Угощал вождь скупо: сушеной рыбой да кровяницей с мороженой клюквой, поил ягодным настоем. Головня сидел как оплеванный. Так и подмывало встать и набить рыло хозяину. Сидевший рядом Лучина вздохнул, почесал бок, громко, с присвистом, отхлебнул из глиняной чаши.
— Смотри же, вождь, — сказал Головня с нажимом. — От добра нос воротишь. Таких-то богатств ни у кого нет. Уж я знаю.
Плюгавый, дряблый Отец всколыхнулся, сверкнув ясными, молодыми очами, каркнул, уже не таясь:
— Про богатство твое наслышаны. Знаем, откуда оно взялось. Льду кланяешься, проклятый еретик, на Отца и родных его руку поднял! С соседями рассорился, к нам подался, мерзопакостник. Изыди, изыди с нашей земли и с наших угодий. Чтоб и духу твоего здесь не было. Чтобы даже след твой исчез в снегах, а сам ты бродил по тайге, нигде не находя приюта, и чтоб кости твои глодали зверолюди. Тьфу на тебя!
Головня вскочил, потянулся к ножу на поясе — Лучина схватил его за руку, умоляюще глянул снизу вверх.
— Н-ну хорошо же, — проскрежетал Головня. — Будет вам искупление.
Ринулся было к двери, но обернулся, бросил напоследок:
— Слыхал, вы с пришельцами якшаетесь. Рухлядь им носите. А нами, братьями своими, брезгуете. Такова ваша правда, святоши?
Он харкнул на пол и вышел, толкнув кулаком дверь. Лучина выскользнул следом, на ходу доедая подтаявший кусок мяса. Охотники, ждавшие снаружи, поднялись, уставились на вождя. Тот махнул рукой:
— Уезжаем.
Охотники бросились отвязывать лошадей. Снег под ногами был усыпан пожухлым сеном и обглоданными ветками лозняка. Рядом толпилась местная ребятня, шушукалась, пихалась, тыкала пальцами на кожаные чехлы с оперенными тростинками, привязанные ремнями к спинам гостей. Какой-то мальчишка крикнул из-за спин товарищей:
— Дядь, дай ветку с перьями.
Головня хмыкнул, глянув на него, запрыгнул в седло. Сумрачно огляделся, вбирая носом запах рыбы и дубленых шкур, и хлестнул лошадь плеткой. Кобылица фыркнула, едва не поднявшись на дыбы, и помчала его прочь из становища. Охотники, вскочив на лошадей, устремились следом — только снег да мерзлая земля взметались из-под копыт.
Разговор с Рычаговыми взбесил Головню. Уже второй раз ему, вождю Артамоновых, давали по носу. Первый раз это сделали Павлуцкие на съезде в урочище Двух Рек, когда он начал говорить об истинной вере. Как же они воззрились на него! Не с удивлением и ненавистью, нет — с брезгливостью! Пялились так, будто не человек он был, а куча навоза, разложившийся труп, паршивая собака. И отступали спинами вперед, отходили, словно боялись замараться, а над головами их клокотал голос Отца: «Отныне и впредь, во веки вечные, покуда падает снег и текут реки, да не пересекутся наши пути с отступниками истинной веры! Да ослепнут глаза и отсохнет язык у того, кто посмотрит на них и заговорит с ними. Да отнимется рука у того, кто станет меняться с ними. Да падет проклятье на головы отщепенцев, да поразит бесплодие чрева женщин их и лошадей их, да выкосит мор весь скот их, да оскудеют реки и озера, утолявшие жажду их…». И тут же, вырываясь из рук растерявшегося мужа, пронзительно и страшно визжала Огнеглазка, бросая в лицо Головне: «Чтоб тебе сдохнуть в мутной склизкой тине, чтоб твое брюхо раздуло водой, чтоб тебя живьем пожрали черви, проклятый вонючий опарыш!». С каким удовольствием Головня открутил бы ей башку! А лучше схватил бы за волосы и повозил бы рожей по собачьему дерьму. Но удержался, крикнул только: «Заткнись, сука! Не то отправлю вслед за Отцом». Сомнительная угроза. Огнеглазка была уже вне его власти. Как и все Павлуцкие.
Рассорившись с Павлуцкими, явился к Рычаговым — толковать о свадебном обмене. Посул был неплох: вы нам — девок, мы вам — мяса до отвала. Но не тут-то было. Рычаговы тоже не хотели иметь дела с вероотступниками, прогнали Головню как паршивого пса. Вышвырнули под зад ногой, точно не вождь он был, а прихлебатель или клятвопреступник.
Рычаговы — община рыболовов, лошадей почти не разводили, коров тоже держали мало. Ловили тюленей, жрали гнилое мясо: закапывали его на стоянках возле большой воды, а через пол-зимы откапывали и ели. Мерзость страшная, не всякий и понюхать отважится, а этим хоть бы что. Пожиратели тухлятины, презренные говноеды…
Головня скакал, ничего не видя, слепой от ярости и досады. А следом, благоразумно поотстав, мчались охотники — два пятка мужиков с опытом загонов куда большим, чем у Головни. Нарочно выбрал таких, чтобы держать при себе, не давать бузить в общине. Из молодняка взял только Лучину как самого толкового.
Отказ был обиден, но еще обиднее был позор, удар по самомнению. Нельзя заронить в родичей даже тень сомнения в его силе — съедят в один миг и не подавятся. Головня кожей чувствовал прикованные к себе взгляды родичей, звериным чутьем улавливал их мысли. Они ждали от него поступка. Каждый понимал, что вождь — настоящий вождь — не станет терпеть такого поругания своей чести. А если стерпит, то какой же он вождь?
