Головня открыл глаза, уставился в островерхий потолок. В дыре между перекрещенных слег дымилось темно-серое тяжелое небо. Запах хвои тонул в вони старых шкур. Спавшая рядом жена глубоко вздохнула, повернулась на правый бок. Он посмотрел на ее лицо: слегка припухшее, с морщинками в уголках глаз, с волосами, налипшими на лоб. Сейчас, когда она спала, Головня вдруг отчетливо увидел все ее внешние изъяны: чересчур острый нос, слишком выпуклые скулы, неровные желтые зубы, проглядывавшие меж полуоткрытых губ. И все же он любовался ею. Не мог не любоваться. Ведь он помнил, как она смеялась над его шутками, помнил ее радость от того, что понесла дитя, помнил упоение первых дней семейной жизни. Теперь она огрубела чертами, но все же сквозь эту потускневшую бабью личину отчетливо проглядывала та девчонка, которая похитила его сердце. И вождь печально вздохнул, подумав: «Отчего же теперь мы так отдалились друг от друга?».
Давить крамолу Головня начал с Рычаговых: велел охотникам схватить всех рабов, о которых говорил брат служанки, и привести к нему. Когда дрожащие невольники со связанными за спиной руками были брошены к его ногам, Головня созвал общину и, произнеся назидательную речь о неизбежности кары, приказал Лучине и Сполоху перерезать изменникам глотки. Он сам определил, кто кого должен казнить: Сполоху велел убить Чирья, а Лучине — двух других заговорщиков. Сполох вздумал было отнекиваться, устрашенный такой лютостью, хмуро глянул на Головню, но вождь прикрикнул на него: «Про мой дар забыл уже? Хочешь по легкому отделаться? Я бездельников не привечаю. За подарки попотеть придется. Кровушки испить». И Сполох, опустив взор, достал нож.
Лучина таких сомнений не испытывал, действовал быстро и сноровисто, будто всю жизнь только и занимался убийствами. Положил приговоренных лицом в снег и старательно, с оттяжкой, перерезал им горло. Темная кровь проела наст до самого льда, перламутрово заблестела на слюдяной поверхности и быстро подмерзла, превратившись в бурую накипь. В мертвенной тишине слышалось тяжелое дыхание палачей и сдавленные всхлипы казнимых. Артамоновы, кольцом окружавшие место расправы, безмолвно взирали на страшную смерть троих невольников. Мужики хмурились, бабы отворачивались, рукавицами прикрывая рты, чтобы не вскрикнуть. Никто вступился за приговоренных, не отважился идти наперекор вождю. Так и умертвили всех троих — в оцепенелой тишине и каменной недвижимости. И даже ветерок, который то и дело выдувал порошу из-под гулких от мороза стволов сосен и елей, затих, точно испугался мрачной торжественности действа. И пляска духов, призывно сиявшая над разлапистыми кронами, стекла куда-то за окоем, утонув в непроходимых лесах. Все будто застыло, окоченев от дыхания Льда, не шевелилось, не двигалось, не моргало, и только поднимался пар от трудившихся в поте лица палачей, да дымно сочилась кровь из вспоротых глоток, густея и схватываясь на ходу. А чуть поодаль от места смерти, на пологом берегу, за островерхими жилищами и беспорядочно стоявшими нартами, гудели, волнуясь, Рычаговы, и высоко поднималось пламя их костра, озаряя тревожные лица, и колуном стоял дым, утыкаясь в вечно серое грязное небо.
Как только последний из крамольников испустил дух, Головня сказал родичам:
— Вот так Наука карает изменников. Богиня сурова, но справедлива. Никто не уйдет от ее мести. Но знайте: пока десницей она карает отступников, ошуей богато награждает верных слуг. Нет пределов благодеяниям ее! Сполох, Лучина и Жар! По воле Науки я отдаю каждому из вас по пятку лошадей и пятку коров. Владейте ими свободно! Да не покусится род на принадлежащее вам!
По общине пронесся изумленный гул. Родичи с ненавистью поглядывали на счастливчиков — чужой кровью те сколачивали себе достаток. Косились на Рдяницу — подымет голос неуемная баба или нет? Но та молчала. Да и с чего ей было возмущаться — ее муж был среди других прихлебателей. Глупо отказываться от подарка.
Головня повернулся к Лучине:
— А теперь пригони-ка сюда Рычаговых.
Тот вытер снегом окровавленный нож, сунул его в чехол. Стоявший рядом Сполох неотрывно смотрел на распростертые у его ног тела. Вид у Сполоха был жуткий: лицо искажено, выпяченная нижняя губа дрожала, ввалившиеся глаза смотрели затравленно и дико. Головня будто не замечал его состояния: сидел себе на шкуре и непроницаемо глядел вперед. Проклятие смерти витало над ним — проклятие того, кто борется со злом. Вновь и вновь всплывало в памяти перекошенное лицо Отца Огневика, и слышался рык Светозара: «Смрт йртк». Смерть еретикам, смерть отступникам. Теперь-то он сам готов был подхватить этот клич. Перед ним лежало три тела, а он уже думал о новых смертях, неизбежных и необходимых. И община, окаменев, взирала на него, предчувствуя собственную участь, и каждый примерял на себя личину покойника и трепетал, сжимаясь от страха. «Так им и надо, — думал Головня. — Так и должно быть. Если не вера, то страх приведет их к истине».
Вскоре явились Рычаговы. Нестройной толпой они приблизились к месту собрания и остановились за спинами Артамоновых, не смея протиснуться вперед. Артамоновы недоуменно оглядывались на них, шушукались, задетые тем, что вождь призвал на собрание чужаков.
— А ну расступись, братцы, — велел родичам Головня. — Пусть люди пройдут.
Родичи послушно расступились. Рычаговы потекли меж ними как река меж утесов. Увидев тела казненных, остановились, подались назад. Кто-то изумленно вскрикнул, другие горестно завопили. Несколько человек упало на колени, сотрясаясь в рыданиях. Какие-то бабы поползли вперед, воя как полоумные. Заметив среди них Знойнику, Сполох сорвался с места, подбежал к ней, схватил подмышки, потащил упирающуюся прочь, что-то нашептывая на ухо. Та верещала, мотая головой, рвалась из железных объятий охотника, лупила его пятками по голеням.
Головня молча наблюдал за ними, не дрогнув ни единым мускулом. Но в душе опять поднялось сомнение — правильно ли он действует? Не ошибается ли?
Волнение не утихало, и Головня рявкнул:
— Тихо!
Однако сейчас даже его окрика не хватило, чтобы навести порядок. Слишком большое горе охватило людей, чтобы они могли услышать голос вождя. Артамоновы — и те, казалось, прониклись сочувствием к рабам, загудели, негодующе поглядывая на Головню. А тот, устав ждать тишины, поднял над собой раскрытую ладонь и грянул, указав на трупы:
— Видите негодяев? Они мечтали избавиться от меня и были за это наказаны. Никто не смеет злоумышлять на избранника Науки! Никто и никогда. Слышите? Но богиня незлобива и отходчива. Она не хочет терзать вас до конца ваших дней, хотя вы, скоты, и заслужили это. Великая Наука по милости своей дает вам возможность искупить свою вину. Вы, Рычаговы, долго ходили во грехе, но теперь пришло время искупления. В эту ночь богиня явилась ко мне и сказала: «Сын Костровика! Рычаговы достаточно претерпели за свою злобу и упрямство, пора проявить снисхождение. Пусть те, кто верно служит мне, будут освобождены из неволи по прибытии в мертвое место. Передай им Мое слово: поклонившиеся Мне, великой Науке, встанут вровень с первыми избранниками, и никто не попрекнет их прошлым». Так сказала Наука, и я, Головня, богоизбранный вождь этой общины, поклялся выполнять ее волю.
Изумленный гул прокатился по толпе. Головня окинул взором собравшихся и закончил:
— Радейте и пекитесь о Науке, и тогда Она порадеет и будет печься о вас.
— О великий вождь! — выкрикнула Заряника, служанка. — Скажи, что мы должны сделать ради свободы?
Вот это был уже толковый разговор. Головня посмотрел на девку, мысленно благодаря ее: «Молодчина! Так держать!».
— Будьте преданы Науке и мне, исполнителю Ее воли, — объявил он. — Так вы избавитесь от оков.
Все зашумели, взбудораженные, заспорили.
— Это что же? — выкрикнул лохматый Пылан. — Рычаговых вровень с нами поставить хочешь?
Головня сделал вид, что не услышал. Он ждал, что ответят невольники.
А Рычаговы пребывали в смятении. Шутка ли: им предлагалось принять веру того, кто перебил половину их родичей. Что за чудовищный поворот судьбы?
Наконец, не дожидаясь, пока все придут к общему мнению, Заряника воскликнула:
— Мы сделаем все, что ты скажешь, великий вождь.
Головня кивнул. Теперь можно было перейти к делу.
— Я хочу, чтобы вы схватили моих родичей — Багряника, Теплыша и Стрелка. Я хочу видеть их здесь, перед собой, коленопреклоненными.
Сворой собак рычаговские мужики бросились выполнять повеление. Расталкивая оцепеневших от ужаса Артамоновых, они выволокли трех упиравшихся охотников из толпы и бросили их к ногам вождя. Несколько баб, стеная и вопя, кинулись к несчастным — их обхватили за пояса, втянули обратно. Никто не посмел вступиться за обреченных, все опускали головы и отводили глаза. Даже Рдяница молчала, хоть и пылала взором.
Зато Искра не выдержала. Полная ярости, она шагнула к мужу. Прошипела:
— Что ты хочешь сделать с ними?
Головня задрал нос, прищурился, промолвил с нажимом:
— Не влезай.
Но Искра не послушалась. Всплеснула руками.
— Совсем с ума сошел? Трех смертей тебе мало! Хочешь всех нас перебить? Ты обезумел, Головня.
Вождь не стал отвечать. Он повернулся к Лучине, кивнул на жену. Охотник сразу все понял: подступил к Искре, протянул руки, чтобы увести ее, но замялся, смущенный. Глаза женщины метали громы и молнии. Она покосилась на мужа, затем снова посмотрела на Лучину. Процедила:
— Только посмей, червь.
Повернувшись к вождю, она сказала:
— Запомни — если хоть волос упадет с их голов… хоть один волос… ты мне больше не муж. Так и знай.
— Не ты венчала, не тебе и разводить, — буркнул тот.
— Я тебя предупредила.
Головню затопило бешенство.
— Что, хахаля своего спасти хочешь? Думала, не узнаю о ваших шашнях?
— Что? — у нее вытянулось лицо.
Головня вскочил со шкуры, подбежал к стоявшему на коленях Теплышу.
— Повтори то, что болтал невольникам, паскуда.
Теплыш разлепил дрожащие губы.