ини падет неотвратимо.
Пепел собрался с духом и выпалил:
— Артамоновы не любят нас, великий вождь.
— Кого это — нас?
— Рычаговых. Говорят, будто ты хочешь возвеличить наш род, а их втоптать в грязь.
Головня засопел и жадно приник к кружке с молоком. На лбу его блестели капельки пота.
— Откуда знаешь? — спросил он, закончив пить.
Пепел всплеснул руками.
— Отовсюду слыхать! Родичи жалуются — Артамоновы проходу не дают, задирают, насмехаются. Намедни вон Багряница сцепилась с Колченогой Краснухой, та ей и говорит, дескать, кабы не вождь, выдрала бы твои глаза бесстыжие. Багряница ей: а что вождь? А Краснуха: известно, мол, печалится за вас, горой стоит, будто околдовали его. Может, и впрямь околдовали, с вас станется. А вчера Кривоносый не хотел брать моих коров на выпас. Говорил: раз коровы твои, ты и води. А когда мне, вождь? Я ведь — помощник твой, не пастух. Уж я ему и так, и этак, а он: много чести, чтоб на тебя Артамонов спину гнул. Вы, мол, Рычаговы, и так высоко нос задрали…
Пепел лопотал, все более распаляясь, а вождь сжимал кулаки и невидяще смотрел в одну точку. «Мало, мало казнил, — думал он. — Всю поросль надо выдернуть, всех до единого, чтоб ни ростка не осталось». Он уже не слушал, что ему говорил помощник, а утонул в своих мыслях, и мысли его были одна страшнее другой. «Опять демоны. Опять скверна. Что ж такое — казнишь одного, появляется второй. Казнишь второго, приходит третий. Кругом враги. Никому верить нельзя. Никому. А родичам — менее всего. Они — самые злые. Самые коварные».
Сполох и Жар сидели ни живы ни мертвы от ужаса. Слова Пепла целили прямиком в них — ведь это они первыми должны были донести вождю о настроении родичей. Не донесли, смолчали, и теперь Головня мог сурово спросить с них, почему скрыли.
Жар, потеряв голову, ринулся спорить с товарищем, обвиняя его во всех грехах. Но этой своей несдержанностью лишь подставил себя. Головня рассудил: если волнуется, значит, чует за собой вину. Однако, вслух сказал совсем иное:
— Заткнитесь оба. И выметайтесь. Все выметайтесь. И ты, Заряника, тоже иди. Не нужна ты мне больше сегодня.
Жилище вмиг опустело.
Головня сидел перед затухающим костром и размышлял об услышанном. Сначала он хотел схватить крамольников и казнить их, не разбирая вины. Но потом сообразил, что толку от этого уже не будет. Общинники так привыкли к бесконечным расправам, что едва ли успокоятся, если он казнит еще пару-тройку человек. Тут надо было браться за дело с размахом, копать до самого дна. Кругом враги. Кругом. Ни одного верного. Все смерти лютой достойны. Раньше его это злило, теперь просто утомляло. Лицемеры проклятые. Пока он рядом, они молятся Науке, а стоит отвернуться — уже кладут требы Огню, сволочи. Всех бы перебил, всех до единого.
Он сидел, сгорая в лихорадочных думах, а в жилище стремительно вползали сумерки. Головня заморгал, озираясь: неужто вечер? Вот ведь! А Искры все нет. Наверняка в женском жилище сидит, на судьбу плачется. Или с Рдяницей лясы точит. Тоже мне, жена вождя! Одно расстройство. Мать наследника, чтоб ее… «Как разродится, к отцу отправлю. Или к Павлуцким — пускай там вместе с Огнеглазкой злоязычит».
Странно и вспомнить теперь, как он обожал ее недавно. Горы готов был свернуть ради нее, большую воду переплыть. А нынче где прежняя любовь? Выгорела, рассыпалась, разлетелась в прах. Остались только воспоминания — холодные картинки, как гравировка на блюде. Да еще бусы, подаренные ей на свадьбе — привет из прошлого, реликвия полузабытых времен.
Разочарование — вот что донимало его. Горечь от предательства. Ведь она обещалась делить с ним радости и невзгоды, а вместо этого неустанно пилила, да еще сдружилась со злопыхателями. Как тут не ожесточиться?
Он лег спать, так и не дождавшись возвращения жены. Костер почти погас, над тлеющими углями распахнула крылья душная тьма. Дыра в потолке переливалась по краям разноцветным свечением — пляшущие по небу духи, оскалясь, заглядывали сверху в жилище, просовывали мерцающие когтистые лапы.
Головня закрыл глаза и опять стал думать о крамольниках. Как ни крути, а оставлять их без внимания было нельзя. Даже если половина речей Пепла — простая болтовня, все равно, слишком уж перекошенное лицо было у Костореза, чтобы не доверять помощнику. Да Головня и сам знал, как недовольны были родичи внезапной милостью вождя к Рычаговым: мало того, что чужаки, так еще и вчерашние невольники — как смириться с таким? «Завтра же велю схватить негодяев, — решил он. — Сразу после утренней молитвы. И с помощничками разберусь, чтоб не вздумали впредь покрывать родичей. Никак из них прежняя дурь не выходит. Зов крови, вишь ты! По мордам, и ремнем по спинам. Без оглядки на имена».
Но сделать он ничего не успел, потому что ночью из стойбища сбежала Искра.
Глава пятая
Из-под пригорочка да на бережочек, туманными лощинами да сырыми оврагами, вспарывая широкой лошадиной грудью густой ковыль притаежных холмов, ехала на полуночь жена вождя общины Артамоновых, словно древняя Пламеника, спасаясь от гнева Зоревика-перевертыша. Ехала, прильнув к лоснящейся шее Рыбки — любимой кобылы Головни. Вдыхала дымный запах черной гривы и шептала полузабытое заклятье от демонов болезней и холода:
Злобный дух, злобный дух!
Уйди прочь, пропади.
Не касайся ни рук, ни ног,
Ни головы, ни тела,
Ни волос, ни ногтей,
Ни нарт, ни одежи.
Что мое — то мое.
Что твое — то твое.
Ты — от Льда, я — от Огня.
Да будет так!
Теперь и навсегда!
Ехала, а в голове колотушками стучали слова Рдяницы:
— Он — уже не человек. Ты свободна перед Богом.
Свободна! Как же сладко было слышать это! Будто вытащили кляп изо рта и позволили вдохнуть полной грудью. Прочь унижения и страх, прочь томление духа — она теперь вольна как дикая кобылица. Прочь, прочь…
Но в набухшем брюхе прямо под сердцем ворочался он — ребенок демона, готовый возвестить о своем приходе миру. Ворочался рьяно и требовательно, толкался, желая прямо сейчас вырваться на свободу. Он тоже стремился на волю, как и она.
Истово молилась Огню Искра, прося исцелить свое чадо от колдовского морока, охранить его от поганой ворожбы: «О Ты, питавший творение Свое теплом и благом, убереги мое дитя от злого наследства. Встань на страже его, отрази покушающихся на него, изгони алчущих его, покарай злоумышляющих на него. Огонь, великий, вечный! Тебе молюсь я, ничтожная и слабая — да услышишь голос мой. Нет у меня иной отрады, кроме Тебя, Господа моего. Да не покинешь меня в невзгодах и испытаниях! Да не отвратишь лик Свой от той, что блуждала в потемках, увлеченная злой силой, но ныне вновь восславила имя Твое! Снизойди до горя моего, поддержи слабеющую душу мою, призри меня в несчастии моем».
Остались позади нечестивые обряды и бдения во славу мерзкой богини, остались позади оскорбления и ядовитый шепоток за спиной: «Жена-то в немилости. Теперь Заряника всем вертит. Ей в ножки кланяйтесь». Остались позади жуткие оскалы черепов, днем и ночью следивших за родичами с шестов, воткнутых посреди стойбища.
И голос Рдяницы — как скребок по камню: «Разродишься — и избавится от тебя. Ему наследник нужен, не ты. На тебя ему плевать. Он ведь — колдун, призрак в человеческом обличье, говорящий мертвяк».
С содроганием вспоминала Искра их последнюю близость: он лапал ее липкими ладонями, смрадно дышал в лицо, щупал жадными глазами, облизывался, дрожа от вожделения. Елозил по ней потным телом и затыкал ей рот ладонью. Но Искра извернулась и укусила его. Он зашипел, отстраняясь, затряс рукой, а жена ударила его кулаками в живот. Как приятно было видеть его лицо, искаженное болью! Сколько раз, лежа ночами рядом с ним, Искра смотрела на горящий очаг и представляла, как возьмет головешку и всадит ему в рот, выжжет язык и глотку. Но духи зла надежно хранили его. Стоило ей вообразить, как он мычит от боли, и тело ее начинало дрожать от ужаса, а руки и ноги отнимались, будто волшебство лишало их сил. Это демоны высасывали из нее соки.
Он скатился с нее, пробурчав:
— Ишь, зараза! Лягается…
Будто не о ней шла речь, а о приблудной девке, которую всякий мял. Зыркнул из-под насупленных бровей, потянул носом горелый воздух, потом скосил взор на заметно уже округлившееся брюхо, да и отполз в сторонку. Она же долго еще вздрагивала, таращась во мрак, прислушивалась к его дыханию. Потом осторожно приподнялась на локте, нащупала закинутый на перекладину полог, разделявший две половины жилища, и осторожно развернула его, чтобы не дай Боже не задеть спящего. Легла и закрыла глаза. Головня же, проснувшись на рассвете, не сказал ни слова — вышел как ни в чем не бывало, насвистывая что-то под нос. Но с тех пор словно забыл о жене — слова лишнего не вымолвит, и на советы перестал допускать, точно изгнал из семьи. Потому-то и задрала служанка нос, маленькая сучка — начала ковать свое счастье.
Едучи к Павлуцким, Искра почти не делала привалов — страх дышал в спину, заставлял мчаться без оглядки. Ехала до тех пор, пока боль в животе не становилась невыносимой. Когда уже не было сил терпеть, Искра сползала с запаренной кобылы и падала на холодную, податливую траву. Лежала, приходя в себя, постанывала сквозь закушенную губу, потом, когда боль отступала, в неодолимой тоске водила рукой по шее, щупала рубцы от бус, которые в ярости сорвала с себя, убегая из общины. Ей грезилось, будто не рубцы она гладит, а камни: водит кончиком пальца по чарующе бледному, как небесная пелена, опалу; дотрагивается ногтем до густой лазури аметиста; катает по коже зеленый в разводах агат… И снова ей вспоминался Головня — не тот, новый, свирепый, который карабкался на нее, пуская слюни, а прежний, любящий и нежный, готовый исполнить любое ее желание. Ей вспоминались его волосы цвета речного песка, карие как сердолик глаза, широкие твердые ладони, голос, полный восторга перед ней: «О Искра, мечта моя, улетающая греза! Пряди твои — что крылья черной гагары, руки нежны как соболиные хвосты, стан гибок словно плавник хариуса. Твои глаза, блестящие как слюдяные пластины, переливаются таинственной дымкой, чаруя любого, кто встречается с ними. Ты — словно сон: всегда рядом, и всегда недоступна. Прилепись ко мне, милая! Будь со мной, ненаглядная!». Даже сейчас это воспоминание грело ей сердце. Она еще верила, что ворожба колдуна рассеется и прежний Головня вернется. Эта надежда поддерживала ее силы. Иначе можно было умереть от отчаяния.