— Чего ж мне это… не сказали-то? — спросил Жар, не поднимая головы.
— Хацели… Поздно было. Цемно.
Они пересекли двойной ряд шатров, возле которых, галдя, менялись вещами гости и лесовики, прошли мимо огромной длинной шкурницы, где наставники разъясняли новичкам веру Науки, протопали рядом с воняющими мочой хлевами и двинулись к цепочке волокуш и саней, выстроившихся под южным косогором, в стороне от реки. Ноги так и ехали по утоптанному снегу, рвали переплетения стланика, от мороза слипались ноздри, тяжелели ресницы.
Возле обоза уже толклись чужаки: приподнимали кожаные попоны, разглядывали привезенные вещи, толковали меж собой, усмехаясь и просовывая в сани волосатые лапы. Тут же вертелся и гость — юркий, жилистый, низкорослый. Имя ему было — Чадник. В общине его знала каждая собака — не первую зиму водил сюда обозы с солью и железной рудой, а взамен брал пушнину и рыбий зуб.
Увидев Жара с помощником, закивал им, улыбаясь, крикнул:
— Счастья и благополучия почтенному господину! Как поживает дражайшая супруга? Как здоровье дочек?
Жар поклонился, ответил вежливым приветствием. Гостя он уважал: не раз уже тот подносил ему что-нибудь в подарок. Иногда даже неудобно становилось за такую щедрость, Косторез пытался дать что-то взамен, но Чадник отказывался: «Сейчас ничего не давай, господин. Потом отдашь. Когда следующим разом обернусь». И показывал Косторезу кожаную книгу: дескать, захочешь узнать, сколько чего получил от меня, только спроси.
Жар был не единственным, кого одаривал этот лис. Многие из общинников успели получить от него кто железячку древних, кто горский оберег, кто мех с забродившим молоком. Уж такой был человек — не мог устоять, чтобы не сделать приятное людям.
Зато и своей выгоды не упускал. Если возникала нужда в пушнине или рыбьем зубе, шел к коневодам. Те не отказывали — гость все-таки! Давали все, что просил. А если нечего было дать (жизнь непредсказуема: сегодня пьешь сливки с ягодами, а завтра жуешь сыромятные ремни), Чадник шел к вождю, показывал ему кожаную книгу, слезно жаловался на разорение. Головня не церемонился с должниками: присылал Лучину, который выгребал у нерадивых собратьев все ценное: реликвии, меховую одежду, бронзовые блюда, костяные обереги. А если и этого было мало, Чадник вместо подарков обязывал должников работой. И вкалывали! Шли к нему в услужение: кто бил пушного зверя, кто резал панты, кто ухаживал за лошадьми. Гость не требовал лишнего, он лишь хотел получить добром за добро.
Косторез ценил эту дружбу. Ему льстило, что в приятелях у него ходит такой человек. Тем паче, что от него Чадник никогда не требовал взыскания долгов, хотя одаривал знатно.
— Ах, почтенный господин, — промурлыкал тот, подплывая к Косторезу. — Поистине великий день! Господин получил так долго ожидаемое. Жду часа, когда господин украсит своим искусством тайгу.
Странное это было обращение — господин. Прежде так величали только богов. Для коневодов оно звучало в новинку. Но Косторез привык, ведь Чадник называл так всех — от вождя до последнего охотника.
Гость взял Жара под локоть, повел вдоль обоза.
— Пусть господин не серчает. Я могу доставить господину краску много, много лучше! Клянусь землей и небом! — Он оглянулся на Штыря, следовавшего позади, промолвил Жару на ухо: — Потолкую с товарищами. Они помогут. А для господина у меня есть подарок. Пусть господин не отказывается. Мне известна твоя скромность, но я хочу выразить тебе свое уважение. Таков наш обычай.
Ну как ему было отказать? Жар покосился на Чадника, поднял бровь в знак внимания. Тот протянул ему четыре маленьких золоченых ложечки, сделанных в виде безногих чудовищ с широкими зубастыми пастями.
— Чудная работа, — зашептал гость, вытянув шею. — Очень, очень ценная вещь на нашем юге. Здоровья уважаемой супруге и красавицам-дочкам!
Он поклонился (обычай чужаков) и почтительно отступил.
Косторез сунул ложечки за пазуху и пошел вдоль саней, приподнимая попоны.
— Лучина пусть сам… с вождем говорит… умник… — бурчал он помощнику. — Что привез? Землю, лазурит… бурый уголь. Ха! Зачем уголь?.. Ки-но-варь. Ладно, богиня с ним. Чем хочет — тем раскрасит. А я погляжу… А еще спать завалился. Мне одному что ли?..
Штырь произнес, отстраненно глядя вдаль:
— Грят, в палноцных землях, на берегах бальшой вады, где дожди прозрацны как родници, а снех бел как молохо, водицца мох — бурый как волцья шерсть. Валасатые люди делают из няго красную краску…
— Эх, найти бы те земли, — простонал Жар.
Страх донимал, и ходила ходуном челюсть, когда он думал о предстоящей беседе с вождем. Лишь бы пронесло!
Кроме лазурита и черного сланца в санях обнаружилась кора — ивовая, ольховая, лиственничная. Из коры тоже получали краску — оранжевую, желтую, светло-коричневую. Не было лишь главной — багровой.
Двое чужаков, стоя над волокушей с рыбьим зубом, рассуждали:
— На Великой водзе был, кажись, ага. Там-та лутшый дзуб, белай.
— На Влицей давно пршельцы. Кто туда сунеца?
— Так уж и давно!
— Цай не брешу.
