— Скиньте с него колпак, — велел Головня.
Один из воинов зацепил пятерней торчащую верхушку колпака, стянул с курчавой башки пленного. Ожог скривился от отвращения, Головня же усмехнулся.
— Тоже боится, — сказал он Ожогу. — Кисло ему здесь, паршивцу. Одиноко. Вместе с собратьями он — сила, а один — слаб как птенец. И все волшебство его — пфф, дым! — Вождь осклабился, поворачиваясь к пришельцу. — Что скажешь, бесеныш? Не ожидал такого оборота?
Пленник что-то залопотал, часто-часто прищелкивая языком, пал ниц, заелозил смоляным лбом по истоптанной, в жирных пятнах, шкуре. Ожог в растерянности бросил взгляд на вождя. Тот невозмутимо слушал лопотанье пленника, потом велел стражникам:
— Захлопните ему пасть.
Оба воина наклонились и одновременно ударили пришельца: один — по затылку, другой — в левый бок. Пленник замолк, вскинул рожу, как схваченный за загривок щенок.
Полог за его спиной смялся, отплывая в сторону, и в шатер вошел Осколыш. Был он чумаз и напряжен, меж распахнутых половин измазанного сажей меховика проглядывал хрусткий от замерзшего пота нательник.
— Звал, великий вождь?
Увидев курчавую макушку, осекся, застыл изумленно.
— Звал, звал, проходи, — подбодрил его Головня.
Кузнец, суеверно сторонясь пленника, прошел к очагу, опустился возле него, скинув со спины меховик.
— Ожог подарочек привез, — ответил вождь на немой вопрос. — Каков, а?
Осколыш покосился на пленника и поспешно отвел взор — боялся сглаза. Пожал плечами, не зная, что сказать.
Вскоре подтянулись и остальные помощники. Заходили по всякому: кто — волнуясь, в тревоге, а кто — и безмятежно, пряча зевоту в ладони. Но все, стоило им заметить пленного, столбенели и бочком протискивались к очагу.
От набившихся внутрь людей в шатре стало душно, завоняло потом и слежалыми шкурами. Головня выгнал слуг, чтоб не задохнуться, спросил Ожога:
— Друга нашего, Огонька, не видал ли?
— Есть там кто-то из наших, — ответил тот. — На собаках ездит. А уж как его по имени, того не знаю, великий вождь. Уж не серчай.
— Он это и есть, — процедил Головня, кривясь от ненависти. — Больше некому. Прямиком в мои руки идет…
Последним из помощников приковылял Хворост. Узрев Ожога, радостно обнялся с сыном, потрепал по вихрастой башке.
— Вернулся, значит. Живой. О брате-то слыхал? Ох печаль, печаль…
Ожог, нахмурившись, выслушал о злоключениях Пара. Полыхнул очами, глянув на пленника, невольно потянулся к ножнам и засопел, сдерживая гнев.
Затем явился один из писарей — желтолицый, обрюзгший, с крючковатыми пальцами и длинными грязными ногтями. Склонился подобострастно, не обращая внимания на черного воина:
— Ты звал, великий вождь?
— Чадник говорил, ты языку пришельцев обучен, — сказал Головня. — Перетолмачить надо. Вон видишь, сидит?
Писарь бросил небрежный взгляд на пленного.
— Перетолмачу, великий вождь.
— Ну садись сюда, коли так. Откуда по-ихнему знаешь?
Писарь протиснулся мимо стоящих по бокам от пришельца воинов:
— Я ж — из Федорчуков. Мы под этими демонами две зимы сидели, пока ты по милости своей не освободил от их петли.
— Что ж, все Федоруки по-ихнему болтать наловчились?
Писарь лукаво осклабился.
— Меня всегда к знаниям тянуло, уж таким уродился.
— Ладно, спроси его, кто такой, и сколько у них людей.
Писарь, старательно вытягивая губы в диковинных звуках, прощелкал что-то пленнику. Тот оживился, повернул к нему вороное ухо, внимая. Потом начал отвечать. Помощники вождя с суеверным ужасом прислушивались к диковинному разговору.
Выслушав ответ, писарь вымолвил:
— Трудно его понять, великий вождь. Странно произносит… едва-едва улавливаю.
— Ты не дуришь ли меня, писарюга? — подозрительно спросил Головня. — Смотри, у меня с такими разговор короткий.
— Что ты, что ты, великий вождь! Матушкой Наукой клянусь и ее присными… У них ведь там в каждой общине свой язык — демон ногу сломит. — Он вздохнул, вытер взмокший лоб.
— Это тебе пленный наш поведал?
— Я это еще в общине узнал, когда пришельцы с нас пушнину трясли.
— Так чего этот шелудивый говорит? Ты вопрос ему растолковал?
— Растолковал, великий вождь. — Писарь почесал горбатый нос. — Говорит, людей у них с… полторы сотни наберется. Это значит, семь раз по пять пятков. А начальник — Вилакази… он становищем управляет… на берегу большой воды… только он — не вождь, а навроде помощника… их много, таких помощников…
Вилакази… При звуке этого имени Головня окаменел лицом и сжал кулак — впившиеся в ладонь пальцы аж покраснели от натуги. Процедил, дергая волосатой щекой:
— Помню-помню, как же. Черноглазый вонючий пес, явился по наши души. — Он снова поглядел на писаря. — А Огонек с ними ли? Спроси. — И вперил в пришельца острый взгляд, весь подавшись вперед.
Пленный переспросил что-то у толмача, потом залопотал, горестно мотая головой.
— Говорит, есть у них какой-то проводник из местных. Только как его по-нашему — не знает. Они зовут его Следопытом.
— Спроси его, много ли в отряде опытных бойцов? У всех ли есть громовые палки?
Писарь начал, запинаясь, переводить, а Головня, прервав его, грозно добавил:
— И пусть покажет, как с этими палками управляться.
Писарь, сбившись, кивнул, начал переводить, глотал слова, как заика. Пленный, выслушав, с готовностью закивал.
— Говорит, покажет. А что до бойцов, то собирали их, говорит, с бору по сосенке. Есть опытные, ходившие аж до Железных гор — таких с половину будет. А есть и новички, ни разу в человека не стрелявшие. Таких, говорит, тоже навалом. Явились, говорит, счастья искать. Думают легко взять, потому что у нас, говорит, такого оружия нет, как у них.
— Мы верой сильны! — пролаял Хворост. — Истиной могучи. Что нам их палки? Тьфу, да растереть.
Головня посмотрел искоса на старика, обкусывая ноготь на большом пальце, затем поднял глаза на стражей:
— Отведите-ка молодца к коновязи. Да глаз не спускайте. — Обвел взглядом помощников. — Ну что, господа советники, обмыслим, как поступить нам, грешным.
Разговаривал он с помощниками недолго, но бурно: стражи, стоявшие снаружи, сквозь цветастую ткань шатра слышали, как отчитывал Осколыша за медлительность, тот отбрехивался, бубнил что-то о нерадивых писарях. Затем Хворост о чем-то скрипуче доносил, а Лучина громыхал язвительным смехом. Потом зазвенел переливами, как журчащий родник, голос Штыря, и снова грянул вождь: «Баста!».
На том совет и закончился.
Из шатра выходили угрюмые. Штырь, дыша из-под колпака в лицо Осколышу, разводил руками:
— Мы-та, мы-та с цтобою як? Ведь не воины!
Тот отвечал, поводя широкими плечами:
— А як богиня на душу положит.
И зашагал, косолапя, прочь.
Спустя какое-то время показался из шатра и вождь. Сопровождаемый писарем и Ожогом, подступил к озябшему пленнику, понуро стоявшему у коновязи (на шею его была накинута петля), сказал:
— Ну показывай, как с палкой обращаться. Да не вздумай обмануть — живьем под лед спущу.
Имя свое Манессе получил в честь древнего вождя красного народа — Манессе Норесеба. Во времена отцовской молодости среди кхоса пошла мода давать детям экзотические намские имена — считалось, что это принесет ребенку счастье. Самих нама осталось очень мало — они почти растворились среди кхоса и зулу, в памяти народной превратившись в могучих колдунов, хранителей древних знаний. Породниться с ними считалось почетным у жителей Лесотской империи.
Отец Манессе всю жизнь перебивался с хлеба на воду, работал то столяром, то грузчиком в порту. Говорят, когда-то их семья была зажиточной, владела обширными землями на севере, но частые неурожаи и беспрерывные войны с Конголезской конфедерацией разорили ее вконец. Дед думал открыть дело на побережье, хотел возить древесину на Мадагаскар (где с этим было туго), заложил свой кусок земли шонийским ростовщикам. Но дело прогорело, едва начавшись: одно судно потонуло, выйдя из порта Доннибрука (негодяй-продавец надул неопытного в этом ремесле агрария), а второе перехватили разбойники в Мозамбикском море. Кредиторы были неумолимы. Чтобы расплатиться с ними, пришлось продать дом. Манессе навсегда запомнил их склизкие взгляды, которыми они марали мать, и мерзкие, доводящие до безумия, усмешки.
— Сочувствую… мнэ… сочувствую, — говорил низенький господин, обмахивая потное лицо белым батистовым платком. — Если хотите, детей можно в приют… я знаю один, мнэ-э… не желаете?
— Нет, — буркнул отец, сидя с опущенной головой на старом дедовском сундуке.
— Ну как хотите, мнэ-э… я только из расположения к вам…
Как это было унизительно: переехать из каменного двухэтажного дома в барак для неимущих! Словно рухнул в выгребную яму и барахтаешься там, а наверху ходят люди в ботинках из козьей замши и сандалиях с посеребренными застежками. Деда от горя хватил удар, а отца словно оглоблей переломило: из бодрого здоровяка-сангвиника он превратился в мелочного завистника, вымещающего на жене и детях всю злость за неудачно сложившуюся жизнь. Едва дождавшись, пока Манессе исполнится четырнадцать, отец выставил его за дверь, сказав: «Теперь корми себя сам».
И Манессе начал вести самостоятельную жизнь: продавал на улицах газеты, разносил посылки, работал в пекарне. Так продолжалось до двадцати лет. Сияющих перспектив не просматривалось, судьба упорно гнула его к земле, как тот булочник, что повозил Манессе носом по кирпичному полу, когда тот в спешке обронил сверток с миндальными печеньями. Тогда-то Манессе и решил: надо что-то менять. И завербовался в отряд собирателей пушнины.
Подъемные ему выдала торговая компания Северных морей — главный поставщик мехов на рынки Лесото и Конго. А чтобы не вздумал умыкнуть хозяйские денежки, на правом плече выжгли клеймо в виде сидящего орла с поднятыми крыльями. Целый месяц Манессе вместе с группой таких же искателей счастья добирался на судах и перекладных до Соснового городка — одной из баз компании по ту сторону Кавказа. Толстый лысый куратор, приставленный следить за ними, больше думал о шлюхах и выпивк