Через две недели выступили в поход. Солдаты расселись в передвижных крытых санях, поближе к жаровням, стали резаться в карты и кости. На кон ставили будущую добычу: меха и баб. За одну невольницу давали по тридцать горностаев или по сорок лисиц. Вели строгую учетность, иные залезали в крупные долги. На будущее взирали с поразительным легкомыслием: каждодневно подвергаясь опасности, научились жить сегодняшним днем — без глубоких раздумий, без постоянных семей, без обязательств перед кем-либо, кроме торговой компании и боевых товарищей.
Вопреки ожиданиям, до логова туземного вождя добрались без приключений. Дикари бежали, спалив свои дома. Посреди пепелища возвышалась огромная каменная идолица со сложенными на брюхатом пузе ладонями и бешеным взглядом разъятых глаз. Проводник при виде ее обезумел, принялся швыряться в идолицу снегом и камнями, пробовал свалить, но только отшиб плечо. Ринулся к Вилакази, целовал ему руки, корявым языком умолял выкорчевать болваниху. Тот лишь отмахнулся. Затейники-солдаты постреляли в изваяние из винтовок, изуродовали лицо пулями. Думали, командир прикажет возвращаться, но Вилакази приказал двигаться дальше. Собаки проводника уверенно взяли след, понеслись по ледяному руслу реки.
Манессе, ободранный сослуживцами как липка (даже коня заложил в счет будущей добычи), был отправлен в дозор. Он стоял, хмуро размышляя о своей неказистой жизни, жестокая стужа вонзала ему под ребра острые когти, кусала за щеки, медленно сдирала кожу с костенеющих пальцев. Сквозь белесую муть в небе снежисто проступало сияние — будто огромный калейдоскоп. Плечо оттягивал ремень от винтовки. А кругом, в прозрачном режущем сумраке, застыл, точно слипся, черный бор и цементно отливал снег. За спиной сонно пофыркивали озябшие кони (анатолийская порода — не лучший выбор для таких краев), а где-то вдалеке, теряясь в дымке сумрака, лениво перекликались другие дозорные.
— Первый на месте!
— Второй на месте!
— Третий на месте! — грудным голосом кричал Манессе.
Стуча валенком о валенок, он вспоминал гудящий терпкий зной в родном Лесото, и красное от жары лицо отца с пористым носом, и неунывающего деда с окладистой белой бородой. Тая от этих мыслей, смаковал грядущее возвращение — непременно в достатке и славе. Первым делом выкупит обратно дом. Затем по примеру деда займется морскими перевозками. Или приобретет пекарню — ту самую, где его возили носом по кирпичному полу. То-то удивится хозяин! Но сначала нужно рассчитаться с долгами…
Тут-то его и накрыли. Кто-то прыгнул ему на спину — белесое небо запрыгало перед глазами, сбоку задвигалась суетливая тень. Валясь на снег, чувствуя звериное сопение над ухом, Манессе изумленно заворочался, попытался сдернуть с плеча винтовку, патронташ с сухим шорохом хряпнулся на снег. Над Манессе нависла человекоподобная тень (в полумраке загорелись зеленые светлячки глаз, блеснула клыкастая улыбка), прижала его к земле. До уха донесся странный шипящий звук, будто рядом проползла змея. Охваченный паникой, он забился, пытаясь скинуть с себя неведомую тварь, замолотил кулаками по ее бокам и животу, хотел завопить, но ему заткнули рот мягкой волосатой ладонью и поволокли по рыхлым сугробам. Дуло винтовки больно било по затылку, нос обдавало смрадным дыханием неведомого пленителя, над головой смыкались черные снежные кроны.
Спустя какое-то время на фоне разноцветно мерцающего неба нарисовалось белое, словно вытесанное из мела, лицо с пышной бородой. Плотоядная улыбка сморщила заросшие щеки. Сквозь обжигающую дымку мороза до Манессе донеслись звуки речи: мягко рокочущей, переливающейся гласными, прихахатывающей. «Матерь божья, — полоснула сознание мысль. — Неужто сожрут?». Его отпустили, и он мешком осел в сугроб. Рядом, скребя когтями по снегу, затопали волосатые ноги. Манессе поднял глаза: перед ним, сопя и ухая, переминались короткорукие бесхвостые обезьяны с покатыми лбами и мощными квадратными подбородками. Манессе поднял ладони, закрываясь от кошмарного видения, а белолицый бородач, загромыхав смехом, связал ему руки и ноги сухими жесткими жилами и перекинул через спину лошади.
До утра шагали по лесу, петляя меж гулких от мороза деревьев. Вправо-влево, вверх-вниз. У Манессе кружилась голова, в глазах прыгали искорки, его подташнивало, пальцы ломило от лютой стужи. Иногда его стаскивали на снег, давали пожрать затвердевшей на морозе солонины и рыбы; совали под нос кипяток в грубо сделанной керамической кружке. Манессе жадно пил, озираясь на своих чудовищных похитителей, думал в страхе: «Ну и рожи. А наши-то где? Неужто не ищут? Бросили, негодяи».
— Слышьте, вы не жрите меня, — просил он дикарей. — Я вас научу добывать огонь… и вообще много чего знаю.
Те весело скалились, тыкали в него мохнатыми пальцами. «Ну вылитые обезьяны, — с ненавистью думал Манесе. — Не врали старые пердуны в форте».
Бородач тыкал ему под нос винтовку, спрашивал о чем-то. Манессе кивал, надеясь обмануть его:
— Дай ее мне, я покажу, как надо обращаться.
Но бородач был не так глуп — приторочил винтовку к своему седлу и поехал, не обращая внимания на пленника. Шуршала мерзлая попона на лошади, тихо звякали стремена. Индевеющий Манессе ныл:
— Хоть ноги развяжите, мерзавцы! Околею тут у вас.
Всем было наплевать на него. Отвязывали его только на привалах, остальное время он тюком лежал на спине лошади, утыкаясь белым от мороза носом в хрусткий потник. А впереди и сзади шагали по сугробам, шумно дыша, волосатые зверолюди с копьями на плечах, и Манессе, дурея от смрада, вжимался лицом в ледяную попону и неистово молился, прося Господа избавить от лютой смерти.
На третий день добрались до селения. На вершине холма у берега широкой реки торчали полуосыпавшиеся стены из обшарпанного красного кирпича, похожие на изломанные зубы в щербатом рту; промежутки меж ними заполняли сосновые частоколы. Вокруг все было истоптано, изгажено, изрыто; застывшую реку испещрили затянутые ледовой пленкой проруби. Над холмом густо вились дымы.
Дикари развязали Манессе ноги, посадили, обессиленного, в седло. Сквозь дремотную дымку он видел открывающиеся створы ворот с железными скобами и лезущие к нему со всех сторон белые, словно пухом покрытые, лица; уходящее вдаль нагромождение островерхих жилищ из оленьих шкур и сплетение черных дымов над перекрещенными слегами; шапки снега на плоских крышах коровников и перламутровые отблески наконечников копий, тронутых рыжими лишаями ржавчины.
А затем, словно кусочек родины в этом серо-стальном мире — затрепыхалось что-то ярко-разноцветное, броское, как зеленое дерево среди сплошного сухостоя. Какой-то дикарь заглядывал Манессе в глаза, вертел в руках его винтовку, говорил о чем-то с бородачом, затем ушел в шатер, а два дюжих туземца с огромными поясными ножами стащили Манессе с лошади и тоже потащили его в шатер.
О боже, как там было тепло! Манессе уже и забыл, когда ему было по настоящему тепло. Он повалился в ноги хозяину и, заливаясь слезами, заговорил, что он — не враг северным людям, а совсем наоборот, преданный друг, и готов доказать это словом и делом, пусть только тот не лишает его жизни.
Явившийся откуда-то противный лысеющий старикан, путая времена и падежи, спрашивал его на языке зулу про количество бойцов и следопыта. У жаровни в середине шатра сидело шесть человек: по их известковым лицам гулял румянец, длинные нечесаные космы свисали как высохшие водоросли. «Все ясно, — вдруг осенило Манессе — Я умер, а это — демоны загробного мира. Они решают мою судьбу».
Взопревшего, его вывели из шатра, привязали за руки к черной в сумерках коновязи с вырезанным на верхушке страшным ликом орущей бабы. Капли пота на лице и шее стремительно застыли, превратившись в солоноватую наледь. Стужа начала стремительно опускаться к груди и ногам. Манессе притоптывал, стараясь согреться, бросал косые взгляды на угрюмых стражников. «И впрямь демоны, — подумал он. — Разве бывает на свете столько волосатых людей?».
Вскорости начали выходить из шатра и допрашивавшие его. Последним вышел тот, что разглядывал винтовку. Поговорил о чем-то с бородачом, затем приказал стражнику отвязать Манессе. Бородач вернулся, неся винтовку и патронташ. Протянул их Манессе.
— Отпускаешь меня, господин? — не поверил тот своим глазами.
Нет, его всего лишь просили показать, как стрелять из винтовки. Рядом выросли три воина с длинными ножами в руках, окружили Манессе, готовые при первой опасности зарезать пленника как поросенка.
Манессе взял винтовку, поводил стволом, выбирая, куда бы пальнуть. Взгляд его заскользил над клыкастыми верхушками чумов и шатров, над покатыми колпаками сгрудившихся аборигенов, над высокими полуразвалившимися стенами древней постройки, горделиво подпиравшей брусчатой крышей латанный-перелатанный небосвод, потом выхватил в череде клочковатых облаков сизобрюхую птицу и остановился на ней. Манессе вскинул винтовку, прицелился и бабахнул.
Стрелком он был неважным. До сих пор доводилось палить только на стрельбище в Сосновом городке. Тамошний сержант — пузатый краснорожий служака с вечно затуманенным от ката взором, небрежно успокаивал их: «Вы, салаги, главное по своим не бейте. А дикари и так разбегутся, хоть в небо шарашь. Это ж — мыши, а не люди».
Но эти дикари почему-то не разбежались. Хозяин шатра, сморщившись, поковырял пальцем в правом ухе. Бородач что-то возбужденно заговорил, тыкая пальцем в птицу, которая продолжала свой полет, превращаясь в черную точку.
Зато на звук выстрела начал сбегаться народ. Неуклюже семеня в пушистых одеждах, дикари стекались к шатру грязно-белыми ручейками, сливаясь в колышущееся мохнатое озеро. Многие несли топоры и копья, у некоторых в руках были луки. Вооруженная толпа мужиков прорежалась круглолицыми длинноволосыми женщинами и пузатыми, неповоротливыми в тяжелой одежде, детьми. Сгрудившись, люди уставились на пленного со смесью отвращения и боязни. Над лисьими колпаками плыл пар, выдыхаемый десятками глоток. «Дикари, а в мехах ходят, — машинально отметил Манессе. — В Лесото каждая такая шуба по тысяче монет шла бы».