У Жара от этих слов будто когтями по спине прошлись: загорелось все внутри, заполыхало, и острая боль растеклась по животу, ударила в грудь, пронзила зубы. Воспоминание о первой встрече с пришельцами и поныне язвило душу.
Все они струхнули тогда, едучи к месту обмена — Огонек, Светозар, Косторез — узрев черные как головешки лица людей на вершине холма. Даже зять Отца Огневика опешил, привстав на полозьях, а уж сынок его вообще чуть не спрыгнул с саней. Изыди! Изыди! Изыди! — твердили они, пока черные демоны громовыми палками гнали мимо оленей.
Чудом, истинным чудом спаслись они тогда. Не иначе, попущением Льда сумели уйти от голодных тварей. Но в память накрепко врезался необоримый ужас и трепет от столкновения с темной стихией. И страх этот нисколько не притупился за истекшее время. Недаром так задрожало все тело, когда чужаки произнесли жуткое слово «пришельцы».
Помощник спросил у него:
— Дак цто? Нацинаць работу-та?
— Начинай… хотя погодь. С Лучиной еще… потолковать.
Он побрел на вершину холма, а помощник его, жуя сосновую смолу, заговорил со своими единоверцами, что толкались, любопытствуя, возле обоза.
Слева от Жара, в низине, копились люди. Там стоял разноязыкий гомон. Над скоплением голов взвилась пышногривая башка Осколыша. Запрыгнув на торчавший из-под снега валун, он звонко гаркнул:
— Ти-иха! Всем слушать.
Гомон словно градом прибило.
— Тут вам не община, а народ, — продолжал Осколыш. — Тут Отцов нет, ага. Все равны перед Наукой. Каждый! Забудьте, кем были раньше. Нет среди вас ни вождей, ни Отцов — одни лишь охотники да бабы, ага. А кто будет нос задирать, тому мы этот нос отрежем. Так и знайте. Отриньте Огонь и Лед. Вы — люди Науки, грозной и всеблагой. Вот так!..
Косторез зашагал к своему жилищу. Навстречу бежали девчонки с бадьями, спускались плавильщики, лоснясь закопченными лицами, шагали рыбаки с большими сачками за спиной.
Отчего-то Жару вспомнился старый спор со Сполохом. Тот бурчал, глядя на наплыв чужаков: «Лезут и лезут. Маслом им здесь что ли намазано?». «Черные пришельцы их гонят, — равнодушно объяснял Косторез. — Вот и бегут». «Да какие там пришельцы… — возражал Сполох. — Жратва их сюда тянет, земля мне в глаза. У них же по старому живут, с загонами, голодухой маются. А у нас-то — охота, убийство, все такое. Вот и прут как олени на перекочевке». Жару было все равно. Чужаки его не пугали. Они являлись робкие, растерянные, смотрели Артамоновым в рот — как таких ненавидеть? Но теперь, вспоминая нагло ухмыляющуюся рожу Штыря, Жар вдруг остро почуял правоту Сполоха, упокой, богиня, его душу. В самом деле, если таким не дать окорот, скоро от Артамоновых одно воспоминание останется.
Задумавшись, он не заметил, как рядом выросла Зольница, Сполохова мачеха. Кривя щербатый рот, запричитала:
— Заклинаю тебя, Жар, скажи вождю, чтоб вступился за меня. Ведь скотину — и ту не бьют до смерти. А меня за что ж судьба так лупит? Уже и сына отняли, и мужа. Одна я осталась. На кого еще надеяться, если не на своих? Мы же все — Артамоновы! Ежели друг друга в беде станем бросать, кто нам поможет, а? Уйми ты этого нелюдя, дай ему по зубам. Мочи уже не стало: ходит и зудит, зудит, будто гнус…
— Это… погодь, — проговорил замороченный Косторез. — Ты о ком?
— Да о госте этом, сволочи такой. Опутал меня по рукам и ногам — хоть в прорубь кидайся. Говорит: если отдать нечего, иди в услужение.
Жар устало посмотрел на нее, вздохнул. Значит, опять Чадник.
Бабу было жалко до слез. И так уж натерпелась, к чему ей это унижение? Но правило есть правило.
— Ты подарки от него это… принимала? Никто… э… не заставлял. Чего теперь… Добром на добро!
Та закрыла лицо драными рукавицами, зашептала:
— Позор-то какой, Жар! Дочь Румянца будет гнуть спину перед гостем. Не срам ли? Заступись за меня, а я перед Огнем за тебя похлопочу. Небось раньше Его увижу, чем ты.
Перед Огнем за него хлопотать было излишним — лучше бы перед Наукой слово замолвила. Но объяснять это несчастной глупой бабе язык не поворачивался. Косторез лишь махнул рукой.
— Ладно, потолкую я. Не боись. Много получила-то?
Баба всплеснула руками.
— Да один раз только и одарил: бусами из сухих ледышек. Я уж и не помню, где они. Ребятня, видать, взяла поиграться, да и потеряла. У нас ведь в женском жилище-то и не сохранишь ничего, мигом отымут, ты ж знаешь…
— Ладно, ладно, поглядим. Не убивайся.
И торопливо зашагал прочь, спеша убежать от ее униженных благодарностей. Сполохову мачеху он жалел, иногда и помогал ей кое-чем: то старым меховиком, то треснувшей тарелкой. Но Чадник тоже был ему не чужой — давно уж ластился, задаривал как мог. Разве такого обидишь?
Он шел, краем уха ловя обрывки разговоров:
— Истекай, счастливец, истекай на полудне…
— Дзвон гжемит, а ничего не стлыхать. И вот думаю — удежить прямиком в тскалу…