Сполох не дал себя обмануть ложной предупредительности старика. Яростно глянул на него, раздувая ноздри, вопросил:
— Это все ты? Отвечай. Ты?
Тот развел руками.
— Мужиков-то не унять было. Душа требует. Наши-то вон лежат, мести требуют. Как отказать? Предки вознегодуют. Надо иметь понимание.
— Плевал я на твое понимание, — процедил Сполох и коротким ударом поверг его на землю.
Через пяток дней вернулся Головня. С собой притащил вереницу саней с вопящими младенцами — все, что осталось от общины Павлуцких. Был он хмур и дик, на всех глядел волком, в разговоры не вступал.
А еще через день прибыл Лучина с парнями. Привез ужасную весть: враги разорили зимнее стойбище. Пожгли жилища и хлева, убили Сияна и обеих его жен, а дочек и скотину угнали неизвестно куда.
Так закончился поход в мертвое место.
Глава седьмая
— Черные пришельцы, — сказал Головня. — Их работа. Больше некому.
Помощники уныло покивали. Кто еще сподобится на такое злодейство? Лесовики убийству не обучены, по старинке живут — загонами да молитвами. А у пришельцев, известно, зуб на Головню, давно обещали нагрянуть. Вот и нагрянули, подгадали день, мерзавцы.
Испытания состарили вождя. Он осунулся, под глазами набрякли синяки, на висках бились жилки — как бабочки в коконе. Щеки ввалились, обострив пожелтевшие скулы, меж бровей прочертилась морщинка. А ведь ему еще не было и пяти пятков зим! Значит, настал и его предел. Раньше всякий удар судьбы принимал как вызов, торопился ответить. А теперь сник. Да и то сказать: сколько всего навалилось! И мятеж, и смерть Заряники, и пришельцы. Да еще Искра… О жене своей Головня не произнес ни слова, но именно ее гибель, вероятно, угнетала его больше всего. Сколько вместе прожито, сколько перенесено!
— Может, откочевать на полуночь? — подал мысль Лучина. — А что? Там сейчас свободно: бери — не хочу, — он хохотнул, но тут же осекся.
— Удирать, значит? — процедил вождь. — Как зайцы?
Лучина простодушно пожал плечами.
— Мы примем бой, — тихо, но твердо заявил Головня.
— С кем? — хмуро вопросил Сполох. — Людей-то всего ничего.
— Что ж, мало воинов тебе? — спросил вождь. — А Рычаговы? Небось не разбегутся.
— Да что Рычаговы… Их еще обучить надо.
— Вот и обучи.
— Дело нехитрое, земля мне в нос. А с громовыми палками что делать? Против них никакое заклятье не поможет.
— Ты-то почем знаешь?
Сполох долго смотрел в плещущийся костер, затем промолвил едва слышно:
— Да уж знаю.
Вождь помолчал, размышляя.
В желтоватом свете костра лица помощников обметало золотистой пыльцой. Сполох отрешенно смотрел куда-то вдаль, посасывая хребет вяленой мундушки. В глазах его проглядывала такая усталость и покорность судьбе, что хоть топись. Последние тяжкие дни и на нем оставили свой отпечаток: исчертили лоб морщинами, придали лику вид суровый и угрюмый. Он тоже сник, как и вождь, но не из-за пришельцев: корил себя, что стал хоть невольным, но виновником истребления рода; не успел, не сумел, не смог спасти. Проклятье отступничества нависло грозовой тучей. Страх вселился в сердце, вызвал сомнения: верно ли он поступает? Тем ли путем идет? Головня ясно видел это — в печальной задумчивости, в навечно застывшей на устах горечи, в язвительной желчности, с какой он теперь выслушивал слова вождя. Крамола витала рядом с ним, нашептывала в уши коварные слова.
Сидевший рядом Лучина, напротив, казался сгустком бешеной силы, рьяным волком, изготовившимся к прыжку. Борода его, прежде короткая, теперь раскучерявилась белокурыми завитками, поднялась к ушам, скрыла подвижный рот; буйные вихры падали на глаза, заслоняя лукавый взгляд. Ничто его, казалось, не трогало: ни гибель рода, ни враги, идущие с юга, ни предчувствие голода. Разве что повздыхал маленько, идя с Головней на охоту: «Что ж за невезуха-то, а? Только было жить начали — и вот на тебе. Всех рабов повыщелкали, а которых не повыщелкали, тех опустили. Опять ходи на охоту да жратву добывай. Когда ж облегчение-то настанет?». Не человек, а огрызок какой-то, душевный урод.
Третьим, укрепясь точно столб, с прямой как журавлиная нога спиной восседал Хворост — сухой, костистый, впалоглазый. Сидел, подслеповато моргая, время от времени двигал челюстью, будто жевал что-то. Бывший раб, а ныне — советник вождя, с руками, замаранными кровью Артамоновых.
Вождь был обозлен и разочарован. Обозлен мятежом, а разочарован упертостью родичей. Как ни талдычил им про Науку, как ни вбивал божьи заповеди, а стоило один раз отлучиться, и все опять расползлось, как раскисшая шкура. Нет в людях стойкости, нет крепизны, одни лишь шатания да разброд. Едва отвернулся — уже в крамоле, замысливают измену. Кругом обман и предательство. Все на подозрении. Все до единого.
Знойника, Сполохова подружка, поднесла ему луковую похлебку в железном котелке. От похлебки шел густой вкусный пар, влажно поглаживавший щеки и нос. Головня поставил котелок себе в ноги, взял деревянную ложку, принялся хлебать, низко согнувшись — громко, с урчанием. Глядя на девку, сопел, вспоминая Искру и Зарянику.
Сполох опять что-то пробубнил. Головня повернулся к нему.
— А?
— Говорю, коли коров нет, то и косить ни к чему. А только как зиму протянем? Одними лошаденками сыт не будешь, особливо когда забрюхатеют.
— А с пришельцами как же?
Тот понурился.
— Ну а что? Я ж о мясе…
— А ежели сюда нагрянут?
— Ну… не знаю тогда. Будем биться.
— Вот-вот. Соображаешь?
— Чего?
— А того. Они о нас знают, а мы о них — нет. Вот о чем надо думать, а не о коровах да молоке.
— Так ведь… помрем же без молока-то, земля мне в уши! — простонал помощник.
Головня досадливо глянул на него.
— Огорчаешь ты меня Сполох. Сильно огорчаешь. Мятеж прохлопал, книги древних не уберег, теперь вот стенаешь попусту. Думаешь, богиня покинула нас?
— Да что ж богиня… одной богиней не прокормишься. А у нас еще детвора на руках. Бабы и без того изнемогают…
Он умолк, смущенно опустив голову, явно чувствуя, что его понесло не туда. О младенцах, коих привез вождь от Павлуцких, по общине давно ходил шепоток: мол, лишние рты, своих бы прокормить, бабам морока и так далее. Половина этих младенцев, правда, перемерла еще в пути или сразу по прибытии: застудились, оголодали, ослабли; не спасли их местные духи. Но и выжило немало — женщины утонули в навалившихся хлопотах. В прежние времена справились бы с этим без труда, да еще радовались бы такому пополнению, но нынче в разворошенной, прореженной мятежом общине бабам приходилось туго. Все теперь лежало на них: и варка пищи, и выделка шкур, и уход за скотиной, и чистка хлевов. Да еще и присмотр за чужими детьми. Как тут не взвыть? О собрании нынче и не заикались — не до собрания было в круговерти забот. Одни только мужики-охотники на собрание и являлись, слушали вождя, ударами копий о землю выражали одобрение. Если и приходила какая баба, сидела тихо за спинами мужиков, голоса не подымала. Видела ясно: бабье мнение никого тут не трогает, только свои дела обсуждают, на женщин наплевать. Вот чего добилась Рдяница своим безумством: хотела вернуть бабам силу, а вместо этого превратила в бессловесных рабынь.
Один только Сполох и вступился. Но тут же получил острастку. Не от вождя — от Хвороста. Тот негодующе воскликнул:
— Кощунство!
На потную лысину его пал багровый отсвет, кустистые брови вмялись в морщинистый, испятнанный коричневыми пежинами лоб.
Сполох с ненавистью посмотрел на него. Перед вождем выслуживался, подонок. Рад был до смерти, что в совет попал. Мало ему смертей, мало убийств, еще Артамоновской кровушки жаждет, упырь проклятый. А вождь-то, вождь — пресветлый, всепобеждающий, неукротимый вождь — что с ним сталось? Не видит разве, что родичей все меньше, а чужаков все больше? Или видит, да в ус не дует? Ах, Головня, Головня!
— Твои слова меня не пугают, старик, — сухо сказал он. — Я говорю, что вижу — честно и открыто. Не знаю, как у вас, Рычаговых, а среди Артамоновых искони принято говорить правду в лицо. И вот я говорю: железа не нашли — это раз. Друг дружку перебили — это два. Зимник потеряли — это три. Зима придет, а у нас — ни единой коровы. А если опять дожди запоздают? Тогда и лошади падут. Хоть сам ложись да помирай.
— Как смеешь ты сомневаться в мудрости вождя? — напирал Хворост, брызгая слюной. — Маловерный! Сколько было тех, кто пророчил гибель в мертвом месте? Сколько было тех, кто говорил: «Не дойдем»? И где они сейчас? Наука не бросит нас в беде, протянет спасительную длань. Надо верить и молиться. Сим победим.
«Надо было ему не морду бить в становище, а ножом в брюхо, — подумал Сполох. — Не заливался бы тут дроздом».
Головня посмотрел на молчавшего до сих пор Жара.
— А ты что скажешь?
Косторез пожал плечами, тихо ответил, глядя в землю:
— Ты решаешь. Прикажешь — сделаем.
Он безучастно теребил связку оберегов на груди, шевелил губами, словно шептал молитву.
Головня с досадой отвел от него взор.
— В общем, так. Коли Наука призвала нас защищать край, значит, все в этом краю — наше. Верно? И всякий, кто примет нас с добром, будет нам другом. А всякий, кто примет со злом, будем нам врагом. Наука наделила нас правом карать и миловать, Наука возвысила над остальными. Стало быть, мы решаем, кому жить и кому умереть. И пусть не ждут пощады те, кто выступит против нас. Или мы, или пришельцы — третьего не дано. — Он помолчал, почесывая ногтем заросший темным волосом подбородок, и добавил: — Послезавтра выступаем на Ильиных. Там найдем и людей, и скотину.
Беда одних — праздник для других. И смерть множества приносит счастье тем, кто уцелел.
Странный вид являла община после мятежа. Артамоновские мужики почти все были мертвы, но имущество их — одежда, уголь, древесина, украшения, дурман-трава и много чего еще — осталось нетронутым и перекочевало в жилища выживших. Ряды охотников изрядно поредели, зато баб осталось хоть отбавляй. Сбылась мечта рыбака Сияна. Вот только сам он уже не мог этому порадоваться.