Но вот рабочие кладут четвертую плиту. Гигант с мечом и щитом медленно падает навзничь. Стрела молнии торчит у него в бедре. Верхняя часть плиты отсутствует, но на краю ее угадывается рука, прикрытая львиной шкурой. Она, наверное, относится к еще сражающемуся гиганту. С кем он сражается? Может быть, с великим богом? Молния?
— Молния? Это Зевс! Я чувствую твою близость, Зевс! — Хуманн, дрожа, как в лихорадке, перебегает от одной плиты к другой. Да, третья подходит к первой! Несомненно, змееобразная нога гиганта, видного со спины, переходит на плиту эфеба, как и львиная шкура. Может быть, он тоже борется против шагающего гигантскими шагами большого бога? Да, левая, прикрытая одеждой нога бога исчезает за правым бедром опустившегося на колени эфеба.
— Три плиты подходят друг к другу! — кричит Хуманн.
А его жена удивляется не меньше, чем господин доктор Боретиус, как взрослый мужчина может восхищаться какими-то старыми мраморными плитами и как он может быть так уверен в своих предположениях. Ведь плиты не лежат еще и десяти минут. А Хуманн уже стоит перед четвертой. Действительно! Она тоже подходит! Потому что правая нога гиганта с молнией в бедре прикасается к задрапированному одеждой колену большого бога. Но что случилось с верхней частью первой плиты (если судить по се настоящему положению)? Корни и земля частично закрывают изображение. Но вот Яни Лалудис подтаскивает еще фрагмент, размером приблизительно 70 на 80 сантиметров, который точно подходит к фрагменту плиты с изображением эфеба. Хуманн кидается к нему. Ногтями и носовым платком — к ужасу супруги! — он трет и скребет плиту. Показались львиная шкура, которая была также и на руке гиганта, перья и переплетение чешуй и змей в ногах гиганта — эфеба. Это может быть только эгида — атрибут Зевса! Следовательно, бог, делающий большие шаги, — Зевс!
— Это произведение так величественно и прекрасно, как никакое другое, подаренное вновь миру. Это венец всей нашей работы. И как прекрасно группа Афины связана с группой Зевса! — восклицает, заикаясь, Хуманн, хотя раньше он никогда не заикался.
Рабочие уже привыкли к подобному изъявлению восторга и слушают Хуманна равнодушно. Что они знают о Зевсе! Их больше удивляет волнение эффенди, чем спокойно и молчаливо лежащие плиты. Луиза Хуманн и доктор Боретиус честно пытаются почувствовать радость первооткрывателя; они поздравляют Хуманна и вспоминают о приносящих счастье полетах орлов. Но Карл Хуманн непочтительно сидит на краю плиты Зевса и плачет как маленький. Так счастлив, как сегодня, он еще никогда не был.
На следующее утро, чуть свет, Хуманн пишет письмо с радостным сообщением о находке и срочно едет в консульство в Смирну, чтобы обеспечить приобретение обеих скульптурных групп. Консул успокаивает возбужденного археолога: он только что получил хорошие и надежные известия из посольства. Лишь через три дня после находки Хуманн сообщает Конце по телеграфу о большом счастье, пришедшем к ним. Но телеграмма опять очень сдержанна, опять с ни к чему не обязывающей подписью «Карл», чтобы там, где прочтут телеграмму, передавая ее, и там, куда она лотом поступит, не возникла зависть или чувство конкуренции, чтобы в Берлине знали о результатах раскопок лишь несколько посвященных.
Но уже слишком поздно. Однажды утром берлинцы открывают за завтраком «Националь цайтунг» и читают большую статью доктора Боретиуса о раскопках в Пергаме. Не разбираясь в секретах музейной и министерской дипломатии, Боретиус, естественно, стремился к тому, чтобы его земляки узнали о том огромном событии, свидетелем которого он явился. Отчасти Боретиус хотел, чтобы они порадовались вместе с ним, отчасти им руководило известное тщеславие. «Счастливый день для истории искусства» — так называлась статья. «Найден самый важный и в высшей степени прекрасный памятник, — писал Боретиус. — Это самое внушительное произведение искусства греческой древности… что скажут берлинцы, которым этот шедевр будет принадлежать!» Появление статьи было подобно грому с ясного неба. Пергам и Пергамский алтарь теперь на устах у всех берлинцев. И не только у берлинцев. Ведь в посольствах и консульствах тоже сидят внимательные читатели. Несколько дней музеи и министерство были в ужасе — хорошо еще, что ни Хуманна, ни кого-либо другого из знающих тайны алтаря обвинить нельзя. Но потом они решили уподобиться умной пчеле, которая знает, как высасывать мед из ядовитых цветов. Конце, Шёне и новый министр (просвещения господин фон Путткамер пришли к единому мнению о том, что это внезапное внимание может явиться отличным поводом для продления лицензии на четыре месяца и для более энергичного разрешения все еще не решенной проблемы турецкой третьей части. Раскопки не должны прерываться, так как выше здания алтаря находятся развалины коринфского храма, который до сих пор приписывали Афине Полиаде и который в древности был, по-видимому, господствующим зданием на горе. С помощью 50 —100 рабочих, одного архитектора и ассистента Хуманн мог успеть раскопать это здание за два месяца. Между прочим, Курциус и Адлер в свое время уже обратили внимание на эти руины. Раскопки храма Афины были важны не только для выяснения топографии Пергама, но и для истории античной архитектуры вообще. И вот оказывается, что совершенно не участвующее в этом деле министерство торговли имеет в своем фонде 10 тысяч лишних марок на вспомоществование техническому учебному процессу, которые готово выдать для изучения памятников архитектуры и древних орнаментов. Это же министерство может пригласить на раскопки архитектора Штиллера, которому кроме оплаты переезда и квартиры потребуется не более 500 марок в месяц, а также Отто, сына профессора Рашдорфа, строителя берлинского собора. Отто Рашдорф только что стал лауреатом конкурса имени Шинкеля и кроме денег на проезд и за квартиру больше ничего не потребует, разве что публикации его имени как участника будущих раскопок. Вообще же, что касается денег, то благодаря бережливости Хуманна из выданных ему 120 тысяч марок израсходовано только 92 353, так что не следует бояться новых затрат. И вот даже рейхсканцлер князь Бисмарк весело потирает руки. За последние годы его ничто так не раздражало, как огромные деньги, истраченные на раскопки Олимпии, которые не принесли ничего, кроме чести. Следовательно, стоит делать ставку на пергамского коня, который помимо славы приносит еще и солидные доходы музеям!
Быстро, слишком быстро приближается 6 августа, день, когда истекает срок лицензии. Прекратить раскопки фактически невозможно, слишком много осталось еще сделать. Но так как вопреки всем напоминаниям ни Берлин, ни посольство в Константинополе не сообщают о возможности продления лицензии, то по закону ничего больше не остается, как приостановить работы и отложить их, надо надеяться, не на очень длительный срок, до тех пор пока в Берлине не добьются решения.
7 августа Хуманн вынужден отдать приказ о прекращении раскопок.
— К сожалению, раскопки придется закончить. Так надо. Но не унывайте. Скоро мы начнем снова, сегодня утром я уже телеграфировал послу (он выдал ему такую граничащую с откровенной грубостью телеграмму, что у графа Гатцфельда полезли на лоб глаза, но граф промолчал — он слишком высоко ценил свой императорско-прусский и кайзеровско-немецкий престиж!). Пока я никого не увольняю. Нам предстоит еще много работы по упаковке и перевозке ящиков.
Люди вздыхают с облегчением, а когда через две недели Хуманн извещает их о том, что лицензию продлили на четыре месяца, не могут сдержать своей радости.
Неожиданно посольство шлет новую депешу. Султан в конце концов подписал договор, согласно которому за 20 тысяч марок он уступает свою треть берлинским музеям. Так как наступил сезон дождей, транспортировка груза была невозможна. Кроме того, Хуманну все равно не разрешили бы отгрузить ящики из Дикили, пока договор о находках не будет ратифицирован.
Но лучше все-таки оставить находки в Дикили и ждать там, чем хранить их в крепости, думает Хуманн и радуется своей предусмотрительности. Он приказывает собрать две новые повозки с вагонными осями.
Опять начинается тяжелый спуск ящиков вниз по горе. На это требуется столько рабочих рук, что на раскопках остается всего 10 рабочих. Раскапывая юго-восточный край фундамента алтаря, они находят обломки плиты, на которой изображен гигант, в смертельной борьбе обхвативший спину бога.
Через неделю после получения последней телеграммы приходит новая, извещающая, что переговоры закончены и все находки переходят в полную собственность музея. К сожалению, радость по поводу этого сообщения разделяют не все. Антипатия, которую Хуманн уже некоторое время чувствовал, приобретает сейчас настолько сильное выражение, что не обращать на все внимание больше уже нельзя. Греки всегда интересовались вопросами политики, а их малоазиатские сородичи оказались большими патриотами, мечтающими о возвращении бывшей греческой Малой Азии в материнское лоно. Они с огромным удовлетворением отмечали рост греческого и уменьшение турецкого населения. Они вовсе не возражали против того, что султанский Оттоманский музей остался с носом, но и Берлину они тоже не хотели отдать сокровище Пергама. И вот греки начали поругивать Хуманна за то, что он приступил к раскопкам до того, как Малая Азия вновь войдет в состав Греции и здесь, в Бергаме, начнет действовать древнее законодательство, не позволяющее вывозить находки за границу. Но Хуманн думает только о лаврах, которые его работа принесет берлинским музеям. Он видит только часть мира, но не весь мир и плохо понимает отдельных греков, которые приходят к нему и говорят: «Это же безразлично, здесь или там будут храниться находки. Главное заключается в том, что мир получил новые неповторимые произведения греческого искусства, которые вновь прославят греческий гений».
Хуманн подготовил не только повозки. В Дикили по его указанию уже в июле возвели массивный двухметровой ширины мол, который настолько далеко выступает в море, что уровень воды в порту повысился на два метра. Теперь плоскодонные грузовые суда могут приставать непосредственно к берегу, и перегрузка становится менее трудоемкой.