в широком заливе, образованном их устьями. Зачем же понадобились десятки тысяч новых молодых солдат, навербованных и собранных здесь за последние недели?
Об этом задумываются даже те, кто не привык сам думать.
Чудовищен был поход победоносной армии по странам Малой Азии, Персии и Мидии, преследовавшей побежденного великого царя. Неслыханным было шествие по пустыням и горам, по цветущим областям Индии вплоть до Инда. И повсюду до Александрии Дальней в Согдиане, где река Яксарт[6] становится судоходной, между доходящими до небес горами Северной Индии и низменностью Хорезма, возникали бессчетные города, принявшие имя царя. Но все это будет превзойдено новым походом, тем, который сейчас только готовится. И, по всей видимости, новое выступление начнется сразу в трех направлениях.
Одна армия и флот нанесут удар с побережья Каспийского моря на севере, где попытаются найти северный проход к Понту Эвксннскому — если он вообще существует, — во всяком случае, они должны подчинить скифов, чтобы те никогда больше не осмеливались приближаться к границам империи во Фракии и Македонии.
Вторая армия и второй флот двинутся из Финикии и египетской Александрии на юг и будут искать морской путь в Индию между Египтом и Аравией. Этим они смогут завершить славное дело, начатое флотоводцем Неархом, его опасное, полное приключений плавание от устья Пида до Александрин в устье Евфрата и Тигра. Если это удастся, Индия и Египет, восточная и южная части мировой империи будут тесно связаны между собой.
Третья армия (без флота), двигающаяся из Вавилона, нанесет удар на западе, подчинит добром или злом — как получится — Рим и Карфаген, а потом покорит весь мир от Инда до столбов Геракла, от Истра до истоков Нила. И царя этого мирового государства будут звать Александр, да будет благословенно его имя!
Спрыгнув с тяжело дышащей лошади у главных ворот царской резиденции, Филетер попросил провести его во дворец к Лисимаху. Угрюмое лицо Лисимаха стало еще мрачнее. То, что он может рассказать молодому таксиарху, звучит совсем иначе, чем то, о чем болтают и кричат на улицах Вавилона.
— Царь уже далеко не тот, — говорит Лисимах и вздыхает. — Что не смогли сделать напряженный труд и опасные для жизни раны, сделала смерть Гефестия. Кажется, будто бы из жизни Александра вырвана ее сердцевина. Словно его молодость была похоронена вместе с Гефестием. Он стареет и думает о смерти. Ты, наверное, знаешь, а может быть, и нет, что Вавилон должен стать центром империи и резиденцией царя. Значит, сюда должны были перевезти труп Гефестия из Экбатаны. Когда мы подошли к Вавилону, навстречу нам вышли халдейские жрецы. Бормоча свои темные изречения, они говорили, что звезды и голос Бэла открыли им истину: царь не должен возвращаться в город, если дорожит своим благополучием. Было бы лучше, если бы он вообще избегал этого города. Но Александр приказал им удалиться, и мы вошли в город. Потом пришел Пифагор, наш смотритель за жертвами, и доложил, что в печени жертвенного животного отсутствует место, обозначающее голову. То же случилось с жертвой, принесенной перед смертью Гефестия. Ты же знаешь, Филетер, я простой старый солдат и не придаю особого значения предсказаниям жрецов, как наших, так и вавилонских, но теперь мне стало почему-то жутко, и я не могу освободиться от мысли, что царь чувствует то же самое. Несколько дней назад мы предали сожжению тело Гефестия, жаль, что ты не мог этого увидеть. Часть городской стены была снесена, и в ее проломе, размером более половины стадии, украшенном сверху донизу и от края до края золотом и пурпуром, статуями и картинами, разложили костер.
Десять тысяч талантов отпустил царь на эту церемонию и две тысячи пожертвовали мы, его друзья. На вершине всего сооружения стояли изображения сирен. Отсюда траурные песнопения разносились по всему городу. Когда костер потух, в честь героя Гефестия принесли в жертву десять тысяч быков. Царь стоял, словно каменное изваяние, и смотрел на все происходящее. Вернувшись во дворец, он назначил день отправки флота в Аравию, а 15-го, три дня назад, дал прощальный пир в честь Неарха. После этого царь спал очень долго, до середины дня, потом встал совсем бодрый, но вечером даже не захотел отужинать. Ночью его сильно лихорадило. Позавчера утром, сразу после жертвоприношения, он сказал, что ему очень плохо. Мы увидели по его глазам и губам, что царь весь горит в лихорадке. Так обстоят сегодня дела, Филетер. Теперь ложись спать, ты, должно быть, устал до смерти. Врач дежурит у царя и никого не пускает к нему в комнату. Ты все равно не сможешь сейчас ему докладывать. Подождем до утра. Надеюсь, царю станет немного лучше.
Филетер поднялся в некотором колебании.
— Ему должно стать лучше! И если не завтра, то уж послезавтра наверняка. Царь уже победил нечто большее, чем лихорадка!
— Пусть Асклепий услышит твое доброе слово. Спокойной ночи, мой мальчик.
Когда Филетер проснулся — в необычно поздний для него час, — у него оставалось еще достаточно времени для того, чтобы навестить своих младших братьев, Аттала и Эвмена, которые воспитывались в Корпусе царских мальчиков, где вырос и он сам. Только позднее, незадолго до обеда, вошел он в спальню царя, окна которой на три четверти были закрыты тяжелыми, шитыми золотом занавесями.
