Мужики скакали на лошадях вокруг стойбища, кидали друг другу зашитое в мешок тело собаки, утопленной ради такого случая в проруби; парни прыгали через поставленные торцом сани, перетягивали кожаный ремень; девки водили хоровод вокруг костра, пели песни. Пьяное молоко лилось рекой. Огнеглазка безвылазно сидела в жилище Отца, стерегла свое счастье. Ей не полагалось участвовать в торжестве — она должна была тихо маяться в уголке и ждать своего часа.
Старик рвал сено над коленопреклоненным женихом в знак его покорности, водил молодых поклониться кобыльей голове. Преподнес старшему Павлуцкому одну лисью и полтора пятка горностаевых шкурок, серебряную упряжку, бронзовое блюдо, железный светильник и медный ларец с вделанными самоцветами (дар гостей из Загорья); Светозар и Огонек пригнали двух рыжих кобыл (ездили за ними в урочище Рогов, где пасся общинный табун).
Соседей угощали три дня. На последнем пиру, когда уже доедали обернутые брюшным жиром сердце и печень быка, Сиян-рыбак вдруг поднялся и возгласил:
— Хочу и я поделиться своей радостью, братья. Сват наш, почтенный Пепел, оказал мне честь и согласился стать кумом: моя Искра пойдет за второго его сына Теплыша на празднике Огня. Да будет крепнуть дружба меж Артамоновыми и Павлуцкими! Да не исчезнет она вовек!
Это было в мужском жилище, среди чада костра, когда загонщики, уже слегка захмелевшие, позволили себе расстегнуть меховики и снять набрюшники — вольность, которую осуждал Пламяслав и не приветствовал Отец Огневик. Все бросились поздравлять удачливого рыбака, громко дивясь его оборотистости, и только Головня сидел, как громом пораженный — молчал и с изумлением смотрел на Сияна. Страшное известие оглушило его. Он сидел и повторял его про себя, не веря услышанному. Искра пойдет за Павлуцкого. Как смириться с этим? Как принять?
Израненный факелами сумрак дрожал над стойбищем, распадался на опаленные куски. Головне было душно. Он хотел скрыться от благого Бога, но где? В тайге? Или у Павлуцких? Мир не принимал его. От безнадеги щемило сердце. Он кружил по общине как слепой, лихорадочно припоминая все события последних дней, искал выход, но не находил. Думал броситься к Сияну, умолить его подождать с помолвкой. Потом решил пойти к Отцу Огневику, потолковать с ним — авось снизойдет к смиренной просьбе загонщика. С отчаяния хотел даже ринуться к Жару — пусть созовет собрание, а уж там посмотрим. Мысли вспыхивали одна за другой — горячие, яркие — и немедленно тухли, словно раскаленный кусок железа в холодной воде. Все было тщетно, надежда умерла.
А потом в памяти всплыл голос Сполоха: «Хоть к колдуну в зубы».
Что за странное проклятье! С чего вдруг к колдуну? Мог ведь сказать: «Иди ты ко Льду» или «Провалиться тебе на этом месте», но сказал: «К колдуну». Это — знак, как и тогда, у проруби. Пламяслав говорил: «Когда мы жили у большой воды, Лед держался от нас в отдалении, а про колдуна мы и не слыхали. Последние времена грядут, оттого и сыпятся на нас несчастья: голод, черные пришельцы и колдун».
Воплощенное зло, смертельный яд. Откуда явился этот колдун? Из какой общины пришел? Отрыжка мрака, смрадная гниль, тлетворный искус. Так говорил Отец Огневик.
Почему бы и впрямь не пойти к колдуну?
Нечто отвратительное и склизкое рисовалось воображению: черви в навозе, разложившиеся трупы, личинки в гнилом мясе. Душа Головни коробилась, что-то злое, лютое нарастало в нем.
Огонь мигал и скалился, не желая отпускать Головню. Чада благого бога носились по стойбищу с факелами, орали свадебные песни, но загонщик понимал: каждый факел — это Его око, выслеживающее нестойких. Вождь сделал ошибку, когда вел беседы с Искрометом при горящем очаге. Огонь услышал его и внушил Головне затею подарить реликвию дочери Сияна, чтобы он разболтала все Огнеглазке. Головня поступит иначе: он не возьмет с собой факел. Он уйдет в полумрак — пусть господин холода примет его и защитит от всевидящих глаз Огня.
Так он решил. И ушел, злорадствуя: «О Огонь, Ты следил за мной, но я ускользнул от Тебя. Твои чада опьянели от сытости. Даже Говорящий с Тобой не заметил моего ухода».
Дождался, пока мужики начнут дремать, набрал вареного мяса из горшков, взял в мужском жилище котелок для воды, прихватил топорик, чтобы рубить ветки, не забыл также плетеные снегоступы, и пошел в загон. Там оседлал лошадь-трехзимку — хорошего, крепкого зверя.
В последний раз оглянулся на стойбище: веселье уже затихало, факелы гасли, гул распадался на отдельные голоса и звуки. Вспыхнула ликующая мысль: «Я обманул Тебя, Огонь!». Но радости не было — был страх. Все тело содрогалось, а душа вопила, извиваясь как полураздавленный червяк: «Одумайся, куда идешь! Возврата не будет! Кем ты станешь там? Приспешником Льда, отродьем мрака. Позором своих предков. Задумайся над этим!». Но Головня отвечал, садясь в седло: «Предкам уже все равно — я отрекся от Огня».
Он не уходил навсегда. Он уходил, чтобы вернуться. Но вернуться не таким, каким был, а совсем иным — свободным, могучим, познавшим колдовскую силу. И пусть все дрожат: Отец Огневик, Ярка, Сиян, все! Скоро им станет тошно!
Глава шестая
На четвертый день тайга осталась позади, и начались ледяные поля — скованные морозом бескрайние болота, усеянные хилыми тонкими деревцами и рощами ломкого колючего лозняка. Идти напролом нечего было и думать — приходилось то и дело объезжать заметенные снегом заросли, выискивая речушку или озерцо, шарахаться по бугристыми топям, сбивая копыта усталой лошадке.
В детстве мать говорила ему: «Будешь себя плохо вести, отдам колдуну». Он замирал от страха, сраженный этой угрозой, и спрашивал мать: «Кто такой колдун?». Она отвечала: «Приспешник Льда, злой чародей. Он живет за большой водой, за Каменной лощиной, в ледяных полях, в студеных горах, в красной скале на берегу великой реки». И Головня ужасался еще больше, потому что не мог представить себе, как можно жить за большой водой. Он спрашивал мать: «Зачем колдуну столько воды?», и мать отвечала: «Огонь разлил ее, чтобы колдун не ходил в тайгу».
Матери не стало, но слова эти повторял Пламяслав: «Как увидите красную скалу на берегу великой реки, бегите прочь. Это — проклятое место. Всяк вошедший туда будет заморочен и навечно отдан Льду. Там обитает колдун, насылающий мор и голод».
Говорят, кто-то видел эту скалу. Говорят, смельчаки приближались к ней и успели рассмотреть чародея, взирающего на них с утеса, но бежали сломя голову и все как один утратили разум, похищенный ужасными посланцами злого волшебника.
Ноги и руки Головни цепенели и сердце замирало от страха, когда он думал об этом. Но он продолжал упрямо гнать лошадь, вспоминая, как несправедливо обошлась с ним судьба. Только вперед, не останавливаться! Пусть он погубит свою душу, но отомстит за все обиды. И получит Искру.
Он шел, оставляя большую воду к западу, огибал ее, направляясь прямиком в ледяные поля. Родичи догнали Головню на четвертый день. Собачья упряжка выплыла из мутного окоема, набухла размытой жирной точкой. Прытко и уверенно шла она по следу, и загонщик пожалел, что запряг лошадь: на собаках было куда легче уйти от погони.
Но Лед пришел ему на выручку: он наслал пургу, и преследователи исчезли в налетевшей серой мгле. Головня взял кобылу под уздцы и повел навстречу снегу и ветру. Не раз и не два ему приходилось останавливаться, чтобы очистить зверю глаза и ноздри, не раз и не два он должен был ободрять лошадь, чтобы та не поддалась страху. Он знал: Лед — его заступник и ему нечего бояться духов мрака и холода.
Когда вьюга закончилась, он оглянулся и никого уже не увидел. Даже след от копыт исчез в сугробах, засыпанный порошей. Лед надежно хранил его!
На третий день после вьюги он набрел на широкую реку, уходившую на северо-восток, в край ледяных гор и вечной стужи. Вот она, та река, о которой говорила мать! А если это так, то где-то там, среди каменных глыб и застывших вод, обитал страшный колдун. Там он ворожил и камлал, вбирая в себя силу Льда, там внимал оракулам владыки тверди. Оставалось только дойти.
Болота закончились, потянулись горные отроги. Головня ехал по льду реки, а справа и слева громоздились гранитные кручи, заросшие все теми же хилыми березками и елями, как стариковская лысина — редкими волосками. Мясо заканчивалось, но еще быстрее закончился корм для лошади. Даже мужской тальник, которым в тяжелые дни кормили отощавшую скотину, исчез — ему нечего было делать на бесплодных камнях, стиснувших реку с обеих сторон. Жалея кобылу, Головня все чаще слезал с нее, вел на поводу, уминая снег, а над головой билась огромным сердцем кроваво-алая пляска духов, и корчилась от страха душа загонщика, и молился он Льду, силясь отвести чары Бога тепла и света: «О владыка ночи, помоги мне! Защити от мести Огня. Пусть на глаза его приспешников падет пелена, а их тела ослабнут. Пусть уши их перестанут слышать, а рты перестанут говорить. Пусть разум их помутится от духов льда и мороза. Не дай прихвостням твоего Брата осквернить землю мрака».
Вскоре кобыла пала. Головня взвыл, кляня проклятую землю и самого себя за легкомыслие. Зря он все это затеял. Ему не дойти. Но теперь пути назад уже не было — мяса, оставшегося в тюках, хватило бы дня на три, не больше. Волей-неволей он должен был идти вперед, надеясь, что колдун уже недалеко.
И он пошел. Попер через сугробы, едва соображая, что делает — шел, не поднимая головы, как мерин-тяжеловоз, перекинув за спину тюк с мясом. Все остальное, что он брал с собой (топорик, медвежью шкуру, жир для растопки, котелок) пришлось бросить. Надежда на помощь Льда поддерживала его гаснущие силы. Он верил, что повелитель сумрака вновь придет ему на выручку, ведь Головня отдался тьме, он впустил холод в свою душу, а человек, приятный Льду, избавлен от невзгод. Господь взял его на закорки, а значит, он дойдет до конца.
Красная скала вылезла из окоема как полуразложившаяся туша огромного медведя: бугристая, с когтями разломов по бокам — обнажила алое нутро с бурыми потеками, замерцала почернелой кровью. Она была так близко — рукой подать. Казалось, еще немного, и он достигнет ее.