люди, цепенея от ужаса, чуяли, что наплывает с юга мгла, которая — может, через день или два — явится к ним. Стариковская сказка оказалась былью, и сжались сердца в темном предчувствии.
Но сердце Головни уже давно было в объятиях мрака. Он не страшился надвигающейся грозы — он желал ее! Ядовитая обида на судьбу заставила его поклониться злым силам, которые — единственные — могли сейчас спасти его. Он понял это еще три дня назад, когда вместе с Лучиной и Сияном пробивал замерзшую за ночь прорубь.
Точнее, так: они с Лучиной расчищали прорубь, а Сиян подновлял ледяной валик, чтобы скотина не соскальзывала в воду. Прорубь была старая, за ночь успела зарасти белой коркой и взирала на людей бельмастым глазом, словно говорила: «Меня сломаете, новая появится. Не совладать вам с темным богом, ох не совладать». Казалось, на них наложили заклятье: пешни выскакивали из ладоней, сердце стучало как бешеное, перед глазами стояла пелена. Демон голода разъедал тела. Наплывающая дремота клонила к земле, манила дивными видениями.
— Давайте-давайте, — торопил их Сиян. — Пошевеливайтесь.
И не было сил огрызнуться. Сцепив зубы, они били ломами по слуду и думали о еде. В какой-то миг Головня прикрыл глаза, чтобы перевести дух, и демоны сна вдруг заграбастали его душу. Они поволокли ее в зыбкие чертоги Льда, лишив сил, а тело истуканом повалилось на бок. Головня очнулся, лишь больно ударившись виском о твердь. Сиян засмеялся.
— Рано, Головня. Прорубь очистишь, тогда и ныряй.
Лучина перестал стучать пешней, сказал, вытирая пот со лба:
— А я вот слыхал, в одной общине загонщика гром поразил, когда он перечил вождю. А был тот загонщик родственником Отца. И что? Ушел по морошковой тропе.
Сиян почмокал жирными губами, но промолчал. А Лучина продолжил:
— А вот еще слыхал: в другой общине вождя хотели изгнать, но враги его сами стали изгоями.
Сиян почесал толстую шею, произнес:
— Дело-то богоугодное.
Головня криво ухмыльнулся, раздумывая, не плюнуть ли рыбаку в надутую рожу. Отыгрывался за Искру, мерзавец такой. Не мог простить, что какой-то полуеретик-отщепенец положил глаз на дочь. Но Головня сдержался — Сиян был старше, пререкаться с ним он не мог. Лишь тихо прогудел:
— Перед Огнем не отмоетесь.
Скуластое плоское лицо Сияна расплылось в мечтательной улыбке. Он был себе на уме, этот прелюбодей и затейник, водивший за нос самого Отца Огневика. Никогда невозможно было понять, говорит он серьезно или порет чепуху. На все у него была готова шутка — даже с исповедей выходил так, словно побывал на пиру. Щерился весело да приговаривал: «Не погрешишь — не покаешься. Правильно я говорю, ребята?». И подмигивал проходящим бабам. А те заливались румянцем и хохотали, отмахиваясь от него: «Пошел, пошел, бедовый».
Никто, лучше него, не умел делать валики у проруби. Оттого и любили его бабы. Бывало, спустится иная за водой, поглядит на ледяной валик и скажет: «Добрая работа. Не иначе, Сиян постарался».
— Дело-то богоугодное, — повторил Сиян, проверяя остроту топорика, который держал в правой руке.
— Колдуна небось не случайно встретил, — добавил Лучина и зевнул, прикрыв рот рукавицей.
— Небось! — важно повторил Сиян.
Головня перебегал глазами с одного на другого, и руки его начали дрожать. Затаясь, он наблюдал за хищниками, как мышь, прячущаяся от совы. А негодяи перекидывались замечаниями, будто его рядом и не было.
— Колдун наворожил, вот и нашел реликвию, — промолвил Лучина.
— А то!
— Без колдуна ничего бы не было.
— Ничего.
— Колдун всему виной.
— Он.
Головня бросил пешню, выпрямился. Сиян — он всегда такой, но Лучина? Он глянул на него: мелкий, жилистый, с узким сухим личиком, лыбится, обнажая остренькие зубки, приспускает веки, словно в блаженном сне.
Сиян высморкался в снег, вытер нос рукавом:
— Работать-то будете нынче, дрыщи?
Значит, это была всего лишь шутка — злая, паршивая шутка. Но Головня решил — нет, то был знак! Колдун звал его, глаголя устами двух насмешников. Пронзив необозримые дали, он послал видения, которые смутили душу Сияна и Лучины. Потому и вспомнили оба о колдуне: чародей пробудил в них эти мысли, разжег злобный трепет, заставил излить свой ужас на отверженного. И загонщик услышал его глас. Не сразу, но распознал его намеки. И, восхищенный, промолвил: «Иду к тебе, великий кудесник!».
А через три дня в общину нагрянули гости. Для кого-то — желанные, а для Головни — роковые. Они прибыли из общины Павлуцких, от родичей Светозара, приехали к месту обмена на саврасых кобылицах, пригнали обоз со строганиной, рыбой и мороженой ягодой, привели четырех коров и пять лошадей. Меняться с ними поехали Жар, Светозар и Огонек. На большой улов не рассчитывали, слишком мало в общине было пушнины, чтоб запастись серой и железом на зиму вперед. О скотине не думали вовсе. И поди ж ты — Огонь снизошел к мольбам Артамоновых, кинул кусок, лукавый Бог, чтоб не окочурились.