Истомленный, с глубокими морщинами лоб, горячие руки, охватившие холодный кристаллический шар. Так выглядел лежащий Александр. Филетер замер от страха. И это всегда молодой, всегда деятельный, всегда подтянутый царь? Лисимах прав. Перед ним — стареющий, невыразимо усталый, утративший волю человек. Александр медленно повернул голову, услышав шаги Филетера.
— Ах, это ты, мой Филетер, — произносит он медленно. — Ну, хорошо ли ты съездил?
Таксиарх докладывает кратко, так как врач разрешил ему оставаться в комнате лишь до тех пор, пока пробка водяных часов Ктезибия не поднимется на высоту, равную ширине мизинца. Да и не само его путешествие важно, важна его цель. А царь хочет узнать все подробно: и как произошло кораблекрушение и как — он даже слегка кривит рот в улыбке — толстый сатрап вел себя в этот страшный час. Тем временем врач уже встал, как живое напоминание, у дверей, и Филетер должен, не теряя ни секунды, начать рассказ о главном — подготовке великого похода на запад. Но, увы, одним движением руки, похожей по-прежнему на мальчишескую, но выглядевшей сейчас словно вялый лист, царь останавливает Филетера.
— Достаточно, Филетер. Об этом ты мне расскажешь завтра, когда я снова буду здоров.
Он поворачивает голову к стене. Темно-голубые веки прикрывают большие светлые глаза. Грустным и разочарованным выходит таксиарх из сумеречной комнаты.
На следующий день царь чувствовал себя никак не лучше. Филетера даже не пропустили к нему. Только самым близким друзьям из гетерии[7] и соматофилакам было разрешено войти в комнату больного. Выйдя через некоторое время от царя, они объявили:
— Александр болен. Выступление откладывается на одни день.
22-го должна была выступить армия, 23-го — флот, с которым царь хотел отплыть сам — ведь он любит море и приключения. Но врач с сомнением покачивает головой: он не верит, что одного отложенного дня будет достаточно.
22-го, когда десятитысячное войско уже стягивалось на заранее намеченных местах у Агемы и солдаты собирались в своих таксидах, илах и фалангах[8], усталая воля больного напрягает еще раз все его силы. Царя несут в восточный зал дворца, где он должен принести утреннюю жертву. Однако это так истощило его, что полководцы, даже не спросив согласия царя, снова откладывают выступление и приказывают солдатам возвратиться на свои квартиры. Наконец, уже после полудня Филетер получил возможность доложить о своей поездке царю.
— Все обстоит отлично, — говорит он своим звонким голосом, время от времени откашливаясь и глотая слезы. — Самниты и греческие города — с юга, этруски — с севера могут двинуться против римлян, чтобы подавить этот жадный и глупый народ. А египтяне и иберийцы в то же время выступят против Карфагена.
— Все это хорошо, Филетер, — медленно отвечает царь, делая большие паузы, словно подыскивая слова. — Мои полководцы прекрасно знают, как надо сражаться и побеждать. Но стоит им только столкнуться с нарушением привычных боевых порядков, узаконенных стратегией и тактикой, как они теряют рассудок. Они не умеют еще думать сами. Так же, как римляне и карфагеняне, они верят только в сильную власть, только во власть. Я тоже верю в нее. Но власть — это еще не все. Аристотель учил меня равняться не на мир идей, а на мир явлений. Все зависит от людей. Не подчинять стремился я их, а примирять. Я хотел, чтобы люди восприняли эллинскую культуру и эллинские нравы. Ты понимаешь меня, Филетер? Я обо многом еще хотел с тобой поговорить, ты хороший и преданный друг, но…
Александр весь содрогнулся от внезапно начавшегося приступа лихорадки. Пораженный Филетер позвал врача, бледного и утомленного от бессонной ночи.
После очень тяжелой ночи царь смог совершить утреннее жертвоприношение лишь с большим трудом. Когда его принесли обратно и полководцы собрались вокруг постели царя, чтобы принять решение — выступать или вновь отложить поход, Александр потерял дар речи. Он уже не мог произнести ни единого слова. Но он еще узнавал всех, кто стоял вокруг него.
Последующие дни ничего не изменили: больному не стало ни хуже, ни лучше. Но слухи на быстрых крыльях разносились по Вавилону. Вот уже македонцы вышли из повиновения и толпятся перед запертыми на засов большими воротами дворца. Они хотят увидеть своего царя:
— Наверное, он мертв, — кричат они. — А эта сволочь, персидские кастраты в длинных юбках, скрывают его смерть, чтобы стричь овец, пока еще есть время. Им нужно успеть ограбить покойника.
Пердикка, Антипатр, Птолемей, Парменион, Антигон, Лисимах и другие неоднократно испытанные и популярные в войсках полководцы пробуют успокоить буйствующих и кричащих солдат, но их никто не слушает. Воины хотят видеть своего царя, хотят убедиться, что он действительно жив и у них самих еще остается надежда живыми и здоровыми вернуться когда-либо на родину. Их охватил страх. Вавилон для них уже не злачное место, а огромный город с гигантскими стенами и башнями, совершенно чуждыми им людьми, говорящими на непонятном языке. Этот город стал для них источником