— А как? — тут же наскочила на нее Рдяница.
— Не знаю. А только не так.
Рдяница окинула суровым оком супругу вождя.
— Что ж, так и будешь терпеть? Он — не человек больше, он — демон. Зачаровал его колдун, окутал ворожбой, подчинил себе душу. Ты свободна перед ним. Если не о себе, подумай хотя бы о ребенке, которого носишь. Головня прочит его в наследники, мечтает, чтобы он вслед за ним распространял зло по земле. Неужто желаешь ему такой участи? Хочешь, чтобы люди ненавидели его так же, как ненавидят отца? Подумай, Искра, крепко подумай.
Искра печально кивала, но колебалась, не давала прямого ответа. И только окончательная ссора с Головней заставила ее принять окончательное решение. Она не сказала Рдянице об этом, она только вопила, заламывая руки, кричала, что опозорена навсегда, навеки, и что скорее выколет себе глаза, чем еще хоть раз взглянет на мужа. Рдяница и не спрашивала, она все поняла. Тем же вечером, дождавшись, пока Жар и дети уснут, она прокралась к жилищу вождя и стала зорко наблюдать за ним. И дождалась, чего хотела: увидела, как Искра, пятясь, волочет из шкурницы вождя тяжелый мешок. А там уже события понеслись одно за другим, и Рдяница сама не заметила, как сначала убила человека, а потом оказалась на привязи, съедаемая мошкарой.
— Допрыгалась, зараза? — глумилась над ней Заряника, выходя мять кожи. — Мало тебе прежней кары? Все не уймешься, косматая, скверну по общине разносишь. Вот вернется вождь, больше тебе спуску не даст.
— Пошла прочь, гнилушка, — зло отвечала Рдяница. — Придет и мой день — уж тогда наплачешься.
— Ха-ха, никогда он не придет. Головня вернется, и башку твою дурную снимет. Помяни мое слово.
Подходил и Сполох, качал головой.
— И надо было тебе сердить его, Рдяница! Вроде, успокоилось все, зажили хорошо и сытно, так нет же — свербит у тебя что-то, зудит в одном месте. Ты ведь не только себя, ты и мужа своего, и всех нас, родичей твоих, под нож подвела. Головня теперь совсем к нам доверие утратит. Вот чего ты добилась, неугомонная.
— Зато перед душами предков чиста, — слабо отвечала Рдяница, привалившись к коновязи. — В отличие от вас, отступников. А ты бы, Сполох, вот что — отпускал бы меня хоть на ночь, а? Вождя все равно нет, а наши не донесут. Сил уж нет здесь стоять, комарье заело, да и макушку печет — аж в глазах разводы. Смилуйся. Вспомни о предках своих — Артамоновых да Павлуцких. Уж они бы так не лютовали.
— Сейчас не предки, сейчас только слово вождя вес имеет. Как он скажет, так и будет.
И уходил, не желая толковать с упрямой бабой.
Артамоновские охотники Рдянице сочувствовали, но помогать не спешили. Сытая житуха и Рычаговские бабы изрядно охладили их пыл. Многие досадовали на крамольницу, говоря:
— Поделом тебе. Неча было совать нос в чужие дела. Теперь вот страдай.
— А не вы ли прежде ругали Головню? — вопрошала Рдяница. — Грозились выбросить его диким зверям на растерзание. Забыли уже? Или помнить не хотите?
— Грешны, — соглашались мужики. — Демоны попутали, взор застили. Теперь-то уж видим, что вождь был прав, а ты — не права. Так-то вот.
И тоже уходили, не хотели спорить.
И только Артамоновские бабы да девки-перестарки жалели Рдяницу и тайком подкармливали ее. Им Головню не за что было благодарить: бабы стенали под тяжелой мужниной властью, а девки изнывали в тоске, потеряв надежду выйти замуж. Сполох глядел на их проделки сквозь пальцы, сам терзаясь осознанием неправедности кары.
А лето уже вовсю шпарило серым маревом, напускало тучи комаров по ночам, журчало ручьями. Кое-где на вершинах холмов желтели проплешины ягеля, а повсюду в низинах уже волновалось полынное безбрежье, ближе к реке уступавшее место ернику и темным еловым рощицам, в которых любили прятаться от жары голуби и белые куропатки. Уже разливались душными терпкими ночами соловьиные трели, уже шныряли повсюду жадные лисицы, подбираясь к самому стойбищу, привлеченные стойким запахом мяса и рыбы, уже детвора ловила кротов, чтобы содрать шкуру на оберег от медведя. Охотники с утра уходили проверять заячьи силки и бить водную птицу, рыбаки крючьями ловили в реке стерлядь, ставили сети на ельца и окуня, ивовыми мордами таскали налимов. Бабы присматривали за лошадьми: собирали их на ночь в окруженные дымокурами загоны, вычесывали из них паршу, доили, а еще сдирали в рощах сосновую кору для заболони, чинили одежу, лепили посуду.
Но главная мысль у всех была одна — о покосе. Каждое лето все общинники от мала до велика выходили на луга, окружавшие летник, и с утра до вечера косили траву. Чем больше накосишь, тем сытнее будет зимой скотина. А чем сытнее будет скотина, тем больше будет молока и мяса. Так жили веками, не мысля, что может быть по другому. Но теперь вождь не торопился с этим: сначала загнал всех в мертвое место, а потом и вовсе умчался ловить жену. А лето ждать не будет — глазом не успеешь моргнуть, как зарядят дожди, а там и до снега недалеко. Общинники бухтели, но поднять голос не решались — Головня уже показал всем, что бывает с крикунами.
