— Ну что? — крикнул Головня, нарочито усмехнувшись. — Пойдем ловить Огонька?
Со стороны бугра, хлеща плеткой по мятущейся скотине, спускался Хворост. Лоб и щеки его серели от дыма.
Огонька ловить не стали — сначала пришлось загонять обратно в хлев разбежавшихся коров и тушить пожары. Затем Головня решил дать отдых бойцам: нападать на вражеский стан среди бела дня казалось ему безумием — пришельцы, хоть обескровленные и потерявшие предводителя, все еще выглядели грозной силой.
— Дождемся ночи, а там и ударим вместе с парнями Ожога, — сказал он помощникам.
Одолженный Чадником писарь бойко докладывал вождю, водя заиндевевшим чернильным пальцем по испещренному черными закорючками листу мелованной телячьей кожи:
— Трудно вести подсчет, господин. Все бродят туда-сюда, порядка нет. Из полусотни лучников налицо пятнадцать… это — которых встретил… из сорока бросателей камней — не менее двадцати. А сколько всего, лишь Наука ведает. Ежели прикажешь бойцам построиться, скажу точную цифру.
— Не надо, — с безразличием махнул рукой Головня.
Он и так видел, что от его войска осталась едва половина.
Хворост подступил с осторожным советом:
— Может, отпустить сволочей подобру-поздорову, великий вождь? К чему зазря людей класть? Победа уже за тобой.
Головня цедил в ответ:
— Там — Огонек. Если дать ему уйти, новое войско приведет. Пока не увижу его подлую башку на колу, не успокоюсь.
— Воля твоя, великий вождь, — покорно согласился старик.
Дождавшись сумерек, они снова пошли в бой. Головня поступил хитро: не стал выводить воинов на открытое пространство, где их перестреляли бы из громовых палок, а обошел вражеский стан с юга и запада, спрятавшись в густом ельнике.
По пути наткнулся на обкромсанный отряд Штыря. Тот тоже шел к стоянке пришельцев, выполняя наказ вождя. Коротко обменявшись новостями, бойцы рассыпались по опушке и в полной тишине ринулись на приступ.
На этот раз сражение вышло скоротечным. Враги хоть и успели схватиться за оружие, предупрежденные дозорными, но думали уже не о победе, а о спасении. Разметав становище, Головня дал им уйти — стужа доделает остальное.
Огонька поймали, сбив стрелой с собачьей упряжки, на которой он хотел удрать. Подстрелили в левое плечо и, связанного, приволокли к вождю. Головня вглядывался в омытое белесыми сумерками лицо родича. За прошедшее время Огонек почти не изменился, разве что немного похудел да начал подбривать щеки по обычаю пришельцев.
— За то, что навел врагов на родную землю, проклят ты пред богиней и потомками, — сказал Головня.
— Не я проклят, а ты, — огрызнулся внук Отца Огневика, покачиваясь от слабости. — Разве это я предал своего бога? Разве это я отрекся от рода? Глянь, кто окружает тебя: чужаки да ледопоклонники. Один Лучина из наших, да и тот — по роже вижу — оскотинился. Что ты сделал с нашим родом, Головня? Отщепенец с грязной душонкой, ты принес в наш мир боль и страдания. Льешь чужую кровь как воду. Ты — как Обрезатель душ: умеешь только отнимать. Будь ты проклят. Ты и все, кто служит тебе, — он окинул свирепым взглядом стоявших рядом помощников вождя. — Все вы будете стынуть в Ледовых чертогах. Попомните мое слово.
Хворост выдвинулся вперед, рявкнул:
— Как смеешь ты так говорить с великим вождем, подлец? Смерть твоя будет ужасна.
Но Огонек лишь рассмеялся.
— Я умру за своего бога, а за что умираете вы? За этого мозгляка?
Помощники негодующе зашумели, а Головня сказал, помолчав:
— Сейчас ты умрешь, Огонек. В моей власти сделать твою смерть достойной или позорной. Выбирай.
Тот подозрительно уставился на него, задвигал плечами.
— От твоей руки любая смерть позорна, сволочь.
Головня усмехнулся.
— Я могу спустить тебя под лед, и тогда твоя душа никогда не воссоединиться с Огнем. Ты хочешь этого, презренный огнепоклонник?
Огонек скрипнул зубами от ярости.
— Чего же ты хочешь, падлюка? — выдохнул он.
— Хочу знать, кто мне друг, а кто враг. Назови имена тех, кто вместе с тобой злоумышлял на меня, общаясь с пришельцами, и — обещаю тебе — ты примешь смерть как подобает человеку твоей веры.
