е, чем о своих подопечных. Всю дорогу под разными предлогами выуживал из них монеты (то дать на лапу таможеннику, чтоб не слишком шуровал в багаже, то переплатить вдвое дорожникам, чтобы получить вне очереди лошадей). Под конец пути все остались с пустыми карманами. «Ничего, — гудел куратор, хлебая яблочный самогон. — С первой же добычи миллионерами станете».
Если бы! Северный край Манессе ужаснул. Мало того, что новоявленного собирателя пушнины чуть не смыло за борт ледяной волной, когда видавшая виды посудина попала в шторм, так у него еще и сперли вязаный шарф, из-за чего Манессе подхватил воспаление легких и месяц провалялся в завшивленном, пропахшем касторкой лазарете.
Жутким видением отпечаталось в памяти, как смеялся над ним, блестя железным зубом, противный слюнявый старик с бородавкой на подбородке:
— Ха-ха, еще один мешок с костями! Мало их раскидано по Северной земле. Мужичье не совладало, теперь гонят молодняк. Мой тебе совет, новый: уматывай отсюда, пока цел. Здесь тебя сожрет цинга и морозы. Здесь не место таким, как ты: безусым юнцам с пустой башкой. Грезь о подвигах там, где снег лежит лишь три месяца в году, а здесь, в этой холодной земле, ты быстро пойдешь на прокорм мохнатым людоедам. Ха-ха, небось, обещал уже какой-нибудь толстозадой зазнобе вернуться через год с полным кошельком? Уплывай на первом же судне — будешь рассказывать внукам, как побывал в стылой стране. Не дай бог тебе польститься на посулы негодяев-лейтенантов. Стрелы туземцев бьют без промаха, а копья у них ой как остры! Могут подпортить тебе шелковую шкурку, ха-ха!..
Бритый налысо лейтенант с золотушными отметинами на шее, явившись за Манессе, прервал эти излияния, рявкнул:
— Мведжила, навозный жук! Опять свою агитацию разводишь? Проваливай, сукин сын, здесь тебе не подадут. А ты пойдешь со мной, — сказал он Манессе. — Пора отрабатывать денежки компании.
И повел его в казарму, наставляя по дороге:
— Север любит смелых. Без смелости здесь никуда. Проявишь слабину — считай, пропал. Станешь как Мведжила. А покажешь характер — все перед тобой лягут. В тайге сразу видно, кто чего стоит. Никогда никому не жалуйся. Здесь этого не любят. Как бы ни крутила тебя судьба, сцепи зубы и терпи. Таких уважают. К таким удача и летит. А станешь плакаться — растопчут, еще и на костях твоих попляшут.
Манессе шел и мотал на ус, а со стороны моря несло стылой влагой, от которой немел кончик носа и смерзались ресницы. «Уж я-то не заплачу, — думал он. — Я добьюсь своего». Вспоминались ему березовые рощи родного Лесото, и бабы в цветастых платках, поутру гнавшие хворостинами гусей, и дрожащий серый зной над черепичными крышами, и скрип колодезного рукава. А еще вспоминались дремлющие на мощеных перекрестках ямщики, раскидистая липа, дремотно заглядывающая в полураскрытое окно, новогодние фейерверки над разукрашенными елями, мокрый осенний снег, слякотно чавкавший под ботинками, пронизывающий майский ветер, вечерняя иллюминация на центральном бульваре, яркие театральные афиши, дурманящие запахи из кондитерской на улице Вильбоода, оглушительные свистки паровоза, прибывающего на вокзал Четырех инкоси, пьяные песни Веселого квартала и черный поток рабочих, с громким шарканием текущий по проспекту Чаки к железоделательным заводам Мавеве.
После гудящего как муравейник, никогда не засыпающего Доннибрука Сосновый городок угнетал своей оцепенелостью. Даже вечно дрожащие от криков и хохота кабаки тонули в тишине и застылости, со всех сторон подступавших к селению. Лишь море неумолчно шумело, накатываясь на обледенелый берег, да кричали чайки, летавшие над тяжелыми дымчатыми волнами.
