Полог откинулся, впустив в жилище тьму и оглушительный шорох ливня, а потом снова провис, отрезав Костореза от грохочущей стихии. Тлеющие в очаге угли переливались в сумраке точно громадный глаз подземного чудовища, шум дождя снаружи казался дыханием бездны. В ушах еще стоял собственный вопль: «Не делай этого, Сполох! Землей и небом заклинаю тебя!», и тяжелый, утробный голос товарища: «Поздно заклинать. Пришло время ножа».
Это была глупость, глупость, мгновенная слабость, шарахнувшая по Косторезу обратной стороной: как будто он подстрелил оленя, а олень возьми да и дерни копытом — прямо в лоб. Горько сожалел он теперь, что слушал мятежные речи. Месть — святое чувство, но есть и нечто большее — предназначение судьбы. Дух, что вложили в него боги. Заветное искусство воплощать незримый мир. Пускай кровь сына вопияла о возмездии, но он, Жар, должен был думать о вечном. Например, о том, что без вождя не будет изваяния. А значит, и бессмертия в веках. Стоило ли тогда жить?
Возле Костореза коптила жировая свечка, огонь выхватывал из темноты масляно желтевший край оленьего пузыря с камушками — забава для ребятни. Все здесь, у Ильиных, было чужое, и даже запах стоял какой-то неприятный, вонючий, словно прежние хозяева жилища ни разу не морозили его от клопов и блох.
Где-то в сумраке сидели, затаившись, дочери — ни шевеления, ни вздоха, только легкое колыхание полутьмы. В сумраке мерцали топазовые зрачки — девки тихо лили слезы, не смея реветь в голос. Убийца их брата явился подначивать отца на злое дело.
Жар прикрыл веки, безотчетным движением коснулся пальцами оберегов на груди, торопливо зашептал молитву: «Миродержица, мать сущего, останови безумца, не допусти беды. Тебя молю, владычица земли и неба, отвратительница злых чар! Спаси вождя нашего, богоподобного Головню! Ведь он — избранник Твой. Не дай свершиться несправедливости, о Наука, создательница духа и плоти, порази громом злодея, отсуши ему руку, заморочь голову — да не дойдет до цели своей. Он, обуянный страстями, достоин ли оборвать жизнь великого человека? Ему ли, погрязшему в мелочных обидах, судить о помыслах пророка?». Но сквозь собственный шепот пробивался из памяти голос Сполоха:
— Ко Льду собрание, земля мне в нос. Убью его. Прирежу, как теленка. Пусть то зло, что он принес нам, обернется против него. Сегодня пал Кострец. Он был за нас. Теперь его нет. Случайность? Врешь, приятель. Ведовство! Ледовые чары! Они направили гром, не иначе. Чуют, что смерть ходит рядом… Головня заслужил свою участь, земля мне в уши. Ты видел, как он сегодня говорил с нами? Он был мне другом, да. Но теперь он — мой враг. Я — сын вождя, я — ровня ему. Я — Артамонов, чтоб мне провалиться! А он, он… мерзкий ублюдок… Придумал тоже — народ. Что за народ такой? Кто его предки? Будь я проклят! Эта сволочь больше не будет глумиться над нами. Я истребил свой род. Из-за него! Из-за этого подонка. Грех на мне, страшный грех. Чужаки резали Артамоновых, а я сидел и молчал! Молчал! До чего я дошел, Жар! До чего мы все дошли! Он затуманил нам головы. Небеса не простят этого. Хватит. Довольно. Знаешь что? Я… я заберу эту падаль с собой. Так и сделаю. Коли суждено мне мучиться в Ледовых чертогах, будем мучиться там вместе.
И торопливый, испуганный лепет Костореза:
— Что ты! Что ты! С ума сошел? Как можно! Кто мы, и кто он! Ты в обиде за жену. Признайся в этом! Ты боишься, что он отберет ее у тебя. Она же — из семьи Отца. А Головня ненавидит Отцов. Боишься, он убьет ее. Вот и вся твоя справедливость. За свою ненаглядную трепещешь.
Но прерывая его, из тьмы излился неумолимый голос:
— Я думал, мы — родичи, Жар.
И Косторез запнулся, в изумлении уставившись на товарища. Темные волосы Сполоха в полумраке шевелились как черви, потное лицо отливало медью.
— Поманил тебя вождь, а ты уже и руки ему готов лизать. Эх… — Сполох вскочил, шагнул к выходу. И добавил, обернувшись: — Вижу, не зря тебя мой отец ящерицей величал. И вашим, и нашим… везде пролезешь. Даже хвост потерять готов… Ладно, справлюсь без тебя. Не дрожи. И попрекать тебя не буду. Не за себя же стараюсь — за род.
И вышел в дождь.
— Ты убил моего сына! — крикнул Жар ему вслед.
А может, не кричал? Может, только подумал?
А Головня тем временем сидел в избе ильинского Отца и слушал кузнеца, волею случая попавшего в плен вместе с местными. Кузнец сам вызвался потолковать с вождем — сказал, что знает, где искать металлы. Головня не мог отказаться.
