После совета Сполох заглянул к Косторезу. Тот лежал на засаленной оленьей шкуре и отстраненно вертел в пальцах статуэтку Науки с отломанной головой. Девчонки его, насупленные, тихие, с навечно застывшим в глазах страхом, хлопотали снаружи — при помощи комков серого лошадиного мозга разминали смятую шкуру. Старшая, слегка тронувшаяся умом после бунта, словно и не заметила Сполоха, когда тот прошел мимо, младшая же застыла на мгновение и проводила его глазами, ничего не ответив на шутливое приветствие.
В жилище гудело комарье, буравившее вязкий и тяжелый воздух. От ложа пованивало гнильцой и потом; шкуры валялись абы как, полог был сдвинут, заляпан жиром, захватан пальцами. Кругом были раскиданы обглоданные кости, узорчатые глиняные кружки, осколки мисок. Серебряные и медные лари — предмет гордости Рдяницы — стояли пустые, с отломанными крышками. Бронзовое блюдо с древней чеканкой исчезло, присвоенное кем-то из Рычаговых.
Разговор поначалу не клеился. Сполох мялся, не решаясь перейти к делу, Косторез же отмалчивался, злобясь на него за смерть жены и сына.
Наконец, Сполох решился:
— Искра всему виной. Кабы не она, ничего бы не случилось.
Жар вскинулся.
— Искра? Искра? Нет ее. И души нет. И Павлуцких нет. — Голос его сорвался, стянутые язвенными узлами щеки пронзило болью. Привычным движением он поскреб обгорелую кожу на носу — невесомые белесые лоскутки перхотно просыпались на шкуру.
— Погубили бабу, — промолвил Сполох.
— А знаешь, как? Знаешь, как было? — Жар сел и устремил на гостя пронзительный взор, дрогнув распухшими губами.
— Как?
Дергая левым веком, Жар зашептал — быстро-быстро, глотая окончания слов.
— Приехали к Павлуцким. Стоим у входа в жилище. Внутрь не пустили — еретики же! Головня им: «Отдайте Искру. Она — жена моя». Огнеглазка тут как выскочит: «Гоните их прочь». Ошалела, с-сука, дура толстая… Головня им: «Хуже будет». А ихний Отец нам: «Пошли прочь, отщепенцы». Ну, и пошли… поехали. Вижу: Головня не в себе. Остановился, думает. Говорю ему: «Скотину отгоним — сговорчивее будут». А он: «Ни Льда… убейте всех, кто выше колена». Всех! — Маленькое тоненькое лицо Жара скукожилось. Он заморгал, будто ему не хватало воздуха.
— И убили? — помедлив, спросил Сполох.
— Как сказал. Ты бы видел… Ты бы это видел, — он захлебнулся словами, спрятал лицо в ладонях. Прогнусавил сквозь пальцы: — Даже я… я тоже…
Сполох молчал, не сводя с него тяжелого взгляда. Воображению рисовались мертвые тела, лающие псы, вопящие женщины, рыдающие дети — все то, чего он уже насмотрелся во время мятежа. Лишь одного он не мог представить себе: Жара, вспарывающего животы беззащитным людям. Слишком уж мирным казался нрав у Костореза. Не мог он так поступить. И все же…
— Искру потом нашли… — продолжал умелец. — Вся размалеванная, волосы острижены. Обряд! Мы ж — вероотступники. Чтобы вернуть Огню, провели над ней… с-сволочи. Избавили от скверны. Потому и не узнали мы ее. Перебили всех, и ее тоже… Потом только дошло… — Жар содрогнулся. — Головня скорбел. Велел похоронить. И палец ей отсек. Указательный. На правой руке. Вместо оберега. И еще сорвал поясные амулеты. Старые. Серебряного тюленя, соболя из меди, железную гагару. Ну, ты помнишь.
— Ворожба, — вырвалось у Сполоха.
— Память. — Жар опять упал на шкуры, безучастно уставился в потолок. Потом вдруг скривился в ядовитой усмешке. — А Огнеглазку вот узнал. Сам же ей голову и… — он секанул ребром ладони воздух и засмеялся — неровным, дерганым смехом.
Сполоха пробрало до костей. Невольно вспомнилось, как вождь, вернувшись из похода, швырнул оземь привезенную с собой голову Огнеглазки — перемазанную засохшей кровью, с провалившимися глазами и разорванным ртом, — а потом наподдал ей что есть силы носком кожаного ходуна и, не слушая вышедшего навстречу Сполоха, устремился к своему жилищу. И там уже, над пепелищем, прохрипел страшным голосом:
— Кто?
Сполох и не понял сначала, о ком он, затем дошло — сморщился от отвращения и промолвил:
— Рдяница.
Вспомнилось, как Головня упал на колени, осыпав голову пеплом, и принялся молиться — долго-долго, кладя истовые поклоны в высохшую траву, а потом, обернувшись, спросил с невыразимой горечью:
— Как же ты так, Сполох? Я тебе доверил, а ты… не уберег.
И такая чернота была его в глазах, что Сполоху стало не по себе: тяжкие то были слова, смутные. За укором этим, за сокрушением виднелось что-то такое, отчего Сполох потерял покой. Точно смерть, проходя мимо, задела его ненароком, и теперь он был меченый ее клеймом.
И вот, вспомнив все это, Сполох отбросил колебания. Начал говорить Косторезу — сначала осторожно, потом все громче, с нарастающим воодушевлением:
— Глина мне в глотку! А если нас вот так же завтра? Жену не пожалел — нас тем более. Или думаешь, невозможно это? Нет, брат, теперь все возможно. Кто верил, что в мертвое место поедем? А нынче мы здесь, роем норы как кроты. И все без толку. В прежнее-то время за такое из вождей гнали, земля мне в зубы. А нынче попробуй подступись. Когда последний раз собрание было? Молчим как воды в рот набрали. А вякнешь — тебя ножом по горлу. Ради этого ли избавлялись от Отца? Ради этого отрекались от Огня? Все нас ненавидят, шарахаются от нас как от мерзости какой. Да еще пришельцы. До чего дошли: из всех Артамоновых одни бабы остались да несколько мужиков. А ему и горя мало. Жену выгнал, от Рычаговых новую взял. Теперь еще этого плешивого ввел в совет. Грешен: верил я ему. Как себе верил. Думал — вытянет нас из дерьма. А теперь-то уже не верю. Из огня да в полымя. Без коров, без сена, сидим как с оковами на руках, славим истребителя рода. — Он выдохся и, сопя, посмотрел на Жара.
Тот пробормотал едва слышно:
— Все оподлились… И я, и ты… ты ведь тоже… — он не договорил, но Сполох понял. Прав умелец. Ведь не пикнул Сполох, когда вождь мучил Рдяницу, молчал, когда Головня казнил родичей. Кабы поднял голос, глядишь, не было бы ни мятежа, ни нынешней беды. Да и семья Костореза осталась бы цела.
— Я так мыслю, клич бросить надо, — сказал Сполох, понизив голос. — К собранию. Чтобы всем миром решить. Иначе — смерть.
— Собрание это… вождь созывает. Или Отец, — напомнил Косторез.
— Раньше так было, — возразил Сполох. — А теперь все иначе. Новые боги — новые порядки.
Глаза его спрятались под светлыми бровями и выглядывали оттуда как песцы из снежной норы. На груди покачивалась растрескавшаяся пластинка с квадратными дырочками в ряд — редкостная вещица!
Косторез глянул на его щегольскую повязку на чреслах — черную, с золотистым узором, на кожух с изумрудной окантовкой и серебряными нитями (у Рычаговых в стойбище добыл), на тщательно уложенную бородку, и отчего-то подумал мстительно: «Зато ты мошкару пыреем да багульником отгоняешь. А у меня дым — можжевеловый, редкий, на сосновых шишках. Попробуй найди такой!».
А затем рубанул с плеча:
— Сам что ли в вожди метишь?
Сполох взвел на него глаза, подвигал челюстью.
— Община решит. А не чужаки, чтоб их ветром сдуло.
Откинулся полог, и в проеме входа лохматыми тенями возникли две Косторезовы дочки: старшая, с ровдужным свертком подмышкой, и младшая, выглядывавшая из-за ее плеча. Шурша сложенной шкурой, они протиснулись внутрь, нерешительно уставились на Сполоха. Младшая, покачиваясь, почесала одной ногой другую, старшая сдула упавшие на глаза пряди, шмыгнула вздернутым носом. Жар, пребывая в напряжении, раздраженно крикнул:
— Кидайте, ну!
И тут же попрекнул себя: девчонки-то при чем? С запоздалым раскаянием взглянул на них. Те послушно опустили сверток у провисшей стены, младшая сестра сразу выскользнула наружу, а старшая — щербатая, с некрасивым широким лицом — опустилась на четвереньки, засеменила к отцу, что-то неслышно прошептала ему на ухо. Косторез поцеловал ее в макушку.
— Хорошо. Иди.
Девчонка исчезла.
Сплавив дочерей, повернулся к Сполоху:
— А из наших-то кто? Бабы? Лучина-то вряд ли…
— Обойдемся и так. Ты да я, да Кострец… и бабы. Пересилим, разрази меня Лед.
Сполох с жадной надеждой воззрился на Жара, но того еще одолевал страх. Ведь не помилует Головня, когда узнает. Ей-богу не помилует. Шестов-то еще много. На всех хватит.
— С Кострецом-то это… говорил? — тянул время Косторез.
— Поговорю. Да он и так за нас, коли Рычаговых резал.
Рычаговых резал… Едва он произнес эти слова, Жар вспомнил жену: ее злое костистое лицо с прищуренными глазами, ее презрительные покрикивания («Пойди вон рыбы налови. Сделай полезное дело»), ее окровавленный труп. Жизнь с ней была мукой, а жизнь без нее — мукой вдвойне. Тогда было ясно, что делать и как себя вести, теперь же все стало зыбко, как в болоте: ступишь не туда, и ты пропал. Как не ошибиться в выборе?
Он тоже верил вождю безоглядно. Но его вера зиждилась на тщеславной надежде обессмертить свое имя. Головня поручил ему возвести каменную статую, и теперь Косторез жил этой мечтой. Шутка ли — оставить после себя не ломкие поделки из кости и дерева, а каменное изваяние: кому из смертных выпадала такая удача? От самой мысли кружилась голова.
Однако время шло, а изваяние так и оставалось сладкой грезой. Вождь словно забыл о нем, погруженный в нескончаемые заботы: поиск железа, бегство жены, нападение пришельцев, мятеж. Трудности нарастали как снежный ком, и вместе с ними таяли надежды Костореза. И теперь, когда погибли сын и жена, Косторез словно очнулся от сладкой дремы. С удивлением озираясь, спрашивал себя: за кем он шел все это время? На кого смотрел как на Отца? Вместе с горечью пришло и озлобление: проклятый безумец, обманувший всех, он заставил довериться себе без остатка и навлек на общину бесчисленные беды. Не иначе, сам Лед наслал его, чтобы погубить Артамоновых.
Жар выдавил, с тоской глядя на гостя:
— А сына-то… кто вернет?
Сполох отшатнулся как от вспыхнувшего пламени. Засопев, отвернул лицо, сжимал и разжимал кулаки. Затем произнес: