Дверь снова открылась, и внутрь, отпихнув слугу, ступил Хворост. Морщинистое лицо его, обильно заросшее белым волосом, было напряжено, спрятавшиеся под завесями бровей глаза смотрели тревожно.
— Страшная весть, великий вождь! — воздел он руки, остановившись у порога. — Измена!
Головня так и взвился филином. Гаркнул, вскакивая с лавки:
— Кто?
Хворост дрогнул губами.
— Сполохова мачеха да бабка-ворожея. Порчу на тебя наводили. Заклинали духов.
Небо лопнуло по верхней кромке, просело, излившись чернотой. Низина стала белесой как старая кость, холмы вплавились в сумрак, сдавили ее с двух сторон угольными захватами.
В женском жилище бабка Варениха чародействовала над огнем, призывала добрых духов помочь Зольнице, избавить ее от злых напастей. Сыпала в пламя заговоренную траву и белый конский волос, кричала гагарой и выла по-волчьи. Тягуче пела заклинания, то и дело замолкая, словно прислушивалась:
— Мощный бык земли… рыбоглазая кобылица! Явитесь, научите меня!.. Я — мощный бык… реву! Я заржала… рыбоглазая кобылица! О госпожа, приказывай! Каждый, с кем вместе иду, пусть слушает ухом. Пусть не следует позади меня тот, кому не скажу: иди! Впереди, ближе дозволенного вам, не остановись! Пусть каждый смотрит зорко! Пусть слушает чутко!.. Берегитесь вы! Смотрите хорошенько! Будьте все такими… все, сколько вас есть. Ты с левой стороны, госпожа с посохом! Если, может статься, случайно пойду не той дорогой, прошу тебя: направь! Распорядись!.. Укажи путь, госпожа мать моя, избавь от ошибок! Вольным следом лети!.. Расчисть мне широкий путь! И ты, седобородый почтенный Огонь, прошу тебя: на все мои думы, на все мои желания согласись… выслушай!.. исполни!.. Все до единого — исполни!
Варениха хлебнула из кружки и с шумом разбрызгала вокруг себя воду. Потом сделала это еще раз и еще. Глянула на Зольницу — меловые глаза ее белели в полумраке.
— Принесла, что просила?
Зольница быстро протянула ей извалянный и слипшийся комок шерстяных волосков.
— От меховика его… чудом не заметил. И вот… от другого. Держи.
— Ах-ах, — покачала головой бабка. — Не на человека — на одежу его заговор падет.
— Да хоть так. Ты ворожи, ворожи, не сбивайся.
Варениха покусала оба комка стесанными шаткими зубами, будто сучила нить, потом бросила их в слабое пламя.
— Рыбоглазая кобылица, мощный бык, слышу вас! Рыбоглазая кобылица, мощный бык, вижу вас! Бросьте громогласный, пронзительный клич! Издайте оглушительный, сильный вопль! Обрезатель душ, грядешь тяжелой поступью. Руки твои — косы, ноги твои — вихри. Рыбоглазая кобылица, мощный бык! Скажите ему веское, божественное слово! Обратите к нему убеждающую речь. Вас заклинаю, духи-покровители! Да не пройдет мимо, узрит обращающуюся к нему. Вот я кидаю Тебе, великий Огонь, часть одежды этого человека. Напитай ее болезнью. Передай ей проклятье. Вот я говорю Тебе имя человека — Чадник. Вот я говорю, кто он — гость. Вот я предаю в твои руки его жизнь — да отравишь ее. Вот я предаю тебе в руки его судьбу — да сломаешь ее. Избавь, освободи, очисть от его дыхания землю.
Зольница дрожала кончиками пальцев, дышала густо, неистово, вспоминая своего мучителя. В сумраке, в вязкой темноте горели чужие глаза — девки и бездетные вдовицы, затаив дыхание, следили за Варенихой. А та швырнула в огонь несколько лучин — пламя вновь вспыхнуло, запрыгало на углях, раздвинув колеблющийся круг света. Зольница протянула ей еще несколько волосков — длинных и черных.