«Мведжила — шона, — подумал Манессе. — Стану я слушать какого-то шона! Они обманули деда. Но меня им не провести».
По закону он имел право отказаться идти в дальнюю экспедицию, пока не прожил «за горами» один год. Рекомендации компании, розданные новичкам, даже предписывали это: боссам не хотелось терять людей, на которых потрачены немалые средства. Но Манессе решил сразу кинуться в омут, чтобы познать себя: так щенка бросают в воду, чтобы посмотреть, выплывет ли.
Отношение к волосатым дикарям у работников компании было самое пренебрежительное. «Мы для них — боги, — объяснял Манессе младший клерк городского суда — высокий полноватый парень с прилизанным пробором. — Им и удрать-то некуда — привязаны к маршрутам перекочевок. Воевать не умеют совершенно. У них даже оружия нет, потому как вера запрещает. Приходи и бери голыми руками». «Чего ж тогда народ так неохотно к Вилакази идет?» — спросил Манессе, успевший наслушаться рассказов об ужасах, творящихся на Еловом острове (туда планировалась экспедиция, в которую он записался). Клерк пожал плечами. «Тамошний вождь, говорят, — великий колдун. Я в это не верю, конечно. Но аборигены перед ним трепещут. Этакий божок, знаешь ли. Подчинил себе всех соплеменников до Черного берега, убил нескольких наших. Вилакази к нему ездил, хотел договориться… Очень накладно отправлять военную партию в такую даль. Разогнать это сборище — пара пустяков. У них и винтовок-то нет, одни копья да луки. Суть в том, что недавно об этом вожде никто и не слыхивал. Откуда взялся? Бес его знает. У этих белозадых черт ногу сломит, конееды паршивые. Думаю, пришел с севера, от зверолюдей. Теперь весь Еловый остров — его. Компания в убытках. А первый спрос — с Вилакази. Капитан-лейтенант за все в ответе».
Манессе завороженно внимал его словам. Колдун, зверолюди, волосатые дикари — все эти слова, казавшиеся столь волшебными в Лесото, здесь выглядели обыкновенными, будто ожила сказка, и он провалился в нее с головой, и никого уже не удивляли крылатые чудовища, плюющиеся огнем, и могучие волшебники, творившие крепости из воздуха.
А потом была переброска к Еловому острову на новеньком, сверкающем латунью пароходе, и высадка в диком краю, среди утопающих в сугробах кустов багульника и изнемогающих под тяжестью снега сосен.
Вилакази держал перед солдатами речь. Сказал, что дикари уже получили по носу, когда напали на Черный форт, и теперь осталось лишь разорить их логово, чтобы по всему острову воцарились мир и порядок.
В Черном форте, стоявшем на берегу одноименного моря, сделали остановку: подковали лошадей, привели в порядок оружие и снаряжение, взяли туземного проводника. Гарнизонные солдаты — все как один с выбритыми висками и затылками — жадно выспрашивали у вновь прибывших новости, клянчили табак и кат. По форту они ходили в туземных меховиках с облегающими мохнатыми колпаками, лошадей тоже держали местных — жирных, косматых — причем, отдавали предпочтение кобылам, говоря, что они куда выносливее жеребцов. Скакать на таких кобылах было несподручно (слишком тяжелы), зато перевозить грузы — самое то. Манессе они казались неказистыми — маленькие, толстые, с густой шерстью, которую приходилось часто расчесывать — не лошади, а карикатура на животных. Сам он ездил на коне, полученном в Сосновом городке. Ездил часто, привыкал к седлу. Ветераны, короткостриженые усатые зулу, покрикивали на новичка:
— Зверя загоняешь, городской. Гляди, падет от опоя. Чаще пот ему вытирай — запарился уже.
Сержант, маленький щуплый ндебеле, поджимал вывернутые губы, глядел на Манессе с досадой.
— Повесили ж на шею малька, — ворчал он. — Нос ему вытирай теперь…
Манессе, злясь, хорохорился перед сержантом:
— Вы меня еще в деле не видали. Посмотрим, кто чего стоит.
