В сентябре Конце едет в Пергам, и лишь благодаря не оправившемуся от болезни Хуманну, который сопровождал его от Вены, они сумели избежать карантина. Султан, напуганный холерой, издает на этот счет строжайшие законы, которые не касаются, кажется, только одного Хуманна: ведь он все еще вроде паши, вице-короля Малой Азии.
Итак, они опять в Пергаме. Здесь сейчас все равно как на водах: прекрасная осенняя погода, никакой спешки, возможность наблюдать восход солнца — для этого надо лишь подняться на крепостную гору, — вечерняя заря с узким серпом луны на небе; спокойный и обходительный новый турецкий комиссар Балтаззи; Бон, его жена и круглый, как шар, сынишка; Штиллер со своими тщательно продуманными архитектурными проектами; постаревший доктор Раллис со своим орденом Короны; сытная еда, чубук, хорошее старое вино, вист и глубокий сон.
Требования дополнить плиты с изображением гигантомахии раздаются все реже. В Берлине широко развернулись работы по реконструкции, и теперь на первый план выступает воссоздание общей картины. Возникает вопрос о возможных будущих перспективах. Так, Фабрициус, например, нашел на проселочной дороге между Дарданеллами и Пергамом развалины древнего города. Конце, Фабрициус и Бон отправляются верхом на место находки: шесть часов туда, разведочная съемка неизвестного города и семь часов обратно. По дороге они слышат плач женщин и детей: солдат призывают в армию, на войну с Восточной Румелией. «Призывают людей, — пишет Конце своей жене, — которые не знают, куда и зачем их отправляют. Кроме того, их родственники не знают, смогут ли они получить от них в дальнейшем какие-либо известия. Здесь в Пергаме также разбит палаточный городок, слышны сигналы, призывают войска».
По раскопки в Пергаме продолжаются. Археологи исследуют пока еще не тронутую часть акрополя, от ворот до сада царицы, осуществляя этим самым старый проект Хуманна.
Щебня здесь не так уж много, и, кроме того, его можно сбрасывать самым кратчайшим путем за восточный склон, работа идет бодро и весело. Отдельных находок почти нет, но при малой глубине раскопа на это не стоило и рассчитывать. Однако среди сравнительно мелких предметов удалось обнаружить кусок нижней части большого алтаря с именем одного из участников битвы. Никто не знает, кто это и каким образом надпись оказалась на данном месте. Ответить на вопрос отказывается даже дружная компания энергичных филологов: Бёлау, Фабрициус, Кёпп, Шухгардт.
Какого множества людей «Немецкий дом» там, в верхней части греческого города, еще ни разу не видел в этом, последнем году раскопок. Младшие даже частенько вынуждены уступать старшим свои комнаты и переселяться в подсобные помещения во дворе. Деревянная лестница ведет к просторной веранде, на которую выходят двери всех комнат. Веранда украшена веселыми цветными рисунками художников Кипса и Коха, которые в 1884 году создавали здесь свои эскизы для большой, околдовавшей весь Берлин панорамы Пергама. Иногда Эрнст Фабрициус бросает на произвол судьбы свои любимые надписи, чтобы по примеру Хуманна оседлать Пегаса. Он создал в доме археологов лозунг, как для старых, так и для молодых, а Кипе начертал его на стене веранды:
Веселая рабита, терпимая жара,
Отличная находка с раннего утра,
Хорошее вино в вечерний тихий час,
И славный гость среди всех нас.
Письмо, что всем радость и славные вести песет, —
Вот отчего наше тело здоровьем и счастьем поет.
Каждое воскресенье приходит почта. Ее принимает немецкий почтамт в Смирне, затем передает на пароход, а из Дпкили верховой развозит ее по адресам. Все они, от Хуманна до самого молодого из его «филологов», ждут почтальона на веранде, так как отсюда можно так же хорошо, как из крепости, видеть море. Тот, кто первым увидит ожидаемого с нетерпением верхового, может вечером во время игры в скат безнаказанно смошенничать или испортить гранд с четверкой.
Постепенно наступает осень. Рабочие рады тому, что больше не будет пыли, но в легких и бронхах Хуманна этой пыли скопилось за лето более чем достаточно. Он с трудом откашливается. Хуманн доволен, что визиты императрицы Елизаветы Австрийской и принца Леопольда Прусского не состоятся из-за создавшегося политического положения. У Хуманна снова начинается лихорадка и воспаление легких, а у Конце — сильный прострел. И все это именно сейчас, когда приезжает генеральный директор Шёне, чтобы впервые своими собственными глазами увидеть то, о чем он заботился долгие годы! Кольдевей, который проводил археологические раскопки на Лесбосе и предполагал вести их в Месопотамии и Вавилоне, должен был приехать вместе с ним.
Шёне приезжает, но так как Хуманн и Конце не могут встать с постели, он вынужден подниматься на гору с Боном и Фабрициусом. Пробыв там весь день, он получает истинное удовольствие, так как действительность превзошла все его представления. Наибольшее впечатление произвело на него единство архитектурных форм: он увидел здесь строгий, единый, тщательно обдуманный план, по которому был построен эллинистический город, в то время как, например, в хорошо знакомых ему Афинах сами здания и архитектурные идеи, возникшие в различные периоды, так наслаивались друг на друга, что напоминали кожуру луковицы. И еще одно: в античной Элладе существовал один полис (город-государство) рядом с другим, а в эллинистическое время города объединялись в группы, образуя царства. Это обстоятельство, по мнению Шёне, нашло свое отражение и в искусстве: за отдельными произведениями, одиночными скульптурами, созданными классикой, последовали теперь большие композиции типа фриза с гигаптомахией или барельефов с изображением сцен из жизни Телефа.
По-настоящему оцепить проделанную работу можно только в том случае, если увидишь се сам и примешь в ней участие. Октябрьское солнце печет голову Шёне, осенний ветер свистит у него в ушах, и он реально представляет себе труд Хуманна, работу но все времена года: в холод и в жару, при дожде и пыльном ветре. Осматривая раскопки, он может лично оценить все, что сделано здесь за последние годы. Но он видит также и недостатки: работу зачастую выполняли довольно небрежно; особенно теперь, когда отсутствовало наблюдение и руководство Хуманна. Это волнует Шёне, и его не успокаивает даже костер из веток кустарника, который Яни Большой зажег в его честь на вершине горы; костер был так велик, что огонь освещал даже окна «Немецкого дома».
Все считают этот дом идеальным для археологов, но зимой он далеко не идеален, ибо ветер свистит здесь, вырываясь из подвалов, и проникая через щели пола в спальни и общую столовую. Печей нет (поэтому дом Хуманна в Смирне благодаря своим печам считается достопримечательностью всей провинции). Но есть латунные и медные сковороды, в которых под золой тлеет древесный уголь. Обитатели дома ставят эти сковороды себе под ноги, и если уже совсем нет желания ни листать книгу, ни чертить, ни писать, ни резаться в карты, то следует некоторое время подержать застывшие руки над тлеющим углем.
И все-таки зима имеет одно бесспорное преимущество: в это время спят клопы. Они столь же характерны для Пергама, как крепость, и для Малой Азии, как Средиземное море. Это знает каждый обитатель дома и терпит их со стоическим спокойствием — ведь было бы в высшей степени позорно признать существование клопов. Каждый должен беречь свою честь. Такого же мнения придерживался и Хуманн, когда его посетили профессора фон Дун и Михаелис.
— Как вы спали? — спросил он утром своих гостей.
— Отвратительно, — ответил Михаелис.
— Из-за клопов я не мог и глаз сомкнуть, — уточнил Дун.
— Клопы? — закричал Хуманн возмущенно. — Это невозможно! У нас здесь их нет! И никогда не было!
— По крайней мере, от 30 до 40 я убил, — запротестовал Дун, — а на тумбочке вы найдете гору их трупов — это тоже моя работа.
— Я смогу вам поверить, если вы покажете мне хотя бы одного.
— Пожалуйста, — заявил Дун, выбежал из столовой и принес несколько экземпляров мертвых кровопийц.
Хуманн, надев пенсне, нетерпеливо взял их в руки и внимательно осмотрел.
— Ага, — сказал он, — этот сорт мне известен. Это — typus mytilenaicus[55]. Вы вчера привезли их с собой из Митилены. Я точно знаю, что у нас нет клопов!
Но не всегда было так весело. Однажды в свободный день, вскоре после своего прибытия в Пергам, Карл Шухгардт бродил по окрестностям и нашел на турецком кладбище мраморную плиту длиной два метра, шириной один метр. Как обычно, чистой, необработанной стороной плита была повернута кверху. Шухгардт в восторге. Он нашел новую ценность, подаренную крепостью, — может быть, даже слегка укороченную плиту с изображением гигантомахии? Он, конечно, знал, что кладбище священно, а тем более турецкое. Но его ученая любознательность по признавала никаких преград, будь они связаны с собственностью или с пиететом и обычаями. Нужно перевернуть эту плиту, до остального ему нет дела. Но одному Шухгардту это не под силу. Попросить Хуманна? Пет, он, конечно, запретит здесь всякие работы. Хуманна надо поставить перед совершившимся фактом.
Шухгардт уговорил помочь ему какого-то случайного гостя, туриста — любителя древностей, который собирался снимать карту древнего Пергамского царства.
Как только стемнело, оба заговорщика отправились на кладбище и совместными усилиями перевернули плиту. Они лихорадочно ощупывают ее, жгут спички и, наконец, выясняют: перед ними греческая надпись. Но это тоже неплохо. Днем надпись следует скопировать.
За ужином Хуманн поинтересовался причиной их долгого отсутствия. Шухгардт рассказал обо всем. Он был уверен, что заслужил похвалу за свое чутье, за свою находку. Вместо этого на его голову посыпались проклятия. Еще раз ему пришлось выслушать тираду об этих несчастных филологах, которые тупее пергамских буйволов, и если что-либо делают, то только одни глупости.
— Нельзя дразнить турок, — исступленно кричит Хуманн и стучит кулаком. — У них нет ничего более святого, чем их кладбища. Я из года в год стараюсь наладить с ними дружеские отношения, а теперь приходит какой-то филолог и бросает камни в лавку с посудой.