разцом такого рода творчества.
Северный фриз. Мойра и гигант
Южный фриз. Львиноголовый гигант и бог
Ну, это покажет будущее. Как бы то ни было, но пока она остается нашим общим произведением. Как показал обход мастерских, — наперекор новому времени и новому человеку — здесь еще присутствует художественное единство, хотя изменение во взглядах уже стало ясно для каждого, разбирающегося в искусстве. Может быть, — кто знает? — наш алтарь станет не только благодарственным памятником богам, не только памятником Эвмену и одержанным им победам, не только памятником Эпигону, но также и памятником тому, что уже закончилось, и тому, что только еще начинается в греческом искусстве? Именно об этом нужно будет поговорить с мастерами.
Чей-то голос вывел Менекрата из задумчивости. Он опять, сегодня уже в третий раз, остановился перед мастерской Дионисиада, который задает ему какой-то вопрос. Вопрос, не имеющий существенного значения и уж не такой важный, чтобы стоило его задавать. Может быть, мастер просто хочет услышать дружеское слово? Он своеобразный человек, идущий по своему особому, сугубо личному пути. У него нет учеников и он никого не берет к себе в обучение. Он не нанимает — как это делают другие — нескольких помощников, подручных, каменотесов. У Дионисиада есть лишь один помощник — старый одноглазый мужчина с исключительно развитой мускулатурой, но толку от него больше, чем от пол дюжины других. Кроме того, он немой и этим тоже похож на своего мастера, способного за многие дни не вымолвить ни единого слова. Дионисиад еще молод, ему около двадцати пяти. Маленький, изящный человек с черными вьющимися волосами и нежным, женственным лицом, подобным тем, какие обычно изображают на геммах. Бывает, что он по два-три дня отсутствует в мастерской. Любители посплетничать рассказывают, что он в таких случаях бродит по горам восточного и северного Пергама, опустив голову, сжав руки в кулаки, словно ищет врага, которого хочет убить. Или он сидит где-либо на берегу моря, в таком месте, куда никто другой не отважился бы зайти, причем только тогда, когда море бушует, и долгим взглядом смотрит на волны и облака. Потом он снова работает без перерыва, как бешеный, дни и ночи. Если немой не заставлял бы его питаться, он сам и не вспомнил бы о еде, весь погруженный в творчество.
Дионисиад нелюдим, даже враждебен. И если кто-нибудь, проходя мимо его мастерской, из любопытства остановится, то такому прохожему надо быть готовым к тому, что на его голову или на ноги полетят довольно большие куски мрамора. А иногда такого любопытного схватит по еле заметному знаку мастера его помощник, подтолкнет коленом под зад да еще помахает рукой на прощание.
Этому Дионисиаду выпало на долю несколько лет назад создать теперь уже знаменитую и многократно копировавшуюся группу Афродиты и Дионы в борьбе с их противниками. Обе женские фигуры — Афродита и ее мать Диона — были расположены по краям композиции; между ними три гиганта — два, поверженные Афродитой, и один, еще борющийся с Дионой. Эти фигуры в центре композиции, фон которой заполнен широко раскинутыми крыльями стоящего гиганта со змеевидными ногами. Вот этот гигант и приковал сейчас взгляд Менекрата. Он считает его одной из наиболее выразительных фигур на всем фризе. Фигура гиганта вся охвачена пылом борьбы. Его грудь красиво изогнута, уверенно поднимаются молодые, сильные руки, готовые к борьбе с почтенной Дионой, напряжены все мышцы свежего лица, сохраняющего едва заметный отпечаток юношеской растерянности. Однако не сведены ли чуть больше, чем нужно, его брови? Менекрат скользит кончиками пальцев по голове гиганта, чтобы проверить свое первое впечатление. Да, пожалуй, сведены, но это почти незаметно. Рот гиганта немного приоткрыт. Не зародился ли у него страх за исход битвы? Этот страх, о котором еще ничего не знает тело, уже породил сомнение: не за потерянное ли дело он борется?
— Это прекрасно, — тихо говорит Менекрат и мягким движением кладет свою руку на плечо мастера.
— Я знаю, — отвечает тот и резко сбрасывает с себя руку, — но посмотри на Афродиту.
Менекрат смотрит и бледнеет от страха. Он не понимает, как это он мог несколько раз пройти мимо Афродиты и ничего не заметить. Менекрат делает шаг назад и вновь приближается к рельефу. Да, в ней нет ничего общего с той Афродитой, которую Дионисиад изваял раньше, и Афродитой Эпигона. Здесь она стоит, наклонившись, словно львица перед прыжком на свою жертву. В каждом изгибе ее тела, в каждой складке одежды — гармония. Но эта гармония неожиданно нарушается. Хитон богини сполз с плеча, обнажил его. Нагое, прекрасно выполненное, дышащее жизнью тело вступило в резкий контраст с одеждой. Нет, хитон не совсем соскользнул вниз. Богиня опустила его так, как это умеют делать некоторые женщины, хорошо понимая, что обнаженное наполовину или на четверть тело привлекает больше, чем нагота. Да и сам хитон только подчеркивает формы тела; он пышными складками лег вокруг правого бедра, слегка приподнявшись над легкими скользящими сборками нижней одежды, словно богиня желает, чтобы ее заключили в объятия. Полная грудь, сжатая вытянутыми вперед руками, но не потерявшая при этом своих прекрасных очертаний, оставила четкие линии на верхней одежде. И кажется, будто прелестный бант привлекает взгляд к груди богини.
Южный фриз. Феба
— Нет, это не богиня, Дионисиад, — шепчет Менекрат.
— Ты так думаешь? Тогда мы с тобой придерживаемся одного мнения. Она — девка. Самая пошлая из всех, какие существуют вообще. — Он хрипло смеется. — Вот, возьмите ее такой, какая она есть. Эх вы, глупцы!
Он хватает молоток и яростно бьет резцом по волосам мертвого гиганта, ниспадающим к его змеевидному хвосту.
— Но ты видел еще не все. Посмотри-ка дальше.
Менекрат подчиняется. Теперь он видит, что Афродита хочет попасть своей стрелой в молодого гиганта, борющегося с ее матерью. Он стоит к ней спиной и не подозревает об угрожающей опасности, так как смотрит только на Диону. Чтобы лучше прицелиться, Афродита подняла ногу и твердо поставила ее прямо на лицо второго, поверженного уже бойца. Но он еще не умер, его глаз, который виден из-под ступни богини, живет. Лицо, полуприкрытое сандалей Афродиты, носит черты создавшего его мастера. Менекрат испуганно поворачивается, смотрит на голову богини и быстро отводит взор; его пронизывает жуткое чувство. Он лишь бегло взглянул на ее лицо, но успел заметить то, что, несомненно, заметят и все другие: краешек рта богини чуть тронут улыбкой. Страшная, жестокая улыбка Афродиты.
— Ну, как? — сквозь зубы произносит Дионисиад, опустив молоток.
— Это кощунство и богохульство, — отвечает Менекрат.
— Нет! — кричит Дионисиад. — Это сама правда. Она смеется. Смеется над глупостью мужчин, глупостью людей, которые сделали из потаскухи богиню!
Не сказав больше ни слова, низко опустив голову, Менекрат идет дальше. Надо будет поговорить об этом с царем, думает он, да и со жрецами. Но сейчас на это нет времени. Угрюмые тучи снова надвигаются на мирное небо. Кто знает, сколько еще времени сохранится благословенный мир? Поэтому поздно начинать все сначала. Надо использовать каждый час, чтобы быстрее закончить начатое дело.
Проходят часы, дни, годы. Меньше стучат молотки. Строительство закончено. Стены вокруг алтаря возведены, фундамент готов, празднично поднимаются бледно-голубые ступени парадной лестницы. Наверху, во дворе, скульпторы работают над малым фризом, изображающим эпизоды из жизни Телефа. Плиты этого фриза сразу составили вместе и соединили друг с другом и со стенами при помощи шпон и скоб. Плиты обтесывались прямо на месте. Колонны для портиков частично уже готовы и поставлены. Эвмен считает, что пора устанавливать большой фриз. Надо спешить.
Македония как будто бы опять грозит войной. Царь Филипп потихоньку, при всей его кажущейся скромности все эти мирные годы постепенно вновь набирал силы. Он — как рассказывали римляне, проезжавшие через Пергам, — открыто объявил, что, вероятно, скоро сможет отважиться на новый поход против Рима. Его сын Деметрий, находящийся в качестве заложника в Риме и привыкший к римскому образу жизни, конечно, не хочет об этом и знать. Но у него есть еще старший сводный брат Персей, внебрачный сын Филиппа, который со всей присущей ему страстью стал пропагандировать войну.
Это одна из причин, заставляющая Эвмена торопиться. Вторая — совсем иного рода. Когда двадцать лет назад Филипп напал на Пергамское царство, разрушил Афродизию перед городом и сжег расположенную поблизости священную рощу Афины, ее сразу же начали восстанавливать. Незадолго до смерти Аттала Филипп на встрече в Никее заявил, что он раскаивается в своем преступлении и хочет послать садовников с саженцами, чтобы посадить новую рощу. Конечно, это были только посулы, а Эвмен во время войны и битвы при Магнесин не смог позаботиться о роще. Но сразу же после победы все разрушенное было восстановлено. Теперь молодые деревца поднялись. Они стоят стройные, и ветви их колышатся от морского ветра, прославляя Афину «Никефорос» — «Победоносную».
Да, Афина Никефорос — Победоносная. Ей Эвмен хочет посвятить торжественные состязания, назвав их «Никефориями». Как музыкальные соревнования они должны походить на дельфийские состязания, как гимнастические — на Олимпиады. Вся ойкумена, весь говорящий по-гречески мир, правда, не совсем единодушно, согласился с этим планом. В начале третьего года 149-й Олимпиады из Пергама направляются послы. Они должны пригласить всех и каждого на первые Никефории следующего года. Победителей ожидают золотые венки.
К тому времени должен быть завершен — или почти завершен — алтарь, посвященный дарующей победу богине и ее отцу Зевсу. Работы шли бешеным темпом — не только днем, но и ночью. Все занятые на строительстве трудятся изо всех сил, чтобы успеть закончить алтарь вовремя. Однако в такие сроки — об этом постоянно говорил Менекрат — было невозможно завершить столь сложное сооружение. Поспешность не привела бы ни к чему хорошему — она породила бы лишь упущения и недоделки. И все же царь, обычно такой уступчивый и терпеливый, не хотел слушать никаких возражений. Ес