Он развернул кобылу и наконец углядел Отца. Тот стоял возле покуроченного, дымящегося жилища и растерянно взирал на происходящее. Прямо перед ним, всего лишь в паре шагов, Лучина сноровисто стаскивал меховик с лежавшей на снегу девки. Та брыкалась и вопила, мотала головой, зажмурившись от страха, а Лучина, плотоядно улыбаясь, заходил то справа, то слева, пытаясь поймать вихлявшиеся в воздухе ноги.
Головня неторопливо подъехал к Отцу, сказал, поигрывая окровавленным топором:
— Вот и пришел твой смертный час, еретик. Всякий, кто противится благой вести, да будет умерщвлен.
Отец поднял на него прогоревшие глаза.
— Кто же ты? Неужто сам Лед явился к нам, смиренным чадам Огненным?
Головня весело рассмеялся.
— К вам явился я, Головня. И да вострепещут Огонь, Лед и черные пришельцы.
Он спешился, ухватил ослабевшего Отца левой рукой за грудки, притянул к себе. Тот подался без сопротивления, только охнул, пытаясь слабыми пальцами отцепить руку врага. Головня, хищно засопев, глянул ему в глаза — жалкий прислужник жалкого бога. Каково там бьется страх? Чует ли Огонь гибель свою? Потом медленно отвел руку с топором в сторону (седое небо расплылось в железном лезвии) и ударил по прикрытой меховым колпаком голове. Отец упал без звука, как сорвавшийся с жилы кумысный мешок — хлоп, и растекся по земле.
Головня обернулся к своим.
— Гоните всех к площадке для собраний! К площадке!
Голос его утонул в шуме и гаме погрома. Охотники насиловали баб, выгребали добро из жилищ, ловили разбежавшихся лошадей. Тут и там лежали тела Рычаговых.
— Всех к площадке! — орал Головня. — К площадке.
Глаза у родичей были ошалелые, слепые; охотники смотрели на своего вождя и не слышали его. Первым очухался Лучина.
— Все сделаем, вождь, — закивал он.
Раскручивая петли, Артамоновы кинулись ловить уцелевших рыболовов, волокли их по снегу.
Головня вышел к площадке для собраний и остановился, разглядывая согнанных туда людей. Вид у местных был самый жалкий: избитые и замерзшие, они затравленно глядели на разъезжавших вокруг них всадников и тряслись от страха. Рыдали женщины, вопили дети, мужики шептали молитвы, теребя нагрудные обереги.
— Радуйтесь вы, пожиратели требухи! — обратился он к пленникам. — Отныне вы — часть великой общины Науки. Волею богини я поведу вас к свету истины. И горько придется тому, кто взумает мне перечить.
Глава вторая
Петли теперь были ни к чему — Артамоновы спешно осваивали луки и копья. Луки строгали из высушенного можжевельника, стрелы — из выпрямленной лозы, тетиву крутили из конского волоса. Острия копий за недостатком металла варганили из кремня. Мастерили рогатины, чтоб ходить на медведя, копали ямы с кольями на оленьих тропах. Смекалка и глазомер пришли на смену обычаю. Делать как предки стало не с руки. Изворотливость — вот что ныне почиталось за благо.
Изобилие пролилось на Артамоновых, нескончаемое и бурное как осенний ливень. Таких радостных и сытых дней не помнил никто. Мяса ели от пуза, успевай только глотать.
Рычаговых, пригнанных всем скопом в стойбище, Головня приспособил ловить рыбу и помогать по хозяйству, детей рассовал по жилищам: мальчишек — в мужское, девчонок — в женское, чтоб забыли, кто они есть. Когда настало короткое лето, отправил пленников на луга косить траву, а вокруг выставил стражу с копьями, чтоб не удрали.
Так и повелось: Рычаговы работали, Артамоновы охраняли. Не жизнь, а сказка! Не было теперь нужды коневодам махать косой или ездить за дровами — все делали невольники. Родичи Головни задрали носы, приговаривали: «Мы — дети Науки, белая кость. А вы, не имеющие свободы, — серая кость. Вам на роду написано ходить у нас в узде». Рычаговских девок Головня поначалу хотел выдать замуж за своих парней, да передумал: к чему иметь в кумовьях рабов? Вместо этого раздал их всем желающим, чтобы использовали девок по своему разумению — кого в служанки, а кого — для ночных утех. Себе тоже взял девчонку — кареглазую и пугливую, как лисичка. Привел, поставил перед женой: «Вот тебе помощница». Та придирчиво оглядела девку, спросила ее: «Кожу-то мять умеешь?». Девчонка кивнула. Искра поджала губы: «Ладно, посмотрим, какова работница. Иди пока хлев почисть. Лопата у двери». Девчонка вышла, а Искра ворчливо спросила у мужа: «Ну и к чему мне эта возгря? Сама что ль не управлюсь?». Головня пожал плечами: «Надо ж куда-то девку пристроить. Не за дровами же посылать».
Так и осталась та в доме. Искра поначалу ворчала, недовольная чужим присутствием, но затем привыкла, перестала и внимание обращать на девку, будто та была приблудной собакой — бегает, машет хвостом, куска не лишает. А девка оказалась смышленой и расторопной, иногда только втихомолку лила слезы по погибшей матери и взятым в плен братьям. Искра однажды застала ее с красными глазами, спросила: «Чего ревешь?». Служанка закусила губу, колеблясь, потом бросилась в ноги хозяйке, умоляла смягчить участь пленников — получше их кормить да не держать целыми днями на морозе. Искра недоуменно воззрилась на нее, хотела гневно одернуть дерзкую, но растаяла. Женщин легко разжалобить — пусти слезу, и они готовы разрыдаться вместе с тобой. Так и Искра — положила ладони на плечи несчастной, сказала: «Я поговорю с вождем. Ступай».
Пошла к мужу, поведала об этом разговоре. Головня только отмахнулся: «У меня со своими забот хватает, чтобы еще о чужих думать. Ты вон домом занимайся, за бабами следи. А с общиной я как-нибудь управлюсь». Жена только рот раскрыла. Таким Головню она еще не видела. Бывало, ссорились, но он всегда первым шел на примирение. А теперь что случилось? Может, разлюбил ее? Или завел кого на стороне? И сразу вспомнился шепоток за спиной — подлый, лукавый — дескать, зачастил что-то вождь в женское жилище, так и норовит туда заглянуть; неспроста, видать! Даже и имя какой-то разлучницы звучало, Искра не запомнила — к чему забивать голову пустыми слухами? А теперь вот озадачилась: а ну как и впрямь бегает к какой-нибудь крале? Ему-то, вождю, теперь все позволено, нет больше Отца, чтобы одергивал, обличал, неусыпно стоял на страже нравов. Нынче все можно: убивать, неволить, изменять. Сходить что ли самой к девкам, проверить, какая там вертихвостка Головню одурманила?
Но к девкам Искра не пошла, испугалась — узнает муж, хуже будет. Пошла к родителям. Отца застала за работой: тот сидел на нарах и прилаживал ивовые прутья к деревянному обручу — делал нерет. Мачеха вместе со Светликовой вдовой, своей подругой-соперницей, делившей кров и внимание Сияна, ушла кормить скотину. Старшая дочурка — скуластая, со впалыми щеками, вся точно из кости выточенная — толкла в ступе сушеную рыбу, отдувалась, то и дело убирая с мокрого лба густые черные волосы. Младшая — вислогубая, остроносая, с волосами короткими и вьющимися — сидела на нарах у противоположной от Сияна стене и тачала огромной костяной иглой ходуны. От иглы по полу тянулась длинная коричневатая жила, похожая на тонкий высохший корень.
Искра закрыла за собой дверь, робко потопталась у входа.
— Вот, пришла я, отец. Примешь что ли?
Сиян смотрел на нее, зажав между коленей обруч. В правой руке держал выгнутую веточку тальника.
— Проходи уж, коли пришла.
Искра огляделась, раздумывая, куда бы сесть, потом робко опустилась на скамью возле двери и, стянув рукавицы, сложила ладони на коленях. В родительском доме она чувствовала себя неуютно — воспоминания о несправедливости мачехи и равнодушии отца не давали покоя. Но больше ей не с кем было поделиться своими подозрениями. Товаркам она не доверяла — растрепят языками как нечего делать. А отец — он хоть и не любезен с нею, но уж точно не побежит болтать с каждым о том, что услышал от дочери.
Искра посмотрела по сторонам, вздохнула.
— Хорошо тут у вас.
Врала — ничего хорошего она в родительском доме не видела. Но надо с чего-то начинать.
— Сойдет, — хмуро откликнулся Сиян.
Он тоже был недоволен. Выдавая дочь за нового вождя, надеялся, что Головня приблизит его к себе, вознесет над прочими. Но тот на тестя и не смотрел, советовался только со Сполохом и Лучиной, да и подарков не делал — решил, видно, что достаточно уже отблагодарил Сияна свадебными подношениями. Рыбак чувствовал себя обманутым. Хоть и кум вождю, а будто изгой какой: даже в избу к Головне не мог войти когда вздумается — зятек воспретил.
— Я о Головне пришла поговорить, — сказала Искра, бросив взгляд на сводных сестер.
Сиян сделал вид, что не понял намека. Ухмыльнулся, отставил недоделанный нерет, кинул прутик в охапку таких же, лежавших на дощатом полу.
— Повздорили что ль?
Искра опустила глаза.
— Не то чтобы… в общем, да.
Она снова подняла на отца взор и, собравшись с духом, выложила ему все, что наболело. Отец слушал, усмехаясь в бороду, девчонки же, напрочь позабыв о работе, с открытыми ртами уставились на Искру, завороженно внимая каждому ее слову.
Когда Искра замолчала, Сиян кивком все же выпроводил дочек из жилища, и спросил:
— Чего ты от меня-то хочешь? Сама знаешь, тесть для твоего муженька — пустое место.
— Скажи правду: есть у него зазноба в женском жилище?
— Откуда ж я знаю? Это у баб надо спросить.
— Они — болтуньи, вмиг по общине разнесут, что у нас с Головней неладно. Хочу от тебя узнать. Ты ведь тоже к ним вхож…
Сиян грузно поднялся, бренча нашейными оберегами, подошел к очагу, задумчиво покачал кумысный мешок, висевший рядом. Затем шагнул к дочери и, наклонясь, проговорил ей в лицо:
— Головня твой — проходимец и плут. Допрыгается еще. А ты знала, за кого шла. Он убил Отца Огневика и наплевал на обычай. Теперь вот плюет на тебя. — Сиян разогнулся и погладил широкой ладонью бороду.
— Так что же, правда изменяет? — проговорила Искра сквозь слезы.
— А кто ему запретит?
Сиян злорадствовал. Хоть таким способом, но отомстит вождю.
— Что творится-то вокруг — не видишь разве? — продолжал он. — Крамола крамолу ведет, прежний грех нынче за благо почитается. А главный греховодник — он, Головня. Неужто, думаешь, устоял бы, когда соблазны в глаза так и лезут? Да он же сам эти соблазны и творит. Людей приневолил, свободы лишил. Сегодня — Рычаговых, а завтра — нас. Все будем в его узде ходить, а он нас плеткой станет погонять да посмеиваться. Собрание отчего не проводится? Молчишь, не знаешь? И девки эти…