— Из гривы лошади. Пусть тоже падет. И коровы его… и слуги… все, все!
Варениха пошептала что-то над волосками и швырнула их в огонь.
— Все уйдет, все пройдет… как зима, как лето. Верь и проси, верь и проси. За печали твои взыщется с недругов. Земля их погубит, ветра закружат. Парша испортит шерсть скотине, копытница разъест ноги. Верь и проси, верь и проси!
— А за пасынка моего, за мужа кто ответит? — воскликнула Зольница, плача.
— Придет, придет облегчение. Иди, не оборачиваясь, гляди, не косясь. Кто ступает следом, того нет, пока не заметишь. Страшен зримый, а незримый пуглив. Того нет, кто меня не видит. Ах, ах, аушеньки! Плюнь себе в ладонь, да размешай с землей, да сохрани на ночь. А поутру выйди к реке, да там и зарой. И такие слова говори: «Ой, река, река. Унеси все беды и печали, забери все невзгоды. Утопи злословников, поглоти злодеев. Все, кто горе причинил — да захлебнутся в тебе. Во имя Огня и духов света!». А как скажешь, обернись вокруг себя пяток раз, да возвращайся, не глядя за спину. Тут-то и исполнится, тут-то и исполнится, родимая, так-то, так-то…
Она бормотала, с усилием поглаживая заскорузлыми ладонями измятые, бледные щеки Зольницы, точно лепила ее лицо из глины. Та смотрела на нее с мольбой и отчаянной надеждой:
— Правда ли? Правда ли, старая? Так ли?
И другие бабы поползли, протягивая руки, к Зольнице, окружили ее тесной гурьбой, запричитали, подвывая, заскользили ладонями по ее изношенному, ветхому нательнику, по ломким космам, по худым плечам и морщинистой шее. Загудело жилище, забурлило голосами, и огонь, подхватывая этот порыв, тоже всколыхнулся и весело затрещал.
Тут-то и вошел в жилище Жар-Косторез. Вошел — и замер, уставившись на исступленных баб. Не сразу его заметили, еще изгибались, как трава на мелководье, елозили ладонями по телу Зольницы, стонали, сочувствуя подруге, пока не грянул чей-то вскрик, и скопище распалось как ком рыхлой земли. Бабы торопливо расползались по углам, лишь Варениха да Зольница остались возле костра, дико таращась на вошедшего.
Тот стоял и смотрел, блестя капельками тающего инея на кургузых усах и бородке. Со щек сползал морозный румянец. Косторез держал обеими руками круглую берестяную коробочку, в каких бабы хранят иглы и мотки нитей. Забормотал, чтобы нарушить тягостную тишину:
— Поворожить бы… мне. Вишь, приперло… Жизнь за глотку… Ты бы, Варениха… — он замолчал, не договорив, с досадой прикусил губу. Видел, что явился не вовремя, но уходить не хотел: знал, что второй раз прийти не решится. Помялся, затем опять поднял глаза на бабку: — Ну что? Как?
Та всплеснула руками, тяжело поднялась, опершись ладонями о колени, проковыляла к нему. Затараторила:
— Как же, как же, благодетель, уж ты только скажи, а я — тут как тут. Только скажи. Могу и о будущем погадать, и хвори заклясть, и порчу отвести. Сам ведаешь — не от кривды мое умение, а от правды, от истины; от матери досталось, а уж мать сам Отец Огневик уважал, я-то знаю, врать не буду. Да ты и сам помнишь, конечно. Как не помнить! Чай зим-то уж сколько на свете живем! И тебе, родовичу моему, помогу. Как не помочь! Свой же, Артамоновский, не то, что эти — грязь, тьфу. Вижу, подарочек принес, Жарушка? Я подарочки ой как люблю! В них — вся доброта заложена, вся благость. Ай как хорошо, ай ладушка!