Ах это сладкое слово «крамола»! Вот так и рождается она — из горького разочарования, из отчаяния и сомнений, из глухого раскаяния в поспешном выборе.
Отряд спустился в балку, поднялся на холм, вновь спустился в низину. Так им и предстояло ехать — вверх-вниз, вверх-вниз, покуда не достигнут Тихой реки, а там уже — сплошная тайга, а в тайге — болота да распадки. Над головой разливался дрожащий огонь и мерцали белые всполохи — это кочевряжились порушенные боги, скалили зубы, смеясь над самозванным пророком.
Головня остановил лошадь, развернулся, устремил взгляд на рыбацкую общину. Оттуда доносился лай собак, кренились над крышами земляных жилищ черные дымы. Вождь засопел, сжимая рукавицей поводья, поглядел на своих. Те сгрудились перед ним, тревожно заглядывали Головне в глаза. Лошади всхрапывали, окутываясь паром — бахрома инея протянулась от носов до ушей.
— Прикажешь чего, вождь? — предупредительно спросил Лучина.
— Нам в рожу плюнули, а мы умоемся? — сказал Головня. — За все ответят, подлецы. Пылан и вы двое — пойдете со мной. Остальные окружите стойбище, чтобы мышь не проскользнула. Кто будет бежать — режьте без пощады. Во имя Науки!
И порысил обратно. А родичи, выполняя приказ, начали растягиваться дугой, охватывая становище, точно на загонной охоте. Они приближались спокойно и размеренно, не таясь — как волки к подраненной жертве. И по мере того, как они подъезжали, все больше Рычаговых выходило из жилищ поглазеть на странное зрелище. Головня ехал немного впереди, прямой как истукан, опустив одну руку вдоль бедра, а другой придерживая поводья.
Навстречу ему вышел вождь, крикнул, запахиваясь в меховик:
— Забыл чего? Или с пути сбился?
Головня ответил не сразу. Лишь подъехав поближе, произнес:
— Где ваш Отец? Хочу с ним потолковать.
— Не о чем ему с тобой толковать. Все уже сказано. Уезжай.
Головня спрыгнул с лошади.
— С каких это пор повелось у Рычаговых оскорблять гостей?
— С тех самых, как Артамоновы впали в ересь. Не будет тебе теплого приема, так и знай.
Головня усмехнулся. Он тянул время, краем глаза следя за своими людьми, которые понемногу смыкали кольцо вокруг стоянки.
— Смотри же, вождь, не хотел я причинять тебе зло.
— И не причинишь, а немедленно уберешься отсюда.
Вдохнув, Головня положил ладонь на костяную рукоять ножа, висевшего на поясе. Обежал взглядом Рычаговых, собравшихся на краю становища. Вид у тех был недружелюбный, мужики поигрывали сетями и петлями, бабы прятали позади себя детей.
— Отзови своих людей, — потребовал вождь рыболовов. — Вам все равно с нами не сладить.
— Это твоему ничтожному Огню не сладить с великой Наукой, — рявкнул Головня, выхватывая нож.
Ярость затмила ему очи. Он хотел произнести несколько высокопарных слов о торжестве правды и посрамлении неверующих, но вместо этого бросился на наглеца и проткнул ему брюхо. Железное с желобком лезвие скользяще вошло в живую плоть. Рычаговский вождь изумленно выкатил зенки, опустил голову, глядя на торчащую из живота рукоять, захрипел и рухнул на колени.
— Да падет на тебя возмездие Науки — суровой и беспощадной, — объявил Головня.
Рыболовы в едином порыве издали не то стон, не то всхлип, подались назад, не сводя взглядов с поверженного вождя, кто-то крикнул: «Отца! Зовите Отца!». И тут же над становищем раскатился дробный топот — это вступили в дело всадники. Головня нагнулся к противнику, опрокинул его на спину, вытащил нож и очистил снегом кровь.
Вопли, ругательства, собачий лай и лошадиное ржание накрыли стоянку дрожащим гулом. Свистел Лучина, вскидывая над головой руку с зажатой в ней плетью, ликующе орали его товарищи, бросая лошадей прямо на разбегающуюся толпу. Заметавшиеся псы рушили прислоненные к жилищам весла и лодки, срывали натянутые меж столбов сети, опрокидывали жерди с копченой рыбой. Всадники, размахивая плетками и арканами, сшибали мужиков, топтали собак, ловили петлями девок. Рычаговы разбегались кто куда, не думая о сопротивлении. Нежданная гибель вождя лишила их мужества.
Головня опять вскочил в седло, неспешно двинул кобылу к площадке для собраний, выискивая в окружающей суматохе Отца. А вокруг визжали девки, которых Артамоновы тащили за волосы, барахтались среди поваленных шкурниц плачущие дети, скулили пришибленные собаки.
Какой-то отчаянный мужик швырнул в него лесиной, едва не угодив Головне в лицо. С трудом увернувшись, Головня отцепил от седла топор и, пустив лошадь вскачь, раскроил дерзкому череп.
Возле огромного котла для вытапливания ворвани несколько рыболовов мутузили какого-то охотника, выдернув бедолагу из седла. Колпак с несчастного слетел, он вопил, прикрывая голову рукавицами. Пышная бородища намокла от крови, клочья волос летели во все стороны. Головня вихрем обрушился на врагов, всадил топор в шею одного, втоптал лошадью в снег другого, остальные прыснули кто куда, как мышиный выводок.
— А нож тебе почто? — рявкнул Головня, бешено глядя сверху вниз на копошащегося в кровавом снегу родича.