я Льда, и непогода разыгралась вовсю. Дня не проходило, чтобы общину не накрывала пурга. Люди прятались под санями, иные пытались отсидеться под шкурами — их вытаскивали оттуда полузадохнувшимися и обмороженными. Головня потрясал кулаками, крича стихии: «Вам не остановить меня, младшие боги! Я пришел сюда на клич вашей матери и не уйду, пока она не прикажет мне это. Знайте, владыки тьмы и света, я — перст судьбы!».
Люди ворчали: «Неймется ему. Подождал бы до лета, пока снег сойдет. Понесло же его на излете зимы! А и дойдем до мертвого места — дальше-то что? Голод небось не закончится, а в мертвом месте едой не разживешься, на то оно и мертвое». Но в глаза вождю говорить это опасались, подходили к Искре, просили воздействовать на мужа. Особенно яро налегала Рдяница: «Ты с ним погуторь, милая, иначе всех погубит, и сам сгинет». Искра вздыхала: «Что же я могу? Он и меня не слушает…».
Доведенные голодом до крайности, Артамоновы решили кинуть жребий на Рычаговых, кого из невольников отправить в котел. Условились, что выбирать будут из одних мужиков и старых баб — молодухи шли наперечет, чуть не каждая была на сносях, брюхатая от какого-нибудь охотника. Выбрали несчастливца, привели его в мужское жилище и там втихаря задушили, чтоб рабы не прознали. Да разве утаишь такое? Приторный запах человеческого мяса, поднимавшийся над большим котлом, поплыл над становищем, теребя ноздри, заставляя чаще биться сердца. Артамоновы собрались вокруг костра, тянули шеи, жадно принюхиваясь, молчали. Стыд разъедал душу. А невольники, собравшись на свой сход, выли от ужаса. Наплевав на страх, рабы бросились к жилищу вождя, распластались перед ним на снегу, не смея поднять глаз.
— Во имя Науки, благой и всеведущей, молим тебя, великий вождь — спаси от лютости твоих родичей.
Головня вышел к ним, нахмурил чело.
— Зачем явились? Забыли уже, кто вы есть? Вы — рабы, и доля ваша рабская. В мертвом месте получите свободу.
Невольников будто в землю вжало при этих словах.
— Неужто ж не вступишься? — укоризненно произнес кто-то. — Такого-то свирепства отродясь не бывало… да и грех страшный…
— Кто сказал? Ты, косорылый? А? Подними рожу-то! Дай полюбоваться на тебя.
Тот поднял лицо, заморгал, бегая глазами.
— Что ж, не по нраву тебе, как мои родичи обходятся с твоими? Хочешь сам законы устанавливать? Отвечай!
— Я, великий вождь… куда уж мне, сирому и убогому…
— Вот то-то и оно, умник. Лучина, всыпь ему как следует, чтоб не забывался.
— Да как же это, вождь… я ведь только… пощади, великий вождь! Прояви милость!
Но Головня будто не слышал воплей. Насупленный, смотрел, как охотники волокут дерзкого, стягивая с него меховик, как кидают животом вниз на сани и, привязав за ноги и за руки к боковинам, начинают стегать плеткой. Истязаемый верещал, дергаясь в путах, колотился башкой о днище саней. Остальные Рычаговы, подняв головы, с ужасом наблюдали за расправой.
— Бей крепко! — подзадоривал Головня. — Не жалей скота! Чтоб навсегда запомнил, каково указывать вождю.
Лучина взмок, полосуя несчастного, а Головня ухмылялся. Все Артамоновы сошлись поглазеть на новое зрелище. Кто-то подбодрил Лучину:
— Так его, сволоча! Не жалей прохвоста!
Наказуемый уже затих, обмякнув в санях, а Головня все не давал отбой. Лучина вытер пот со лба, искоса посмотрел на вождя. Тот заметил этот взгляд, почесал рукавицей ухо.
— Ладно, отвязывай горлопана. — Он глянул на всех исподлобья, помолчал, наблюдая, как охотники вытаскивают окровавленного человека из саней.
— Завтра двинемся дальше. И горе тем, кто пикнет хоть слово.
Рычаговы разбрелись по становищу, молчаливые и растерянные. Артамоновы же торжествовали. Говорили меж собой: «Наш человек — Головня! Слышит зов крови. Не отрекся».
Но сильнее всех произошедшее подействовало, как ни странно, на самого Головню. Он вернулся в жилище отрешенный, швырнул в сторону рукавицы, стянул колпак и, плюхнувшись на шкуру, остановившимся взором уставился на огонь. Пальцы его то и дело сжимались в кулаки, он сопел и повторял вполголоса: «Сечь, сечь… без пощады».
Заряника робко подползла к нему на коленках, обхватила его ноги.
— Господин, не отдавай меня им.
Головня посмотрел на нее больным взглядом.
— Дура, кому ты нужна…
А Искра, ступив следом в жилище, усмехнулась:
— Ну что, попил кровушки? Хватит тебе на сегодня?
Головня вскочил, подбежал к ней, схватил за локти.
— Ты-то, ты-то куда… Все ненавидят, все, но ты… Почему? Как? Думал, со мной будешь, а ты… Эх, Искра…
Она отшатнулась, в изумлении воззрившись на него. Не ярость была в его глазах, но скорбь. Этот покореженный жизнью, изломанный человек вдруг на мгновение сбросил с себя маску боговдохновенного вождя и обнажил душу — всю в мучительных корчах, рвущуюся в клочки, безмолвно кричащую в тоске. Но мелькнув едва ощутимо, душа тут же спряталась вновь, исчезла, будто крот в норе, и теперь это опять был великий вождь — несокрушимый как скала. И он процедил, отпуская ее руки:
— Тебе не остановить меня. Никому не остановить. За мною — судьба. За мною — правда.
— Видела я твою правду…
— Ничего ты не видела. А как увидишь — поздно будет, всем башки поотшибаю. Мнится тебе, не знаю я, о чем ты с Рдяницей сговариваешься? Все знаю! Но прощаю — ради тебя, ради прошлого нашего, ради наследника. Однако ж, терпение мое не беспредельно.
В сумраке жилища, едва освещенный тлеющим очагом, Головня казался сгустком тьмы, демоном, скрутившимся из дыма. А из-за спины его, по-детски подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками, таращила глазенки маленькая волчица — пока еще неопасная, с хрупкими зубками, но уже себе на уме, уже с хитрецой и завистью, уже смотревшая на Искру не как на хозяйку, а как на соперницу.
Искра погладила себя по тугому животу. Сказала примирительно:
— Неужто думаешь, я не хочу добра своему первенцу? Мне ли ненавидеть тебя — отца моего ребенка? Ты будешь уважаем, и он будет уважаем. Тебя осрамят, и на него вечный позор ляжет.
Головня озадаченно глянул на нее, отошел, подсел к очагу. Задумался. Заряника вопросительно посмотрела на него, ждала приказаний, но вождь молчал. Тогда Искра, утверждая свое торжество, велела служанке:
— Подкинь-ка, милая, дров в огонь. Да выметайся — не нужна ты сегодня. Погуляй со своими.
Заряника в нерешительности опять посмотрела на вождя. Тот безмолвствовал. Тогда девка вскочила и, набросив колпак, выбежала наружу за поленьями. Искра уселась напротив супруга, вздохнула.
— Отчего мы перестали понимать друг друга, Головня?
Тот пожал плечами, не сводя взора с костра. Искра продолжала:
— Ты слишком ретив, хватаешь через край. Так нельзя. Надо быть сдержаннее.
Головня лукаво посмотрел на нее, ядовито раздвинул уголки губ.
— Скажи, любимая, а тебе тоже перепал кусок от того бедолаги?
Искра побелела.
— Ты… ты несносен!..
— Прикрыл я ваши грязные задницы, взял грех на душу, — продолжал Головня, не слушая ее. — Теперь вот и Рычаговы на меня злобятся. Все хотят меня погубить. А все почему? Совесть вашу тормошу. По правде божьей жить заставляю. Тяну душонки к спасению. А вы плачете, как дети. Мне ли печалиться? Дети всегда плачут и злятся, особенно если их наказывают. Но без наказаний нельзя.
— Родители не обрекают своих отпрысков на смерть, — буркнула Искра.
— Да и дети на жизнь родителей не покушаются, — тут же возразил Головня.
Искра смерила его тяжелым взглядом. Открыла было рот, чтобы ответить, но тут в жилище, вся окутанная белым паром, бочком протиснулась служанка с охапкой дров в руках. Свалив поленья у костра, она стала по одному подбрасывать их в пламя. Искра сказала нетерпеливо:
— Ладно, хватит. Иди.
Заряника, поджав губы, выскользнула наружу.
— А может, и нет никакого откровения? — осторожно вопросила Искра, помедлив. — Может, все — только морок?
— Есть! — выкрикнул Головня, ударив кулаком по шкуре на полу. — Есть откровение! Иначе что же? Случайно я встретил колдунью? Случайно постиг убийство? Случайно покарал Отца? Все случайно?
— Не знаю… может быть…
Головня подался вперед, прошил жену сумасшедшим взглядом.
— Не ты — Огонь говорит это. Огонь! Не вытравить Его, не затушить. Вот Он, — Головня сплюнул в костер. — Следит за нами, беснуется в пляске, обжигает лаской. Везде и всюду. Слабы люди! Не могут устоять перед Ним. Потому и одинок я, что вокруг меня одни сопляки. Кабы был хоть один достойный… Но нет, нет достойных! Сполох нестоек, Лучина — дурак, а Косторез — размазня. Меня не будет — сожрет их Огонь. Даже ты боишься меня. Неужто тебе ближе эти людоеды, что шастают снаружи? Ответь!
— Это ты загнал их сюда, — помолчав, сказала Искра.
Головня долго смотрел на нее — помертвелым тяжелым взглядом. Потом хлопнул в ладоши и позвал:
— Пепел!
Отодвинув медвежий полог, в жилище ступил брат Заряники. Поморгал, привыкая к полумраку, хрипло произнес, опираясь ладонью на топор за поясом:
— Ты звал, вождь?
— С сегодняшнего дня ты — свободный человек. Можешь выбирать, уйти от нас или присоединиться к Артамоновым.
Парень покачнулся, изумленно выкатив глаза.
— О великий вождь, я…
Головня ждал ответа, но тот мялся, не в силах выдавить ни слова. Потом все же произнес, опустив глаза:
— А моя сестра?
— Она получит свободу вместе со всеми.
— Я не покину ее.
Головня легонько кивнул.
— Тогда иди.
Охранник вышел, а Искра покачала головой.
— Это такое благородство, да?
Головня ничего не ответил. Он поворошил палкой костер и отвернулся. Так они и сидели в тягостном молчании, полные тяжелых раздумий, пока в жилище вдруг не ворвалась Заряника. Раскрасневшаяся, она тащила за руку угрюмого брата и тараторила:
— Господин, ты — истинный наш благодетель. Прости меня, неразумную, что без позволения нарушила твой покой. Сердце мое взыграло от радости, когда я услышала эту весть. — Она повернулась к брату, мявшемуся рядом, дернула его за меховик. — Кланяйся вождю, дурачина. Благодари за милость!