И тут впервые, пожалуй, Головня увидел, как бешеное лицо ее смягчилось. Будто блаженная греза на миг завладела колдуньей — морщины ее с полосками засохшей грязи разгладились, глаза подернулись дымкой — она вспоминала! Но почти сразу вид ее снова обрел хищные черты — сомкнутые губы, желваки в уголках рта и взгляд исподлобья.
— Ты не знал об этом, Отец. Ты изгнал меня, согрешившую, совсем за другое. За стремление проникнуть в тайны бытия. Так знай же, проклятый Отец: в ту ночь, еще не успев оплакать мать, я получила величайшее наслаждение в жизни! О да, я пала перед гостем, я осквернила звание избранницы Льда. Что с того! Ведь Лед твой — неистинный бог. А даже будь он истинным, думаешь, это остановило бы меня?
Она уставилась на Головню, словно ждала ответа, но что загонщик мог сказать ей? Да она и не слушала его. Она говорила с призраком. Взяв прислоненную к стене жердь с насаженным на нее металлическим острием, она ядовито произнесла:
— Знаешь, что это? Копье. Оружие древних. А знаешь, что такое — оружие? Вещь для убийства. А знаешь, что такое убийство?
Она залилась смехом и отбросила копье в сторону, как ненужный хлам. Наконечник звонко ударился о каменный пол, скрежет на мгновение наполнил своды пещеры. Головня же, сморщившись от резкого звука, невольно сделал шаг назад: ему показалось, что бабка в ослеплении своем готова перейти грань, которую сама установила. Но ведунья лишь ощетинилась и слаженно подернула плечами как в танце, а в глазах ее зажглась непонятная радость.
— Он хотел познать меня, — промолвила чародейка. — Познать уродку! Обычные бабы его пресытили… — Она захохотала, приплясывая, и закружилась на месте, переплетя ладони над головой. — А взамен он дал мне книгу. Великую книгу древних, из которой я поняла, что мы погрязли во лжи. Мы поклонялись порочным богам! Я поняла это. А ты ничего не понял, убогий глупый Отец.
Она улыбнулась, обнажив редкие осколки зубов, и произнесла:
— Хочу, чтоб ты знал. Ты мне не страшен, как и твои никчемные боги. Захлебнись бессильной ненавистью, выродок. И проваливай, откуда пришел.
Она развернулась и, подпрыгивая как девчонка, юркнула в один из переходов. Головня же остался на месте, скованный по рукам и ногам незримой силой. Развороченная морда медведя, вся в неровных черных дырах, плавала в колышущемся круге света точно грязная льдина на волнах, а по обеим сторонам от нее, изуродованные и слепые, недвижимо таращились другие морды: оленьи, волчьи, лисьи. А из дальних переходов студеный ветер нес завывания и хохот: «Трепещи пред Наукой, Отец Ледовик!». И мерещилось загонщику, будто голос ее, гремевший в каменном мешке, заставлял корчится в муках звериные морды, а из глазниц так и сочилась боль: «Беги прочь! Прочь отсюда!».
Но Головня остался. Подавил в себе гнусный порыв и, сделав усилие, двинулся вперед — вслед за ней. Он шел по переходам, чтобы познать великую истину. Он спешил за колдуньей, ибо Лед вещал ее устами. И хоть загонщика смущали ее богохульные речи, он хотел испить эту чашу до дна, так как знал, что нигде и никогда не услышит ничего подобного. Любопытство гнало его. А еще — вера в свое предназначение.
Каждое мгновение ему казалось, что каменные стены вот-вот сомкнутся, навсегда отрезав его от света. Каждое мгновение он умирал и рождался заново. Призраки и демоны сигали сверху, тянули жадные лапы, разевали смрадные пасти, но Головня уворачивался от них и шел за голосом, за великой целью и истиной.
Он встретил бабку в помещении для угля. Один коридор отделял его от выхода из пещеры, но тут появилась она — бледная и торжественная, — левой рукой чародейка волочила за загривок серебристого откормленного песца, а в правой сжимала нож. Зверек испуганно двигал зелеными зрачками и подергивал задними лапами. Головня остановился как вкопанный, сделал шаг назад, потом еще один: вот оно, началось! Сейчас все решится.
Бабка же хищно улыбнулась и произнесла, надвигаясь на него:
— Помнишь, что ты говорил мне в последний день, Отец Ледовик? Ты желал мне сгинуть в мертвом месте, чтобы не осквернять своими останками тайгу. Думал, я зальюсь слезами и буду умолять о прощении. Жалкий, тупоголовый недоумок! Лед не рассказал тебе, что такое мертвое место? Ха-ха! Я и впрямь устремилась туда. Но как видишь — живу и здравствую.
Нож в ее руке блеснул холодным светом. Она наступала на Головню, выплескивая слова, он же пятился, твердя про себя: «Лишь бы не споткнуться!».
— Несчастный глупец, мертвое место полно сокровищ. Твой бог скрывает от тебя истину, потому ты и бродишь во тьме. В твоей куцей душонке нет места достоинству. Его ты заменил обрядом, а вместо знания веруешь в обычай. Ты боишься предков, боишься Льда, боишься Огня. Ты всего боишься, и потому все жизнь шел от беды к беде.
Загонщик все-таки упал — стылый пол обжег ледяным холодом ладони, пронзил болью спину. Ведьма тоже запнулась, с плотоядной радостью уставилась на него сверху вниз. Песец в ее руке замерцал искрами, нож расплылся в полумраке темным пламенем. Раздавленный страхом, Головня смотрел на нее, а она вздернула правую бровь и снова ощерилась.
— Правда к земле клонит, Отец Ледовик? Думаешь спастись у своего бога? Уползти в глубокие недра?
Головня не выдержал, пополз назад, быстро перебирая руками. Чародейка шла, тенью нависая над ним.
— Имя-то гостя помнишь ли, глупый Отец? Ничего ты не помнишь. Да и незачем тебе было. С глаз долой — из сердца вон. А я помню! Не только имя его, но каждое слово, каждый вздох его, каждый взгляд. Ты не распознал в нем божественного посланца, Отец Ледовик, хоть и мнишь себя толкователем воли Творца. Ха-ха! Ты не узнал бы самого Господа, явись Он к тебе!
Головня отползал все дальше, со страхом ожидая, что вот-вот уткнется в стену. Бабка же неспешно шагала за ним, как волчица за раненой уткой, а зверек в ее руке беззвучно раскрывал пасть и извивался, и страшно отсвечивали его черные глаза, словно капли мрака на пушистой шкуре. Кудесница вдруг остановилась и произнесла, глубоко вздохнув:
— Все эти зимы я твердила его имя, надеясь, что он придет снова, но Науке не угодно было свести нас опять. Ее посланец исчез, растворился без следа, ушел назад к Сотворившей его. А я без устали твердила: «Пламяслав, приди ко мне!»…
Она рывком подняла песца над головой и медленным движением, будто нехотя, провела лезвием по его горлу.
Глава седьмая
«Да не отнимешь ты жизнь у творения Огня», — твердил родичам Отец Огневик. Отчего-то именно это заклинание он отличал среди прочих: голос его ликующе звенел, когда он произносил роковые слова. В речах его надрывно и требовательно звучало главное послание: «Все забудете, а это помните, неучи!». И люди помнили, крепко помнили! Ночью и днем, в загоне и в стойбище слышался этот надтреснутый голос и священная заповедь: «Да не отнимешь ты жизнь у творения Огня!».
Общинники выполняли наказ Огня. Ему не в чем было упрекнуть их.
Но почему, когда Головня отрекся от Него, то все равно не посмел нарушить запрет? Почему не поднял руку на основу Его порядка? Неужто и тогда еще довлел страх перед Ним? Необъяснимо и глупо. Чего ему было бояться? Мести Огня? Ха! Головня столько нагрешил, что лишний проступок не усугубил бы его вину. Тогда почему?
Пробуждение от забытья было долгим и мучительным. Вокруг была тьма, и лишь где-то очень далеко, едва заметный, виднелся дрожащий кружок бледного света. Что это? Огонь? Повелитель тепла звал его? Или то была ловушка, коварная игра Льда, прельщавшего Головню очередным искусом?
Плевать. Он так устал, что не видел разницы между правдой и кривдой. Ему стало все равно. Он перевернулся на карачки и пополз к свету.
Пламяслав, Пламяслав… Дал жару старик. Без него, мудрого и благолепного, не было бы колдуньи. Это он сотворил ее, верный почитатель Огня. В тайге полно Пламяславов, и все же это был он, мудрый следопыт! Неизвестно где раздобывший книгу и поменявший ее на близость с уродкой. Неплохой выверт! Он все равно не умел читать, а так хоть получил удовольствие. Извращенное, гадостное удовольствие. Знал ли старик, кого породила его противоестественная похоть? Или ушел, так и не почуяв зла?
Смешно: Пламяслав удирал от той, которая мечтала встретить его. Он сгинул в мертвом месте, так и не рассказав товарищам о главном приключении жизни. Стыдился? Или боялся кары Отца Огневика? Кто знает…
Головня полз, царапая ладони каменной крошкой. В уши ему дышал холод, в глаза лезла тьма. Он был рад этому — значит, Лед по-прежнему был с ним. Сонм темных духов вертелся вокруг, оберегая Головню от испепеляющих прикосновений Огня.
Вспомнились слова ведьмы: «Лед и Огонь — они равно противны мне». Тогда кто ей не противен, вонючей карге? Наука, эта загадочная богиня древних? Странно, странно…
Призрачный свет растекся по каменному полу. Загонщик полз к нему, оббивая колени. Он слышал шорох своих ног и собственное дыхание, но не видел ничего, кроме слабого зыбкого света на полу. Глухой мрак клубился в пещере, и Головня влекся сквозь него.
Он вспомнил: что-то чудовищное произошло перед тем, как он потерял сознание. Что-то жуткое, невообразимо ужасное.
В животе заурчало. Наверно, он долго пролежал вот так, не чуя себя. Может, это уже и не пещера вовсе? Может, Лед забрал его к себе? Нет-нет, не может быть — ведь он не завершил того, к чему призван: не отомстил Отцу Огневику. Он должен вернуться — невзирая ни на что.
Черные капли песцовых глаз мерцали перед ним — две точки, излучающие тьму и холод. И морда зверя — мохнатая, с тонкими длинными усами. Морда погибшего существа.
Что-то там случилось такое, отчего душа зверька мгновенно покинула тело. Что-то нечистое, отвратительно мерзкое.
Головня вспоминал.
Колдунья подняла песца над собой, поднесла к нему нож и с оттяжкой провела по горлу…
«Я изгоняю тебя, неугомонный дух, из моего жилища! Я заклинаю тебя этой кровью и жизнью этого зверя — да не появишься ты ни рядом со мною, ни далеко от меня, да растерзают тебя демоны ветра, да развеешься ты без следа! Прочь, прочь, настырный и лукавый, прочь, коварный и свирепый!». Так она сказала и прикоснулась острием к живой плоти, а потом бросила обмякшего зверька к ногам Головни и страшно завизжала. По шее песца черным дымом расползалось пятно. Ладони загонщика устлали багровые брызги. Головня хотел закричать, но не успел: спасительная тьма заволокла ему глаза.