Однажды сиреневыми ясными сумерками, когда измученная Рдяница задремала, уронив голову на грудь, чьи-то руки обхватили ее затекшие черные запястья, и жила, которой баба была примотана к коновязи, лопнула. Рдяница завалилась на вытоптанную ногами и копытами землю, тихонько охнула и открыла глаза, моргая спросонок. Тело не слушалось ее, лицо распухло от комариных укусов.
— Кто это?
— Это мы, мама.
Слезящимися глазами она различила в полумраке три милых ее сердцу лица.
— Сынок? О-ох, тяжко мне… Не могу пошевелиться. Ты чего здесь?
— Пришел помочь тебе. Я и сеструхи. Мы все тут.
— Ох, как же вы… детки мои добрые… никто не отважился, а вы… Дайте расцелую вас.
Они кинулись друг другу в объятия, даже мальчишка захлюпал носом, хоть и старался сдержаться. Дети зашептали наперебой:
— Мы тебя тут не оставим… все уйдем… как Искра ушла… только сани нужны… без них никак…
Слезы стекали по щекам Рдяницы, она целовала своих детей — одного за другим, горячо и страстно. Потом отстранилась — не время было для ласк, надо было действовать. Но что сделать? Убежать к Павлуцким, по примеру Искры? Или уйти в тайгу, на авось? Нет, она поступит иначе.
— Доченьки мои любимые, помогите подняться. К девкам пойду. А ты, Костровик, слетай за ножом. Да смотри на сторожей не нарвись. От загона-то держись подальше. Встретишь кого — говори, по нужде вышел, да заплутал. Ну, беги.
Мальчишка смотрел на нее, открыв рот, и не двигался с места. Хлопнул себя по щеке — раздавил комара.
— А сани что же? — спросил он.
— Не нужно их. Останемся здесь. Верь мне, сынок. Так будет лучше.
Костовик кивнул и, вскочив, помчался в родительское жилище. А Рдяница, опираясь на дочерей, заковыляла в женское жилище.
На пологом склоне огромным зрачком мигал огненный круг. Внутри него шевелился утонувший в полумраке табун — каурые, пегие и вороные кобылицы охраняли прикорнувших жеребят, а над ними то тут, то там вздымались головы коней: выпрастывались из темноты, крутились туда-сюда и снова исчезали в скопище тел. Небо треснуло и разверзлось бурлящими красками — алой, белой, желтой. Призрачный свет полился на дремлющее в сумерках становище. Рдяница вскинула голову, прошептала сквозь зубы: «Помоги мне, Огонь! О, помоги же мне, Огонь!».
Костровик был скор — прибежал к женскому жилищу даже раньше, чем туда доковыляла Рдяница. Стоял, взбудоражено приплясывая, как горячий скакун. В руке его темнели резные деревянные ножны изумительной работы. Жар ладил их для себя, расстарался, любовно выведя каждую черточку — огненные зигзаги, ледяные конусы, череп с устрашающим оскалом: намек на участь тех, кто выступит против владельца. Доделать не успел — внизу, на самом острие, было еще много пустого места.
Рдяница, узрев сына, всплеснула руками:
— Быстро же ты, пострел. Постой здесь покуда. Да кричи, ежели кто вздумает войти.
Дочерей она отослала в отцовское жилище, велев не высовываться. Затем ступила внутрь.
В темноте льдисто переливались остывающие угли, словно капли с бушующего красками неба. Могуче гремел в провонявших дымом мохнатых стенах старушечий храп. Рдяница нащупала воткнутую рядом со входом лучину, запалила ее от углей, осмотрелась.
— Вставайте, девки!
Раздались сонные возгласы, перепуганная Варениха, перестав храпеть, завопила:
— Кто тут? Кто тут? Изыди, нечистый, прочь, прочь…
В неверном свете лучины всклокоченная, исполосованная черными от грязи морщинами Рдяница и впрямь смахивала на пришельца с того света.
— Не узнали, девоньки? — ухмыльнулась она.
— Рдяница, ты что ли? Никак Сполох смилостивился? Освободил тебя?
— От него дождешься, как же. Сама вызволилась, а теперь вот к вам заявилась.
Девки и старухи подступили к гостье, окружили ее полукольцом. Варениха крикнула своим:
— Огонь-то раздуйте, не видно ни Льда… — Потом придвинулась к Рдянице. — Да точно ли ты? Не дух ли к нам заявился? А то смотри, заклятье страшное наложу, неснимаемое.
— Да я это, я. Вот хоть пощупай.
— Ну тогда проходи к очагу. У нас там вареные голени с вечера остались. Горивласа, вытащи-ка…
— Некогда нам сидеть. Пришла я, девоньки, вот зачем: узнала, что Рычаговы на наших злоумышляют, хотят извести. Надо родичей подымать.
Присутствующие озадачились.
— Это как же? Собрание что ли созвать? — боязливо спросил кто-то. — Так там нас не послушают…
— Хватит, наболтались уже. Сами управимся. Кто со мной?
— Прежде расскажи, что задумала. Куда мы попремся среди ночи?
— Родичам кровь вскипячу, чтоб очнулись от дремы. Клич брошу.
Пламя лучины так и прыгало в расширенных от страха глазах женщин. Точно Огонь, вдохновляя на подвиг, рассыпался искорками по зрачкам, воспламенил умы, разжег тлевшие надежды. Но они еще колебались. Привыкшие лишь вздыхать и жаловаться, они со страхом вслушивались в слова подруги.