Место обмена — длинная ржавая палка с выцветшими ленточками на верхушке. Воткнул ее первый Артамонов, хотя иные молвят, что Павлуцкий. Завидуют! Никак не могут, подлецы, простить, что Артамоновский вождь обошел всех на празднике Огня, первым напоил скакуна из Хрустального озера.
Каждую зиму Артамоновы доставляли к урочищу Двух Рек песцовый и соболий мех, чтобы забрать железо и серу, привезенные Павлуцкими. Иногда к месту обмена приходили гости из дальних краев — странные долговязые люди с узкими лицами и непонятной речью — привозили ткани, самоцветы и пиво в глиняных кувшинах. Им тоже нужна была пушнина, и Артамоновы делились ею с ними.
В этот раз Костореза со спутниками поджидали двое Павлуцких — отец и сын. Приехали говорить о свадьбе младшего Палуцкого и Огнеглазки, дочки Светозара. Жар, не будь дураком, препроводил их в общину. Отец Огневик, увидевши такое, растаял, пригласил к себе. Лебезил и заискивал, разве только свой сан не уступил. Оно и понятно: спасители рода! Избавители от голода. Не чудо ли?
Головня видел их, выходящих из жилища Отца. Они были веселы и беспечны, и духи радости витали над ними, а родичи счастливыми криками приветствовали их.
— Конец голоду! — вещал Отец Огневик. — Конец испытаниям! Празднуйте, люди! Празднуйте избавление от бед! Долго Огонь испытывал нашу веру, вел нас через ледяную пустошь невзгод и потерь. Маловерные сдались и ушли в черную бездну, но мы, сохранившие надежду, достигли блаженных чертогов. Слава, слава Творцу жизни и мудрости Его! Страшные бедствия обрушил Он на нас, но очистительное пламя выжгло скверну. Воистину нет пределов милости Его!
И люди, тесным полукругом стоявшие перед ним, вопили «Слава!» и валились на колени, полные восторга и священного трепета, а старик смотрел на них и улыбался — лукавый, хитрый лис.
Жених Огнеглазки — высокий, рыжий, широкоплечий — вышагивал меж Светозаром и Яркой, а сзади вертелся Огонек, нашептывал что-то будущему родственнику, хихикал. Тот улыбался и кивал, поводя вокруг холодным взором, и видно было, что привык он к почету, не впервой ему такая честь — Огонь коснулся его дланью, и удача сопутствовала ему. Перед Отцом не робел, шел спокойно, смотрел прямо, не пряча глаз — второй Светозар, могучее подспорье Отца. И Огнеглазка, двигаясь следом, смущалась и млела, с тихой радостью глядя ему в спину.
Они шли к нартам, на которых приехали гости, и общинники двигались вслед за ними, переползали на коленях и выли как помешанные: «Долгих лет жизни Отцу… счастья Павлуцким… здоровья молодым». Мужики цокали языками, разглядывая приведенных ими лошадей. Щупали их за ушами и выше холки, толковали меж собой:
— На полтора пальца жира будет. Добрая скотина. Должно, целую зиму на воле паслась.
Все были восхищены и преисполнены ликования. И только Сполох злобствовал, не мог забыть поругания своей семьи. Выступив навстречу, крикнул с горькой ухмылкой:
— Да восславим мудрость Отца нашего Огневика, забравшего у нас Большого-И-Старого во имя торжества Огня и посрамления маловерных. Да преклоним головы пред неиссякаемой милостью его, спасшей наши души от скверны…
Припухшие от недосыпа глаза его смотрели на Отца с вызовом, нечесаные волосы торчали во все стороны. Загонщики повалили дерзкого на снег, заткнули ему глотку, потащили в жилище. Слышно было, как он вырывался из их рук и кричал — бешено, зло: «Черные пришельцы… Знак судьбы… проклятье на вас всех…».
Мачеха его припала к ногам Отца Огневика, взмолилась:
— Кто по молодости не безумствовал, Отец? Дай ему срок, и он исправится.
Старик надменно задрал бороду.
— Сегодня прощу — ради счастья внучки. Но видит Огонь, допрыгается он у тебя, засранец.
Потом был обряд Приобщения и праздник — неистовый, бурный, неудержимый. Веселились как в последний раз. Счастье переполняло людей, но счастье это было с горчинкой — весть о страшных пришельцах, виденных Жаром со спутниками по пути к месту обмена, отравила Артамоновым радость. Снова и снова расспрашивали Огонька и Жара-Костореза о необычайной встрече с жуткими созданиями, снова и снова прислушивались к шуму ветра — не приближаются ли отродья Льда? Тревога донимала людей, не позволяла целиком отдаться радости.
Отец Огневик, одетый торжественно — в лисий меховик с колпаком из лап чернобурки, перепоясанный шерстяным кушаком с серебряными нитями, — забрался на крышу своего жилища, громогласно взывал оттуда к Господу, благодарил за милость и просил о защите. Висевшие на его поясе железные и бронзовые фигурки зверей и птиц позвякивали, стукаясь друг о друга. Жених водил пригнанных в подарок кобылиц и коров вокруг дома старика, а тот высекал огнивом искры над каждой скотиной и вел счет: «Одна корова, две коровы, три коровы…». Потом объявил, изображая Огонь: «Девицу я дал — пусть станет началом людей. Скот я дал — пусть даст большой приплод. Священный огонь да зажжется! Приди, о покровитель семейных уз!». Затем бросил огниво в трубу, где его поймал Светозар.