И помчался, смешно подпрыгивая, по исполосованному следами от полозьев снегу к мужскому жилищу, терявшемуся за краем обшитого неровными изгородями, неровно бугрившегося холма, над которым дрожали, теряясь в серой прозрачности, темные дымки. Лучина проводил его хмурым взглядом, отогнул край пушистого колпака, посмотрел на вождя, сверкнув льдинками глаз.
— Зря ты это затеял, — проворчал. — Только время теряем.
Головня не ответил: неспешно двинулся вниз по склону, направляясь к толпе лучников. Охранники шли по бокам и сзади, положив копья на плечи. Лучина брел следом, что-то бормоча под нос, облапив мохнатой рукавицей медные, с легкой прозеленью, ножны, болтавшиеся на кожаном поясе.
Лучники потеснились, освобождая путь вождю, зашептались, благоговейно таращась на него.
— Отсюда докинет? — спросил Головня Лучину, встав на том месте, откуда стреляли по скособоченным, продырявленным в разных местах тюфякам.
— Докинет, — ответил Лучина, заслоненный от Головни дюжими копейщиками, один из которых не сводил с помощника пристального взгляда. Помолчав, добавил: — Он еще одну штуку промыслил: петлю на древко набросил, чтоб копье дальше летело.
— И что, летело?
— Летело.
— Чего ж молчал, мне не сказал?
— Да все недосуг как-то… — Лучина отвернулся, устремил взгляд на тюфяки с торчащими из них оперенными стрелами.
— Лентяй ты, Лучина, — бросил вождь, глядя вдаль.
Тот хитренько покосился на него, улыбнулся криво:
— Грешен.
Скоро вернулся Сверкан. Прибежал запыхавшийся, протянул Головне сложенный вдвое неровный сыромятный ремень.
— Вот, великий вождь, эта она самая, бросалка, и есть.
Подмышкой он держал деревянный короб, в котором что-то громыхало и перекатывалось. Тетива лука наискось перетягивала меховик.
Копейщик принял из рук стрелка ремень, передал вождю. Тот помял его так и этак, помотал в воздухе.
— Ну давай, показывай свое искусство.
Сверкан поставил короб на снег, снял крышку, извлек небольшой камешек с гладкими краями. Вложил камешек в срединную, широкую часть ремня, раскрутил правой рукой и резким движением вытянул руку вперед. Камень черной точкой пролетел по дуге и вонзился в сугроб шагах в двух от тюфяка. Стрелки разочарованно загудели. Лучина хмыкнул.
— Не приноровился еще, — смущаясь, пояснил Сверкан. — Разреши еще раз кинуть, великий вождь.
— Давай.
Второй бросок оказался не лучше прежнего — камень вообще улетел куда-то за тюфяк. Лучина беззвучно потешался. Сверкан, сцепив зубы, снова нагнулся к коробу. Пятна на его лице потемнели — вот-вот брызнут кровью. Он даже снял рукавицы, чтобы половчее взяться. Головня, скрестив руки, неотрывно следил за ним.
— Еще раз позволь, великий вождь. Уж с третьего-то раза точно попаду.
— Кидай.
На этот раз Сверкан долго примеривался, топтался на месте, вытягивая руку с ремнем вперед и в сторону, наклонял голову, скинув колпак для верности, и наконец, швырнул. Камень с коротким глухим всплеском вонзился в тюфяк, из рваной дыры посыпался снег. Ликующий вопль стрелков заглушил досадливый возглас Лучины:
— Попал таки.
Сверкан, сияя, повернулся к Головне. Тяжелые, как заболонь, волосы его стекли по испятнанному лбу на глаза, упали на длинный вздернутый нос. Он ждал поощрения, похвалы или хотя бы признания, но Головня лишь почесал подбородок и, развернувшись, побрел к становищу. Лучина торжествующе усмехнулся.
— Не впечатлил, видать, ты вождя. — Потом рявкнул на остальных лучников: — Ну что застыли? За дело, живо-живо!
Головня уже наполовину поднялся по склону, скользя кожаными подметками по узкой тропинке в снегу, но потом повернулся и зычно подозвал к себе Лучину. Тот неспешно потрусил к нему, беззаботно улыбаясь в щетинистые усы. Остановился в пяти шагах, опираясь на отставленную назад левую ногу, устремил на Головню открытый взгляд серых, как чистое серебро, глаз. Зрачки мерцали сквозь опушенные инеем ресницы, словно подмерзшая лиловая голубика сквозь заснеженный лозняк.
— Выбери десяток парней — пусть поучатся у этого Сверкана. Через пяток дней хочу поглядеть на них.
И пошел дальше, сопровождаемый как тенями тремя копейщиками. А Лучина так и остался стоять с открытым ртом.
Головня поднялся в становище и неспешно двинулся в свою избу. Перед ним волной плыла тишина. Общинники, завидев вождя, умолкали, провожали его почтительными взглядами, дети переставали носиться как угорелые, замирали, словно видели перед собой опасного зверя, а гости по своему обычаю снимали колпаки и кланялись; коверкая слова, желали долгих зим и крепкого здоровья.
В хлевах бабы вычищали лопатами навоз, мужики развозили по дворам сено в санях, невольники гнали с пастбищ лошадей, катали бочки, таскали на спинах мешки, на самом краю площадки для собраний толстобрюхие псы жадно лизали раскиданные вперемешку с навозом рыбьи очистки.
Внезапно Головню нагнал Чадник. Пересыпая свою речь славословиями, принялся сулить горы железа и меди, если вождь запретит прочим гостям привозить металлы. «Недруги порчу наводят, злобствуют. Как с такими бороться? Клык-Зубоскал твоих людей за нос водит: сверху хорошую крицу кладет, а снизу — дрянь. А у меня-то металл завсегда чистый, без шлака. Я ж слитками меняю, а он — кусками. Прохиндей каких мало, всему нашему делу позор. Да и Пещерник такой же: говорит, рудное железо, а я точно знаю — из мертвого места, переплавленное, оттого и ломается, к морозу нестойкое. Уж такие ловкачи, прости богиня… Да вот еще у меня тебе подарочек имеется, великий вождь: целая бочка отменной соли. У пришельцев такой нет. У горных людей выменянная, из глубины добытая…».
— За соль благодарю, — на ходу ответил Головня, не оборачиваясь к нему. — Пришлю тебе слугу, он возьмет. А про металлы подумаю.
— Подумай, великий вождь, подумай. Я без обмана, только из уважения к тебе.
И отстал.
Перед частоколом двора, у калитки, уже толпились люди. При виде вождя заволновались, сунулись к нему, оттирая друг друга — копейщики растолкали нетерпеливых, Головня шагнул во двор и выругался, чуть не споткнувшись о шмыгнувшую под ноги собаку.
До позднего вечера творил суд и выслушивал просьбы. Сидел на скамье, буравил жалобщиков зелеными зрачками, почесывался и грыз корень черноголовника. Общинники шли непрерывным потоком — плакались на гостей и соседей, обвиняли друг друга в разных пакостях, просили поженить детей. Вождь терпеливо вникал в их заботы, думая с тоской, что вместо великих дел занимается разрешением мелких дрязг.
Последними перед ним предстали два Рычаговских охотника. Один — юный, белобрысый, с покатым бычьим лбом — неторопливо разъяснял суть дела, показывая на соперника — объемистого, коротконогого, с глазами навыкате:
— Закон Науки не чтит и тебя, великий вождь, тоже. Как Наука велит? Что мое — то мое, а что твое — то твое.
— Так и есть, — важно кивнул Головня, благосклонно принимая из рук слуги туесок с сушеной ягодой.
— Ну вот. Так чего он возбухает? Разве я не по закону?
— Какому закону! — воскликнул старший неожиданно высоким голосом. — Где это видано… Мы ж делиться должны… ну, по-соседски, по-родственному… То есть, я что хочу сказать — не по-божески это. Разве не так, великий вождь?
— А ну стойте, — Головня утомленно потер нос. — Давайте сначала.
— Дело, значит, такое, — с готовностью кивнул младший. — Был у меня большой двузуб — рукоять сосновая, а острия железные, с насечками — у Краснощека-гостя выменял на пять пятков лисьих шкурок да два рыбьих клыка. Было это, дай бог памяти, зиму назад. Мы тогда ходили по ту сторону Тихой реки, на буграх. Хороший такой двузуб, завсегда у меня в сеннике стоял. Хотел с ним на медведя пойти, да все недосуг. Сам понимаешь, великий вождь — это дело основательное, подготовиться надо, с мужиками идти, а у нас то покос, то рыбалка, то дрова привезть… Я ж в семье один труженик, рабов нет, а на шее — жена да три сопляка! А тут приглянулся этот двузуб соседу. Ну, приглянулся — и ладно. Разве ж я без понимания? Ты попроси — я дам. Правильно?..
— Неправильно! — встрял старший. — Где это видано…
— Тихо! — рявкнул Головня. — Пусть он закончит.
— Ну вот, значит, — продолжил младший. — Взял он его без спроса и пошел на медведя. Я прихожу — а двузуба нет…
— А чего мне просить? — опять не выдержал старший. — Вроде из одной общины… Да и без надобности он тебе. Что я, не видел разве? Стоял и ржавью покрывался, все равно как брошенный…
— Это уж не твоего ума дело…
— Как же не моего!
— Цыц! — грянул Головня, ударил ладонью по скамье. — Разошлись… Медведя-то завалил?
— А то как же! — самодовольно ответил старший. — У меня рука набита, всякого спроси. Ежели на медведя собираются, всегда меня зовут. Свой-то двузуб, как на грех, сломался, а тут егонный стоит, глаза мозолит…
Головня поднял ладонь, приказывая обоим молчать. Поразмыслив, сказал:
— Великая Наука карает того, кто берет чужое. Взявший должен вернуть забранное или отдать то, что захочет обобранный им. Так велит Наука! А потому ты, взявший без спросу двузуб, виновен и отдашь ему отнятое, а вдобавок еще и поделишься добычей. Чей двузуб, того и добыча.
Старший изумился:
— Это как же? Мы разве не одной общины люди? Ты же говорил… И потом — бездельник он! Срамно смотреть! Разве ж по правде это?
— Что мое — то мое, — повторил Головня. — А что твое — то твое. Таков закон Науки. — Он хлопнул по коленке, подзывая слугу: — Кто там еще? Много?
— Слава великому вождю! — весело крикнул младший, пятясь к выходу и мелко кланяясь. — Завсегда богиню молю, чтоб продлила твои зимы, великий вождь. И дочек к тому же понуждаю. Уж они у меня такие хорошие, такие умные! Заглянул бы к нам, великий вождь! У меня жена болтанку делает — пальчики оближешь. Это тебе каждый подтвердит. Крепкого здоровья и долгих зим, великий вождь!
Он выкатился, нахлобучив истрепанный заячий колпак, а вслед за ним вышел старший, что-то неразборчиво бурча и качая головой.