Страх покинул его. Видя уродливые, полные трепета, лица дикарей, чувствуя в руках тяжелое цевье винтовки, он вдруг ощутил себя хозяином жизни и смерти. Что могут сделать эти несчастные полуобезьяны? Пара выстрелов — и они разбегутся, сверкая пятками. При желании он и сам может стать их предводителем — достаточно уложить вот этого типа с кожаным кулончиком на шее. Ха-ха, прекрасная мысль! Он убьет его и сам станет вождем, а дикари будут приносить ему меха. Кажется, судьба и впрямь улыбается ему, сыну портового грузчика из Доннибрука.
Но мечтал он не долго. Один из воинов вдруг вырвал у него винтовку, а хозяин шатра, подступив к Манессе, обхватил его сзади за грудь и приставил нож к горлу. Холод металла обжег небритый подбородок, острие задело дернувшийся кадык. Над ухом, окутав его теплым дыханием, знакомый голос пролаял несколько слов. Манессе дернулся, пытаясь освободиться от захватов, но дикарь держал крепко. Отчаянная мысль заколотилась в сознании: «Может, шутка? Может, просто пугают?». А уже в следующее мгновение нестерпимая боль пронзила горло, затопив грудь и голову.
— Ахрр, — вместо крика захрипел Манессе.
В мозгу вспыхнуло отчетливо-яркое, как афиша, вспоминание: дочка хозяина — большеглазая, стройная, в голубом приталенном платье выше колен и желтых босоножках — простучала каблучками по кирпичному полу, заглянув с улицы в пекарню, и остановившись возле Манессе, с улыбкой спросила:
— Привет! Папу моего не видел?
Манессе оторопело покачнул головой, раскрыв рот от изумления. Усыпанные мукой работяги, хмыкая, уставились на нее, заулыбались. Она же, поджав чудные губки, расстроенно сказала:
— Жаль.
И выпорхнула на улицу.
Видение дрогнуло и исчезло, сменившись образом щербато хохочущего старика из Соснового городка:
— Новое мясцо прибыло, ха-ха!
А затем он услышал ликующий вопль толпы, и боль ушла, застлав глаза липкой багровой пеленой.
— Вот она — кровь пришельцев! — кричал Головня, потрясая ножом, с которого летели алые брызги. — Видите? Такая же красная, как наша. И подыхают они так же. Ничего в них нет колдовского. Огонь и Лед наделили их черными рылами, думая испугать нас. Но мы не боимся их, потому что за нами — истина и справедливость. За нами — великая Наука. Готовьтесь к бою, братья! Готовьтесь к бою!
Глава третья
«У них — громовые палки, а у нас — копья да стрелы. У них — испытанные бойцы, а у нас — новички. У них — лошади, а у нас — одни коровы. Но зато с нами Наука, а с ними? Богиня не даст проиграть, подставит плечо. Иначе ради чего все?».
Так размышлял Головня, наблюдая со стены за вьющейся меж холмов цепочкой вражеского отряда. Издали еще заметил, что впереди, покачиваясь на сугробах, мчится собачья упряжка. Вглядываясь в прикрытое колпаком лицо ездока, он чувствовал нарастающую ненависть. Это был он, несомненно — беглый внук Отца Огневика, которую зиму ускользавший от карающей длани Науки. Старый недруг, ради мести предавший свой край. Спустя столько времени они опять встретились: богоизбранный пророк и неприкаянный загонщик из проклятой семьи. Вот он несется мимо чахлой лиственничной рощицы, держа подмышкой длинный остол. Кажется, Головня даже слышит его окрики собакам.
— Может, снять его из палки? — прогудел голос Осколыша. — Они далеко бьют, дотянет…
— Нет. Ни к чему подлецам знать, что у нас есть громовая палка. Шарахнем, когда припрет.
Пришельцы ехали без опаски, на виду у всего становища, не таясь, выдвинулись в крытых санях к берегу залубеневшей реки и здесь остановились, беспорядочно сбившись в кучу, словно растеклись полыньей. Несколько всадников на тонконогих конях спустились на заваленный снегом лед, проехали до края становища и, вскарабкавшись на другой берег, помчались вокруг горы, разведывая местность. Остальные, выбравшись из саней, разглядывали ощетинившееся каменными стенами и тыном стойбище, шумели — до ушей высыпавших на стены таежников долетала их щелкающая речь. Там же крутился и Огонек — говорил что-то объемистому рослому начальнику, показывал на становище. «Видать, объясняет, с какого боку за нас удобнее взяться, паскуда вонючая, — подумал Головня. — Ну погоди же, попадешься ты мне…».
— Может, перехватить всадников-то? — предложил Лучина. — Прикажу стрелкам — они из них ежей сделают. — Он по привычке хохотнул.
— Нет, — сказал Головня. — Пусть себе разъезжают.
Он все еще не доверял меткости своих стрелков, хоть Лучина и божился, что иные его люди белке в глаз попадут.
Над пучками сосен и лиственниц, венчавших холмы мертвого места, дрожала морозная ясная серь. Лохматое морщинистое небо нависало бурой глиняной крышкой. Враги, усевшись на край саней, что-то жевали, задумчиво поглядывая на стан таежников. Их лица угольно чернели в рыжем пуху колпаков. Один из пришельцев стащил со спины громовую палку, прицелился. Сухой раскатистый грохот почти слился с воплем кого-то из людей Головни. Со стены внутрь становища рухнуло тело.
— Хладовик, отрада моя, — завопила какая-то баба.
Народ, смешавшись, отхлынул от края стены, повалил вниз по широким снежным ступеням.