Сержант не отвечал — грыз мундштук и уходил в протопленную бревенчатую казарму, хромая на правую ногу: память о конголезской пуле, полученной в Третью войну.
Иногда Манессе забирался на деревянные стены и оглядывал окрестности: бесконечное море ельника, стянутое неровными серыми швами речушек; слева — заросшие лиственницами холмы, шишками торчавшие из пенистого безбрежья тайги, а над ними в колючей пелене мороза — дымки становища туземцев. От форта бурым жгутом тянулась просека.
В форт забредали аборигены, меняли у солдат пушнину на сушеные листья ката. Манессе то и дело натыкался на них возле казармы. Они стояли там, зябко переминаясь в ноги на ногу, идиотские улыбки просвечивали сквозь распушенные бороды. Спрашивали, дыша в лицо рыбным запахом:
— Кат нет? Нет кат?
Манессе с отвращением отпихивал их, грозил:
— В морду дам, сволочи, если не отстанете.
Как же они были похожи на забулдыг из родного Доннебрука! Такие же вислогубые, опустившиеся, грязные. Совали под нос связки шкурок:
— Кат! Дай кат! Дай!
Солдаты гарнизона безбожно надували их, беря за щепоть ката по пять-шесть соболей. Смеялись, глядя на удивление Манессе:
— Да они за эти листочки и сто хвостов принесут. Глянь — едва ходят уже. Кабы не кат, давно бы уже дух испустили.
По форту бегало несколько детей-полукровок, рожденных аборигенками от черных воинов: светлокожие и голубоглазые, с толстыми африканскими губами, они заставляли Манессе вздрагивать каждый раз, когда он смотрел на них. Солдаты играли с ними, угощали вяленым мясом и брусничным вареньем.
Местный служака, худой и высокий шона с преждевременно выступившей сединой, рассказал ему о недавнем налете на форт:
— Думали врасплох нас застать, дьяволы волосатые. Куда там! Соседи заметили, прибежали к нам, руками машут: идут враги с севера. Мы, конечно, местных под крыло, ворота — на засов, но всех-то не втиснешь! Майор отрядил в становище двадцать человек, остальных расставил по стенам. А дьяволы только сунулись сюда, и даже связываться на стали, ринулись на соседей. Ох и пальба была там, скажу я тебе! Майор смекнул, что у наших скоро патроны кончатся, вывел, значит, тридцать человек и пошел с ними к становищу. В крепости только десяток инвалидов и осталось. Бабы воют, дети ревут, винтовки стрекочут, туземцы вдалеке голосят — конец света! Лейтенант наш майору говорит: мол, ловушка это. Нарочно так сделали, чтобы выманить гарнизон. А тот ему: «Что ж теперь, своих бросать?». Вышли мы к становищу — а там уже рукопашная. Наши с коневодами режутся. А внизу лежат тела туземцев — видимо-невидимо. Одно на другом, вповалку. Крепко им, видать, досталось. Эти туземцы тупы как пробка, атаковали напрямик, не скрываясь, перли на лошадях через снег, а нашим только этого и надо. Расстреливали их как уток. Закричал наш майор: «Вперед, ребятушки, за государя императора и родную землю!». Ударили мы на них, да так, что те кубарем с холма покатились — только их и видели. Командир их, с медвежьим черепом на башке, в плен попался. Поддели штыками его кобылу, а самого — в аркан. Когда приволокли к майору, тот с ним и толковать не стал — хотел вздернуть на ближайшей сосне, да следопыт отговорил. Слишком, мол, легкая участь для такого негодяя. Упросил майора отдать ему пленника, и самолично отрезал ему нос и уши. Сущий бес! Изуродовал да и отпустил — пускай, дескать, покажется своим, чтоб знали, какая судьба их ждет. Будь я проклят! Дикари и есть дикари. Косят друг друга как траву. А еще человечинкой не брезгуют, да-с! Такие у нас здесь нравы…