Она забрала коробочку у Жара и умильно прижала ее к груди. Косторез же, немного приободрившись, повернулся к Зольнице, промолвил, изображая сочувствие:
— Говорил с вождем. О тебе. Но разве разжалобишь? — Он вздохнул. — Ни в какую.
Та вдруг ощерилась с неожиданной радостью.
— Скоро Огонь Свое слово скажет. Приберет и вождя твоего, и Чадника, и всех прочих. А может, и тебя, Жарушка. Думаешь, избегнешь судьбы, хвостом перед ним крутя? Всех вас, ублюдков, кара постигнет, всех до последнего! — Она перешла на визг. — Будете в прахе перед Ним ползать, умолять о пощаде, и никто не вступится за вас, отщепенцев и изгоев, противны вы всем, как блевотина.
Жар попятился, задрожав челюстью, безотчетно коснулся трясущейся рукой связки оберегов на цветастом поясе. Губы сами прошептали заклинание. Варениха переполошилась, всплеснула руками.
— Что ты, что ты, милая! Охолони! Никак, демон вселился? Кыш его, кыш! Уйдите, силы злые, ползите прочь, твари подземные, отступи, Лед, ослабь хватку…
Но Зольница лишь расхохоталась.
— Теперь-то нет им спасения, подлецам. Не только Чаднику, но и вождю вашему и всем прихлебателям его! За пасынка моего и за жену его перед Огнем ответит! Корчиться в муках будет, а я стану хохотать над ним и плевать в него. Так-то!
— Б-безумная, — выдохнул Жар.
Варениха так и плясала перед ней:
— Молчи, молчи, бабонька! Не ты это говоришь, а злые духи в тебе говорят! Чур их, чур! Изыди! Ах, горе-то какое! Вот уж горе!
— Ты сама, старая, Головне жизнь погубила, — смеялась Зольница. — Сама на него порчу навела. Бросила волоски в пламя и заговор сказала. А волоски-то эти — из гривы его кобылы. Ха-ха! Теперь уж не минует его кара Господня. Ни за что не минует! Слышите, бабы? Вы все — свидетели моего слова. Все повязаны клятвой. И ты, Жар, слышишь? И на тебя падет мое проклятие, если не вспомнишь о роде. Брось тесать каменную бабу, вернись к Огню! Иначе сдохнешь вместе с Головней в грязи и смраде.
Косторез развернулся и, откинув полог, бросился наутек. «Вот где гнездо крамолы, — думал он. — Вот где предательство». Хотел прямиком кинуться к вождю, поведать об изменнице, да вдруг стало жаль помешанную бабу — все-таки своя, Артамоновская, зачем губить? Пусть ее беснуется в жилище, никому не страшная. Что ее заклятья и ворожба против Науки? Дым и прах.
Желтым-желто мерцали окна в срубах, пронизывая морозный сумрак, и курчавилась сосновыми кронами тайга, каймой охватывая стойбище. Меж деревянных жилищ — ровных, с покатыми от снега крышами, — на отлете тут и там, втыкаясь жердями в провисшее небо, горбато топорщились постройки земляные и шкурные. В них слышались глухие голоса, детский плач и собачий лай: от лютой стужи псы тоже тянулись под кров. Становище раскинулось широко: к срубам лепились сенники, хлева и кладовые, окруженные общим плетнем, на задах виднелись загоны. Иногда из едва заметных в темноте скотников доносилось тоскливое мычание — коровы, соскучившись по хозяевам, звали их, надеясь хоть сейчас, ввечеру, выйти из провонявшего мочой и навозом хлева.
«Ко Льду, — думал со злостью Жар, шагая широко, как на выгоне. — Не хватало еще бед от заполошных баб. Давно пора их жилище поставить на отшибе. Да и прочую голытьбу — туда же. Чтобы всякая рвань под ногами не путалась. Пусть знают свое место». Злость рождалась из страха, а страх происходил от досады: зачем было соваться к этим ведуньям? Они там как волчицы в логове, пусть перегрызут друг друга. Лишь бы его не трогали.