Однако «принимая во внимание особо патриотические чувства и верноподданные высочайшему императорскому дому убеждения», министр позволяет себе сделать всепокорнейшее предложение его величеству «оказать Хуманну высочайшую милость, наградив крестом кавалера императорского дома фон Гогенцоллернов», поскольку Хуманн «принял бы эту награду как особенно веское доказательство высочайшей милости и признания его заслуг».
Ну, ладно, и на том спасибо, Хуманн получает орден императорского дома, Конце — орден Красного орла IV класса, а другие то, что им придумали. Кроме того, служитель галереи Штейнеке, который перетаскивал плиты туда и сюда, получает почетный нагрудный знак. Теперь, наконец, невероятно важный вопрос об орденах решен и все довольны, даже служитель галереи Штейнеке. Только не Хуманн! (Неужели он остался прежним упрямцем?) Его не интересует внешний блеск, его интересует дело.
Дело? Оно не двигается так, как этого хотелось бы Хуманну. Греческое общество Силлогос в Константинополе, хотя и приняло с благодарностью книги из Берлина, отказалось передать немцам плиту доктора Раллиса. Следовательно, надо предложить больше, думают в Берлине, послать еще больше книг, например, печатные труды Германского института археологии, Corpus Inscriptionum Latinarum и труд Лепсиуса о Египте. И если этого окажется недостаточно, то отливку группы Лаокоона. Ну? И что же теперь? Силлогос уступает и посылает фрагмент плиты.
В феврале 1880 года на повестке дня прусского ландтага стоит доклад о раскопках в Пергаме. Хуманна хвалят не столько за раскопки, сколько за заботы о сохранении находок. И как ни странно, докладчики говорят не просто о Хуманне или о господине Хуманне, а о консуле Хуманне. Почему-то из уполномоченного консульства его сразу же сделали консулом.
Музей насторожился: это было бы большим делом предоставить Хуманну там, в Малой Азии, должность, которая обеспечила бы его в денежном отношении и дала тем самым возможность работать на музеи. Консул Хуманн? Совсем неплохо, наоборот, звучит приятно. Но этого еще недостаточно. Своими раскопками он заслужил и академическое звание доктора. Если не rite[48], то h. с., honoris causa[49]. В Берлине или Лейпциге? Нет, это была бы слишком большая честь получить ученое звание в старейших университетах. Для такого случая достаточно маленького университета, скажем, в Ростоке, Иене или Грейфсвальде.
Соглашается Грейфсвальд. Хуманн по приглашению музея прибывает в Германию. Он посещает родственников и друзей, а затем едет в Грейфсвальд, философский факультет которого предполагает присудить ему звание почетного доктора. Не деловому инженеру, который добросовестно выполняет задания и покрывает Малую Азию сетью дорог, а знаменитому, увенчанному славой археологу, раскопавшему Пергам. Хуманн взволнован, он сидит в празднично украшенном актовом зале, слушает торжественную музыку, видит, как входят полные достоинства ректор-магнификус, деканы и профессора в своих развевающихся мантиях: впереди черные теологи, за ними красные юристы, зеленые медики и синие философы. Кстати, почему «философы»? Ведь все они филологи. Хотя Хуманн и не терпит этих парней, он сам теперь станет одним из них. Ну, ничего, ведь это всего лишь humoris causa[50]. Оглушительный топот студентов приветствует Карла Хуманна, когда он встает со своего кресла в первом ряду и подходит к кафедре, откуда декан философского факультета зачитывает грамоту о присуждении ему ученой степени (сумеет ли он перевести эту выспреннюю латынь дома или в гостинице собственными силами, без словаря?). Оглушительный топот одобрения раздался и после выступления Хуманна, когда он простыми немецкими словами с вестфальским акцентом поблагодарил за оказанную ему честь, на что по праву может претендовать не только он один, но и псе его сотрудники и верные помощники.
Потом он, господин доктор Хуманн, едет в Берлин, где служащие музея, профессора и доктора, кандидаты и архитекторы, скульпторы и каменотесы восхищаются найденными им плитами. Взяв в руки один из тысячи фрагментов, они подставляют его то туда, то сюда, пытаясь найти место, к которому он относится.
Вновь назначенный генеральный директор императорских музеев Рихард Шёне выражает Хуманну полнейшую благосклонность:
— Я думаю, что в ближайшие дни посольство получит новую лицензию. Мы должны, конечно, продолжать раскопки, даже если больше не найдем ничего, относящегося к алтарю. Но еще очень важен гимнасий — ведь мы так мало знаем о подобных учреждениях греческой общественной жизни. Потом следует заняться фундаментами из серого мрамора, которые недавно обнаружили. Судя по надписям и другим следам, это, видимо, постаменты анатем в честь побед Аттала I и Эвмена II. К сожалению, мы, видимо, уже не найдем бронзовых статуй, которые когда-то существовали, но постаменты с надписями сохранились и имели бы величайшее значение для истории искусства и политической истории Пергама. Господня директор Конце считает, что среди развалин византийской стены и в крепостной стене над фундаментом алтаря, возможно, удалось бы найти новые фрагменты гигантомахии. Но все это вы знаете лучше меня. Короче говоря, я просил его величество отпустить пока 60 тысяч марок на повторные исследования — обратите, пожалуйста, внимание на формулировку! — в целях осторожности я еще не сказал — на второй сезон, но при нашем участии это уже самой собой разумелось бы. Таким образом я испросил новую лицензию. Конечно, я сообщил министру, что благодаря вашему финансовому гению стоимость работ небольшая и ведутся они концентрированно. И, конечно, техническое руководство раскопками по-прежнему остается за вами, а по мере надобности вы будете советоваться с господином директором Конце. Правительственный архитектор Бон остается вашим помощником и будет руководствоваться вашими указаниями по линии архитектуры. Я рад, что мы можем начать новый сезон. Однако…
Шёне приглашающим жестом пододвигает коробку с сигарами к Хуманну и, в то время как археолог выбирает, надрезает и зажимает сигару, шумно прочищает свой нос.
«Ага, видно, дело будет!» — думает Хуманн.
— Однако, мой дорогой господин доктор, разрешите мне дать вам в качестве напутствия практический совет на будущий сезон. Вам надо бы несколько изменить свой тон в наших письмах и отчетах. Пожалуйста, поймите меня правильно. Вы пишете, как умеете, я сам это очень высоко ценю и такие письма и отчеты люблю больше, чем гладко написанные и отточенные, которые обходят суть дела. Но учтите, пожалуйста, ваши письма не остаются у господина Конце или у меня; их читают всевозможные референты и чиновники регистратуры Управления музеев, и затем большая их часть идет в министерство, где их тоже читают десятки людей, а иногда даже его императорское величество. Да, и…
Шёне останавливается, не зная, как ему убедить Хуманна. Начиная беседу, он предполагал, как трудно будет затронуть этот вопрос. И сейчас, глядя в чистые синие глаза Хуманна, Шёне видит, что в них блестят насмешливые огоньки, и не находит больше слов. К счастью, Хуманн сам приходит ему на помощь.
— И тогда, читая мои сочинения, господа высокие правительственные советники, сотрудники министерств и тайные советники — о совсем тайных и действительных тайных я молчу — выглядят, вероятно, как кошки, пораженные громом. Так вы, наверное, хотите выразиться?
— Совершенно правильно, дорогой доктор, только не так уж…
— Не так прямо и откровенно, господин генеральный директор, верно? Знаете, раньше я не сохранял копии моих докладных и писем, но с некоторого времени стал это делать, чтобы при получении ответа можно было узнать или догадаться, почему возбуждены высокие господа. Постепенно я приучился к их словоупотреблению. Если они думают: «Ваша критика, господин Хуманн, — неслыханная дерзость, ведь вы же в конце концов лишь маленький инженер, которого мы из чистой благосклонности и милосердия сделали ученым», то на бумаге это выражается следующим образом: «Мы не без удивления приняли к сведению ваше мнение, которое в какой-то мере расходится с нашим и которое мы считаем несколько необоснованным». А если они думают: «За ваше последнее письмо мы злы на вас, как никогда», то пишут: «Мы с удовлетворением получили ваше письмо от такого-то числа. Не без смущения мы прочли, что…» Господин генеральный директор, но это же все чистая болтология. С болтовней мы не двинемся ни на шаг дальше, то есть, может быть, это возможно в Берлине, но не в Анатолии. Мы же живем в конце концов не в том мире, где надо умасливать друг друга, а обязаны делать свое дело. Мы должны быть честными по отношению друг к другу, говорить и писать так, как думаем.
Хуманн стремится унять свое волнение с помощью глубокой успокаивающей затяжки и затем продолжает с улыбкой:
— Только один раз министерство выразилось совершенно ясно: «Когда мы получили ваше письмо, то остолбенели!»
— Извините, господин Хуманн, но это было не министерство, а господин Конце и я. Речь шла о вашей поездке в Сирию и вашей попытке уговорить представителя Турции уступить нужную нам вещь. Вы делали это так грубо, что чиновник, будь он даже круглым дураком, сразу же должен был бы заметить, как вы пытались надуть его!
— Конечно, и он это сразу заметил, так как оказался так же умен, как и мы! Но он и меня посчитал бы полнейшим дураком, если бы я не сделал попытку объегорить его и получить нужную вещь. В Берлине так не сделали бы и не смогли бы сделать, но вы, господа, здесь просто не можете понять, что Пергам находится не в Пруссии, а в Анатолии. «Right or wrong, my country» — «Правдой или неправдой, лишь бы дело шло на пользу моей стране», говорят наши британские соседи, и, основываясь на этом принципе, они построили огромную колониальную империю. Подождите немного, господин генеральный директор, если принц Вильгельм будет руководствоваться этим же принципом, мы получим место под солнцем, которое нам по праву принадлежит.