Огонек долго молчал, размышляя. Потом вымолвил угрюмо:
— Вилакази не поверял мне своих тайн. Знаю только, что к нему часто заглядывал гость по имени Чадник. Они были большими друзьями. Чадник дарил ему разные безделицы, а тот за это позволял гостю возить по большой воде вещи и уголь для обмена. Больше я ничего не знаю.
Головня покачнулся, как громом пораженный. Так вот кто — изменник! Теперь понятно, почему он, единственный из всех гостей, всегда ускользал от вражеских дозоров.
Лучина выкрикнул, вторя его мыслям:
— То-то он нам писаря дал. Тоже, небось, лазутчик. А кто у него в друзьях? Хворост с отпрысками. Потому и подарил им золотые кольца с гравировкой. А я еще думал — за что такая честь? А оно вон за что…
Старик и Ожог загомонили одновременно:
— Навет! Разве ведали мы о том? Обольстил, проклятый лазутчик, втерся в доверие. Каждый мог попасться — на то и демонское прельщение…
Старик, скинув рукавицы, трясущимися пальцами развязывал тесемки на меховике, спешил достать подарок гостя, чтобы выкинуть его в снег.
Лучина, торопясь не упустить выгодный миг, напирал:
— Каждый мог, да не каждый поддался. С чего он вашу семейку так обхаживал? Чуял близкую душу, видел гнильцу…
— Врешь, недоносок! — зарычал старик, отбрасывая приличия. — Извести нашу семью стремишься — каждый о том знает. Пара, сына моего, убили — мало тебе. Хочешь всех под корень, как пришельцы…
Вытащив из-под нательника кольцо на бычьем сухожилии, он сорвал подарок Чадника и показал всем:
— Вот он, проклятый дар негодяя. Я плюю на него — тьфу, тьфу! И швыряю его в сугроб. Пропади пропадом, коварный искус! — Хворост выкинул кольцо в темноту леса.
Лучина хотел съязвить, но Головня опередил его:
— Тихо всем! Довольно! Не хочу сейчас о об этом думать… Мы одержали великую победу. Слава о ней разнесется по всей тайге. Давайте же отмечать ее и поминать павших. — Он кинул надменный взгляд на коленопреклоненного Огонька. Тот мелко дрожал и потирал здоровой рукой раненое плечо. — Ты умрешь как огнепоклонник. А из твоей головы я велю своим умельцам сделать чашу.
Вождь рассмеялся и зашагал к становищу.
Отплакали бабы своих мужей и сыновей, отпели воины победные песни. Мертвым — вечная слава, а живым — новые труды и заботы.
Время научило Головню быть терпеливым. Он не торопился нанести удар, а давал врагам потешиться мнимой удачей, чтобы застать их врасплох и бить наверняка.
Спустя пять дней, когда затихли боевые пляски, а под западным склоном горы выросли новые могилы, Головня поутру позвал к себе помощников: Лучину, Осколыша и Штыря. Хлебая кислое молоко из березовой, с серебряным обручем, корчаги, промолвил сурово:
— К приятелям Чадника более доверия нет. Те, кто замаран дружбой с ним, должны понести наказание. Хвороста и Ожога я беру на себя, а ты, Лучина, собери бойцов и перестреляй зверолюдей. Тебе ясно?
Лучина, просветлев, закивал:
— Ясно, великий вождь. Прикажешь ли исполнять?
— Исполняй. Но быстро и тихо. Междоусобицы в становище не потерплю.
— Выполню так, что никто и пикнуть не успеет, — выпалил Лучина.
Он вышел из шатра, полный восторга перед вождем, а Головня поднялся и, накинув меховик, глянул в подвешенное на крюке зеркало с кованой рамой. Оттуда на него уставилось лохматое, густо заросшее темным волосом, лицо с глубоко посаженными зелеными глазами. Рассматривая себя, он промолвил отрешенно:
— Когда же выкорчуем крамолу? Топчу ее топчу, а она вырастает снова и снова. — Он поднял взгляд на помощников. — А?
Те молчали, ожидая приказов. Да и кто мог ответить на этот вопрос? Ведь теперь рядом с ним не было ни Сполоха, тормошившего его совесть, ни вечно ноющего Жара, с которым так хорошо было вспоминать былое, ни Искры, умевшей изгонять тоску из его сердца. Сейчас перед ним стояли не друзья, а слуги, слепые исполнители его воли: преданные и бесстрастные. Такие, какими он сам выпестовал их.
Вождь посмотрел на них и отвел глаза, пронзенный острым чувством одиночества.
И уже на выходе кто-то — должно быть, сама Наука? — шепнул ему на ухо: «Не будет тебе покоя, великий вождь, ибо зло никогда не отступает».