— Мертвое место, где твои люди копались, нам известно — безблагодатное оно, — говорил кузнец, возя огромными ладонями по своим безволосым коленкам. — Там уж до тебя копались, рыли — еще при дедах, ага. Видно, сильное заклятье когда-то наложили, что все железо на глубину ушло. С таким-то лучше не связываться. А вот я тебе скажу, великий вождь, где оно есть, ага. Ты пойди-тка к Широкой реке, да переправься через нее, да иди дальше — увидишь мертвое место. Вот там металл есть, ага. Только ни к чему тебе туда лезть, потому как металл у тебя под ногами лежит, ага. Тут его еще древние добывали. Ежели на полдень пойдешь, увидишь черные и серые ямы — не простые то ямы, а железные. У древних ворожба была — не чета нашей, могучая! Слово заветное знали: как скажут его, так им руда и открывалась. Нынче эти ямы по весне в паводке стоят, просто так не подберешься. К тому ж еще и большая вода рядом, а там, известно, — пришельцы. А что до камня, ты его на Тихой реке не ищи — плохой он там весь, сыпется. А который хороший, тот на дне. Каменоломня там была когда-то, а потом, видишь, по грехам нашим залило. За камнем тебе надо по большой воде плыть, на полночь. А ежели совсем хороший камень хочешь, то плыви на восток, к Высоким горам. Слыхал о таких? Вот там камень добрый, и много его. Можно и угольком разжиться — на нем металл плавить ай как хорошо! А здесь ты ни камня, ни угля не найдешь, ага…
Головня жадно слушал. Вот оно, свершилось: нашелся сведущий человек. Бродяга! На Головню смотрел бестрепетно, хоть и с почтением. Сквозь квадрат окна над его макушкой проглядывало седое небо, точно великан накрыл жилище огромной бородой. Мерклый свет выхватывал из темноты торчащие космы. Говор у него был незнакомый: цокающий, звонко чеканящий.
— Ты не думай, вождь, я к тебе не из страха пришел — из восхищения. Увидал, как ты со своими людьми пришельцев крушишь, и сердце екнуло. Вот, думаю, кто нас оборонит от полуденной заразы. Они ведь кругом: и в Песках, и в Кедровом урочище, и на Сизых горах, ага. Нигде от них не скроешься. Скоро и до нас доберутся.
— Сам-то из какой общины? — спросил вождь без улыбки.
Кузнец прислонил висок к несущему столбу, обнял столб одной рукой, как девичий стан.
— С востока я, — сказал уклончиво. — Из-за большой воды. Ты не знаешь.
— Гляжу, гордый больно. Имя-то тебе как?
Тот опять помялся, прижмурился точно сомлевший пес.
— Местные кличут Дымником.
— Злых духов, что ли испугался, Дымник? Ты знаешь ли, что духи эти — пыль перед Наукой, нашей богиней?
— Слыхал, ага. — Кузнец втянул носом воздух, пахнущий заболонью и сушеной ягодой. — Эхма, да что уж там, коли так… Осколыш мое имя. Из ледопоклонников я.
Вождь с любопытством всмотрелся в кузнеца: оспяное, изрытое прыщами лицо, покрасневшие с недосыпу глаза, вздернутый нос. Человек как человек. И не скажешь, что еретик. Хотя об Искромете тоже ведь не сказали бы.
— Пред Наукой все едины: что еретики, что огнепоклонники, — сказал Головня. — Поклонишься богине — примем как собрата. Останешься в лжеверии — наденем кольцо на шею. У нас все просто.
Кузнец открыл было рот, чтобы ответить, но тут открылась дверь, и внутрь под шум дождя вступил Сполох. Мокрые волосья его облепили перекошенный лик, с кончика ножа в руке падали тяжелые капли. Странно осклабившись, он воззрился на вождя и тихо заурчал, как голодный волк. Обереги на его груди глухо постукивали, переливаясь чернотой. Он помялся, будто решаясь на что-то, шагнул вперед и вновь остановился, глубоко дыша. Головня посмотрел в его желтые чешуйчатые глаза и мигом все понял: ноги сами подбросили упругое тело, руки выпрастались вперед, целясь помощнику в горло. Сполох не устоял, опрокинулся навзничь, зарычал от боли, когда ладони вождя прижали к земле его руку, державшую нож. Кузнец тоже сорвался с лавки, брякнулся коленями на грудь Сполоху, поймал его кулак в свою широкую мясистую лапу, а другой рукой без размаха въехал Сполоху по челюсти. Охотник зашипел от боли, глотая выступившую на губах кровь, дернулся и простонал с ненавистью:
— Ах, п-п-падлюки…
Шорох дождя смешался с натужным сопением противников.
— И ты, и ты! — твердил вождь, задыхаясь от ярости. — И ты… как все…
Он рубанул ребром ладони по запястью помощника, подхватил выпавший нож и, не помня себя, пригвоздил им к дощатому полу ладонь Сполоха. Тот взревел, раскачивая сидевшего на себе кузнеца, сучил ногами, сдирая кожу с голых пяток.
— Держи, держи сволоча! — хрипел Головня, вскакивая.
Снаружи оглушительно треснул гром, камнепадом покатились раскаты. Кузнец еще раз от души врезал Сполоху — вылетевший зуб с мелким стуком упал на шесток. Кровь забродившим сиропом растекалась по пронзенной ладони, темным пятном расползалась по деревянному настилу. Головня сорвал с поперечной перекладины ремень, крикнул Осколышу:
— На живот его! Быстро!
Тот прытко вскочил, потянул Сполоха за руку, переворачивая его лицом вниз. На сосновом накате остался мокрый след от тела. Сполох заорал, бешено вращая глазами, шмякнулся мордой в пол, неловко вывернув прибитую к доске руку. Головня утвердился на его спине, с усилием выдернул нож, отшвырнул его в сторону. В полумраке что-то хрястнуло и осыпалось.
— Исполосую мерзавца, — рычал вождь, затягивая узел на его запястьях. — И шлюхе твоей башку откручу. К коням привяжу, чтоб разорвали на части. А останки выкину собакам — пусть жрут падаль.
Кровь Сполоха капала с ладоней вождя, алой охрой размазывалась по груди и животу. Помощник хрипел: