Гиршфельд готов отвергнуть это предложение. Сейчас, по сути дела, следовало бы сказать о необходимости ехать в Эфес. Но с ним случилось то же, что в свое время с Курииусом: он заражен воодушевлением Хуманна и отказывается от спасительной уловки с Эфесом. Но все же — каким-то образом надо разъяснить положение. Робко, как описавший у товарища школьник, пойманный на месте преступления учителем, Гиршфельд, признается, что приехал сюда не ради Пергама, а только за тем, чтобы провести время до начала раскопок в Олимпии.
— Олимпия, опять Олимпия! Это Курциус мне уже рассказывал! Я не понимаю, что вы все хотите найти в Олимпии. Ну, конечно, она была когда-то центром греческой мысли и греческой жизни, но что там есть теперь! Все произведения искусства утащили еще древние римляне, а что они при этом забыли, вам опять-таки не достанется. Все получит греческое правительство. Идеализм сам по себе, конечно, хорош, но я-то вам предлагаю не теоретическое исследование и не бесславные находки, а целую гору произведений искусства для ваших — пустых музеев! Как вы не хотите этого понять!
— Господин Хуманн, может быть, вы и правы, но не думаете ли вы, что науку больше интересует не обладание какой-либо вещью, а исследование, написанное в связи с ней? Играет ли здесь большую роль сама находка? Так ли важно, у кого она? Для археологии все равно, останется ли найденное произведение искусства, тысячелетия пролежавшее в земле, в Пергаме или оно будет выставлено в Константинополе, в Афинах или в Берлине. А для нас, археологов? Допустим, я нашел бы в Олимпии оригинал Фидия или Праксителя. Я бы ни в коем случае не сунул его в карман и не стал бы создавать частный музей. Мне все равно, где его выставят, потому что если я захочу увидеть оригинал, я могу поехать куда угодно. Идейное владение вещью в данном случае — честь для нас. Разве не равносильна материальному обладанию возможность подарить нашему времени исчезнувший экземпляр античного искусства? Мы — ученые, а не крупные землевладельцы, которые продают своим соседям несколько моргенов земли, лишь бы выправить линию границы. И мы не генералы, начинающие войну ради области, без которой и так можно было бы хорошо прожить. Извините, если я горячусь больше, чем надо, но именно теперь в Берлине я наблюдаю, как политика музеев начинает приобретать опасное сходство с внутренней и (внешней политикой правительства и как часто музеи ради желания владеть чем-либо забывают о необходимости служить науке. Поэтому я и радуюсь договоренности о раскопках в Олимпии, так как, проводя их, можно служить науке, а не искать возможностей нового обладания. Нет, пожалуйста, не возражайте, господин Хуманн. Мы в этом принципиальном вопросе мыслим с вами по-разному и вряд ли, продолжая дискуссию, найдем общую точку зрения.
В одном, конечно, я с вами согласен: Пергам надо раскапывать, но, между нами, могу вам сказать следующее. Если господин тайный советник Курциус решит: «Надо раскапывать Олимпию», то мы и будем это делать, хотя бы весь мир встал на голову. Его поддерживают все: старая императрица, а следовательно, и император, который делает все то, что скажет его жена, по крайней мере, в вопросах, не касающихся войны, — а также наследный принц. А кто пойдет за вами? Никто, и тем более не Бёттихер. Хотя он против планов Курциуса, касающихся раскопок Олимпии, но все-таки и не 32 вас, а только за себя и в крайнем случае еще за свои гипсовые слепки. Боже мой, что я здесь только болтаю! Ради бота, пусть это останется между нами, господин Хуманн! Вообще-то вы правы, но не забудьте о том, что я вам сказал вначале.
В конце концов Гиршфельд говорит о том, что ему раньше вовсе не приходило в голову:
— Я останусь здесь и не поеду в Эфес, хотя, собственно, мне следовало бы побывать там, чтобы осмотреться основательнее. Я останусь у вас, и мы взглянем на вашу прекрасную гору поближе, пока Курциус не отзовет меня в Олимпию.
Он протягивает Хуманну руку, которую тот благодарно и сильно сжимает.
— А может быть, вы сумеете остаться и на более долгий срок? Нет, нет, не говорите сразу, что это невозможно.
Они советуются, с чего следует начинать. Искать мелочи значило бы терять драгоценное время, ведь гора Пергама уже много столетий ждет своих первооткрывателей. К счастью, у Гиршфельда есть хороший знакомый, если не сказать друг, работающий в посольстве в Константинополе. Завтра же он отправится в столицу и будет добиваться лицензии. Это может продлиться долго, так как государственная мельница в турецкой империи еще медленнее мелет зерно, чем мифические мельницы бога. Поэтому Гиршфельд, подав прошение и не дожидаясь ответа, сразу же вернется в Пергам. И они, так сказать, на свой страх и риск предпримут раскопки тех памятников, которые в данный момент прямо бросаются в глаза, или, что называется, лежат на ладони.
Гиршфельд встречает в Константинополе благосклонное отношение к своему делу. Его знакомый, молодой атташе, который вообще-то компетентен лишь в торговых вопросах, считает, что, выполняя просьбу такого человека, как известный археолог Гиршфельд, он может иметь больший успех у его светлости принца Рейса, чем покровительствуя какому-то приват-доценту. И еще больший успех ждет его у ее светлости, которая, будучи урожденной принцессой Саксонии — Веймара — Эйзенаха, придавала большое значение тому, чтобы о ней говорили как о покровительнице искусств и наук и сравнивали бы ее с герцогиней Анной Амалией. Так или иначе, но атташе вносит предложение об оформлении лицензии на имя доктора филологии Густава Гиршфельда.
И пока Гиршфельд, сидя с Хуманном в Пергаме, пытается найти ответ на тысячу и два вопроса, предложение лежит в канцелярии министерства просвещения Турции. Но вот дело, наконец, доходит до выполнения первой из обычных формальностей: запроса у его превосходительства, генерального губернатора Смирны, о возможных местных препятствиях на выдачу лицензии. После того как это письмо несколько педель валялось и пылилось в Смирне, его передают по назначению — вали, да и то в связи с начавшейся кампанией по рассмотрению дел (потому что прошел слух, будто бы великий визирь в ближайшее время посетит малоазиатские провинции). Вали, получив письмо, был до смерти удивлен сложностью европейских фамилий. Вот ведь, все время говорили — Хуманн, а теперь, смотри-ка, пишут — Гиршфельд. Ну и франки! Аллах да защитит нас от них!
— Сообщите министру, что у меня нет никаких возражений и что эффенди Хуманна — но обратите внимание, его фамилию следует писать: Гиршфельд — здесь отлично знают: он надежный человек и ему спокойно можно дать фирман.
Писарь кланяется до земли и намеревается отправить ответ еще в течение текущего года.
А пока в немецких университетах начался зимний семестр, и слегка огорченный, но в то же время отчасти довольный Гиршфельд прощается и отбывает в Берлин. Летом 1875 года вместо него самого приходит письмо: осенью начинаются раскопки Олимпии, и Хуманн должен понять его, Гиршфельда, если он не приедет в Пергам, а направится в Олимпию, где его ожидают гораздо большие возможности, чем где-либо в другом месте (приглашение в ординатуру, думает Хуманн).
И так как никто больше не справляется в турецком министерстве просвещения о лицензии, ее подшивают к другим делам, как в Берлине подшивали многие письма Хуманна. Пергам опять надолго забыли.
Смирна для археологов как будто не представляла богатого поля деятельности, но если предпринять экскурсию в поисках древностей, можно найти много интересного. Хуманн, например, обнаружил, что Алашехир — это древняя Филадельфия, основанная царем Атталом II Филадельфом как пограничная крепость и как «маленькие Афины», являвшаяся сильным конкурентом Сард. Так же, как и в Пергаме, в Филадельфии была одна из упоминаемых в Апокалипсисе значительных церквей. «…Я отворил перед тобой дверь, — писал Иоанн, — и никто не может затворить ее: ты не много имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся от имени Моего… И как ты сохранил слово терпения Моего, то и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земле. Се, гряду скоро: держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего… Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам».
Он и держался, этот маленький приход, и только в 1390 году султан Баязет I завоевал его — эту последнюю крепость византийской империи. И вот теперь, при наличии в стране одной седьмой части христианского населения, тот же самый приход снова служит резиденцией епископа.
Хуманн составляет план античных развалин, которые, правда, в большинстве случаев римского происхождения и остались от того времени, когда город назывался Неокесареей. Этот план Хуманн посылает Курциусу, а тот публикует его в тех же «Известиях» Берлинской академии наук. Хуманн находит второй рельеф — изображение Сезостриса, сообщение о котором Курциус заносит в месячные отчеты Академии. Попутно Хуманн достает иногда для Берлина предметы древности, скупая их у торговцев. С бесконечным терпением консульство направляет все это по назначению, но по сути дела корреспонденция, которую Хуманн заканчивал всякий раз катоновским Ceterum censeo: «Впрочем, я считаю, что пора начать раскапывать Пергам», по-прежнему вызывает все тот же эффект, что и пять лет назад.
Как и римские сенаторы, которые оставались глухи к предостережениям и напоминаниям надоевшего старого упрямца, так и Берлин остается глух к проектам Хуманна. Академия ни разу даже намеком не поддержала его важные предложения.
Но может ли молчание убить человека?
Глава четвертая
Молчание убивает там, где не встречает сопротивления, там, где не действует жизнеутверждающая сила уверенности, где официальные и чиновные связи внушают тому, кто считает необходимым высказывать свои мысли, что слово серебро, а молчание золото.
Хуманн, будучи ни с кем не связанным, свободным человеком, высказы, вает свое мнение совершенно откровенно, чем и наживает себе врагов. Конечно, упорное и стоическое молчание его корреспондентов обескураживает и расстраивает Хуманна. Но невозможно зажать рот вестфальскому упрямцу, тем более что он знает о значении того большого дела, с которым связал свою жизнь. «Gutta cavat lapidem» — «капля долбит камень», говорили древние. Хуманн продолжает писать длинные письма и посылает к черту тех (он сейчас ужасно зол), чьи ответы, если они вообще приходят, состоят из неск