— Вовремя тополиную рощу срубили, великий вождь, — одышливо забормотал Хворост, отступая на шаг назад. — Они бы нас оттуда как зайцев… А тут двойная польза — и частокол сделали, и врагов лишили укрытия…
Головня, спрятавшись за полуразрушенным зубцом стены, глянул на первого помощника, опалил его бешенством.
— Палку!
Тот отшатнулся, изумленно округлив выпуклые лягушачьи глаза, раскрыл трясущийся рот, протянул назад руку и, не оборачиваясь, коротко передал стоявшему чуть поодаль старшему сыну:
— Палку!
Тот, невольно пригнувшись (боялся новых выстрелов), подступил к вождю, на ходу скидывая с плеча громовую палку. Головня подхватил ее, развернулся, прицелился, оперев цевье о засыпанный снегом верх каменного зубца. Долго стоял, слегка двигая винтовку вперед и назад, покачиваясь туловищем и сопя. Помощники, не подходя к краю стены, напряженно следили за повелителем. За их спинами, не унимаясь, причитала баба, плакала над погибшим. Народ шумел, сочувствуя ей.
Выстрел вспугнул воробьев в ближних рощах, щелчком отразился от неба. И тут же, точно хлесткие удары плеток, загрохотали ответные выстрелы. Посшибало снежные верхушки с зубцов, посыпалась каменная крошка со стен; помощники, не сговариваясь, хряпнулись на животы, поползли в разные стороны, вжимая головы в плечи. Вождь, присев за зубцом, стиснул палку коленями, покусал твердые от мороза губы.
— Не попал.
Скосил глаза на лежащих помощников и вытер тыльной стороной рукавицы нос. Проорал, перекрывая гром выстрелов:
— Зато теперь знают, падлюки, что у нас есть палка. Остерегутся лишний раз приближаться. — А затем, отвернувшись, обронил с досадой, ударив себя по коленке: — Эх, в Огонька надо было целить… мразь такую…
Глянул сурово на прильнувшего к заснеженной стене Лучину, крикнул недовольно:
— А ты чего здесь елозишь? Ты где должен быть, а?
Тот непонимающе поднял лицо с налипшим снегом, заморгал.
— А где?
— Ты на западной стене должен быть! Следить за всадниками. Сам не догадаешься? Все окрика моего ждешь?
Лучина замотал головой, стряхивая снег.
— Так ведь не было приказа…
— А сам додуматься не можешь? Все за мной как за мамкой бегать будешь? Иди к своим стрелкам, живо!
Лучина подтянул ноги к животу, вскочил и кинулся к ступенчатому снежному бугру возле стены. А Головня, откинувшись затылком к зубцу, крикнул, подняв глаза к небу:
— Осколыш! На твоих людей жалуются. Говорят, кузнецы твои к зверобабам бегают по ночам, визг и гвалт у них там. Нехорошо. Пресеки беспутство.
С намерением произнес — чтобы все видели, как он презирает врагов с их страшным оружием. Чтобы даже мысли не возникло, будто испугался обстрела.
Осколыш — могучий, рыжий — отполз за другой зубец, ответил, присев и вытянув ноги перед собой:
— Да ведь народ-то у меня в основном холостой… сам понимаешь — бродяги. Оно, конечно, сейчас на одном месте осели, но привычки-то враз не поменяешь, ага. Да и бабы эти… одно название, что бабы. Волосатые, что твои кобылы. А у зверолюдей, я слыхал, в обычае трахать кого попало. Небось не обидятся, ага. Тем паче, муженьки их — или кто они им? — ушли в тайгу с Ожогом. Бабы-то, я чай, сами рады, ага.
Головня метнул на него непреклонный взор.
— Плевать на баб. Мне порядок нужен. Не хватало еще, чтоб они у тебя передрались из-за этих страшилищ… — Он покачал головой. — И чего их к ним тянет? Не пойму. Самим-то не боязно с такими любиться? Прямо демоницы…
— Может, и боязно, да ретивое своего требует, ага. С нашими-то бабами не забалуешь. Ты ж сам указал, чтоб у каждой, значит, был муж. Один. Не то, как раньше…
Он замолчал и отвернулся. Головня помолчал, думая о чем-то, затем, когда выстрелы начали редеть, промолвил:
— Никак устали наши друзья? Глянь, что там у них.
Осколыш повернулся, выпростал рыжую бороду.
— Отъезжают вроде. На запад двигают.
— На запад?
Хворост, сплевывая растаявший на губах снег, подполз на четвереньках к краю стены, проскрипел вождю:
— Стало быть, на частокол полезут, великий вождь. Как и думалось. — Он перевесился через край, погрозил врагам кулаком, каркающе крикнул: — Вот вам ужо, сучий род!
И тут же откинулся обратно, пополз, шурша коленями, под защиту каменной заслоны, спасаясь от новых выстрелов. А Головня посмотрел на него, треснув усмешкой, и опять прислонился затылком к ледяному камню: наслаждался догадливостью — своей и помощников. Вспомнилось, как провожал Ожога с его чудищами в тайгу, как наставлял его: «Днем не нападай, тревожь ночью, не давай им сна. Попытайся спалить весь обоз. Встанут скорей всего с западной стороны — там нет древних стен. Носу из леса не кажи, пока сумерки на наступят. Так и действуй». Тот слушал, не кивая, пялился на него пронзительным взором, словно читал по губам, и жутко становилось Головне от этого немигающего взора. Договорив, похлопал Хворостова отпрыска по плечу: